8

8

Не существует способа судить об этих историях. К некоторым из них применялись все каноны, или средства, или индуктивная логика, изобретенные Фрэнсисом Бэконом или Джоном Стюартом Миллем, — но логика подчиняется рыботорговцам. Некоторым из нас нравится думать так, как им велено думать, и встречать эти байки с заносчивым превосходством; другие предпочитают отрицать высшие авторитеты и думать, что в них что-то есть, и считать себя, с тем же заносчивым превосходством, лучше других. Заносчивости нам в любом случае не избежать, если мы заняты некой профессией, искусством или бизнесом и вынуждены искать противовес ощущению обыденной тупости. Я бы предположил, что некто, запертый в темнице, где трудно совершить серьезную ошибку, окажется наименее заносчивым. Впрочем, не знаю: я замечал торжественное и самодовольное выражение на лицах мумий. У яйца удивительно самодовольный вид.

Невозможно вынести суждение о наших данных. Ни о чем нельзя судить и выносить приговор. Из всех человеческих учреждений больше всего дела у апелляционного суда. Прагматики, сознавая это, говорят, судить о чем бы то ни было можно только по тому, работает ли оно. Я сам на деле прагматик, но я не вижу смысла в прагматизме как в философской теории. Никому не нужна разрушительная философия, все ищут в философии направляющую силу. В прагматизме столько же проку, сколько в проводниках, сообщающих взобравшемуся на гору альпинисту, что он на вершине.

«Проведи меня к моей цели», — говорит путник. «Ну, этого я не сумею, — отвечает проводник, — но, когда ты туда доберешься, я тебя предупрежу».

Сам я допускаю мысль, что наш мир — организм и что все наши мысли — феномены, свойственные стадиям его развития, так же как его скалы, деревья и формы жизни; и что я думаю так, как я думаю, в основном, хотя и не абсолютно, согласно стадии, в которой я живу. Это очень похоже на философию духа времени — «Zeitgeist», но философия в ее обычных рамках есть абсолютизм, а я пытаюсь вычислить расписание предопределенного — хотя не абсолютно предопределенного — развития одного мира, который можно охватить мыслью и который может оказаться лишь одним из множества других миров, стадии существования которых соответствуют стадиям развития, скажем, зародыша. Это, на наш взгляд, можно рассматривать как философию Спинозы, но Спиноза не очертил рамок, в которых следует мыслить.

Ни в каком сколько-нибудь удовлетворительном смысле невозможно судить о наших данных, как и ни о чем вообще, — но конечно у нас есть способы составить мнение, которое часто оказывается отчасти полезным. Посредством ограничения химик может судить, какое вещество — кислота, а какое — щелочь. Это настолько близко к стандарту суждения, что он может на его основании вести дело. Тем не менее существуют вещества, на примере которых видна непрерывность или точка слияния кислот и щелочей; и существуют вещества, которые при одних условиях являются кислотами, а при других — щелочами. Если существует ученый, разум которого может вынести безусловный приговор за или против наших данных, его разум могущественнее лакмусовой бумаги.

Рациональное мышление в смысле более или менее окончательном ограничено непрерывностью, потому что только кажется, что из общей целостности феноменов можно выделить и обдумать что-то частное. И потому не составляет тайны расхождение философских систем, которые сами по себе ложны или надуманны, и потому ложные или надуманные проблемы остаются столь же неразрешимыми, как и тысячелетия назад.

Но если, к примеру, ни один из листьев дерева не похож в точности на другой, так что всякая видимость отдельна от другой видимости, хотя в то же время они взаимосвязаны, то наряду с непрерывностью существуют и разрывы. Тем бессильнее оказывается наша мысль. Разрывы ставят преграду всякому окончательно здравому пониманию, поскольку процесс понимания есть процесс предполагаемой ассимиляции чего-то с чем-то еще; однако оторванное, или индивидуальное, или уникальное невозможно ассимилировать.

То, что мы выживаем, возможно, объясняется существованием основной направляющей силы, или контроля, или управления организма, которое в высокой степени упорядочивает движение планет, но менее эффективно в отношении более новых феноменов. Другое объяснение нашей жизнеспособности состоит в том, что все наши конкуренты также умственно непригодны.

Кроме того, в ином отношении, способы сохранения личности, или престижа, или высокой и благородной репутации были недавно наглядно продемонстрированы. Где-то на апрельский День дураков 1930 года астрономы объявили, что несколько лет назад астроном Лоуэлл путем математических расчетов невероятной сложности, совершенно недоступных уму всякого, кто не является астрономом, вычислил расположение девятой малой планеты солнечной системы и что она была обнаружена почти точно в рассчитанном месте. Целые колонки и страницы специальных изданий посвящались этому триумфу астрономической науки. Но затем вкралась нотка сомнения — несколько заблудших абзацев, сообщающих, что в конечном счете обнаруженное небесное тело могло и не быть рассчитанной Лоуэллом планетой, — и тема чуточку затухла. Но для общественного мнения впечатление, созданное заголовками, значительно перевешивает впечатление от нескольких невнятных абзацев, и общество осталось в уверенности, что триумф астрономической науки, в чем бы он ни состоял, имел место. Очень вероятно, что престиж астрономии не только не пострадал, но и выиграл благодаря этому перевесу заголовков над содержанием.

Я не думаю, что людям так уж необходимо тщеславие как таковое; они не могут обойтись без компенсирующего тщеславия. Как правило, астрономам уделяют очень мало внимания или вовсе о них не вспоминают, но время от времени приписываемое им могущество вспыхивает утешительным светом. Во всем, что кто-то делает, где-то кроется ошибка. Некто — не астроном, но причисляет себя к астрономам, чтобы выделиться среди иных, «низших» форм жизни и мышления. Сознание бессмысленности или глупости, сопровождающее все его обыденные дела, смягчается гордостью за себя и астрономов, противопоставленных кошкам и собакам.

Согласно расчетам Лоуэлла, среднеквадратичное расстояние новой планеты от Солнца составляло 45 астрономических единиц. Но через несколько недель после апрельского Дня дураков обнаружилось, что объект расположен на средне- или очень среднеквадратичном расстоянии 217 единиц. Я не скажу, что получившая образование собака или кошка могла бы справиться не хуже, если не лучше, но я говорю, что в благодарном чувстве, охватывающем того, кто, причислив себя к астрономам, поглядывает свысока на собак и кошек, кроется большое заблуждение.

В следующий раз, когда кто-то задумается об астрономах и взглянет на кошку, чтобы поддержать в себе чувство превосходства, советую ему не задумываться о кошке и мышках. Кошка лежит и стережет мышь. Мышка убегает от нее. Кошка это знает. Мышка шуршит поближе. Кошка знает, приближается она или удаляется.

В апреле 1930 года астрономы говорили, что планета Лоуэлла так быстро удаляется от Солнца, что скоро будет становиться все тусклее и тусклее.

«New York Times» (1 июня 1930 года) — планета Лоуэлла приближается к Солнцу — в течение пятидесяти лет она будет становиться все ярче и ярче.

Планета быстро приближается к Солнцу. Астрономы публикуют сложнейшие «определения» скорости ее удаления. Насколько я знаю, никто не обратился с письмом ни в одну газету Одна из причин мне ясна — всякий боится навлечь на себя нападки науки. В июле 1930-го некий художник, Уолтер Рассел, прислал в «New York Times» изложение своих взглядов, враждебных общепринятым научным теориям. «Times», 3 августа, письмо доктора Томаса Джексона — по цитатам из него можно судить о самовосхвалении этих брахманов, понятия не имеющих, удаляется или приближается небесное тело:

«Почти триста лет ни у кого, даже среди ученых, не хватило опрометчивости усомниться в законе притяжения Ныотона. Подобное выступление со стороны ученого было бы сродни богохульству, а относительно совершившего сию нелепость художника мягче всего будет сказать, что это вопиющее выступление свидетельствует о его заблуждении или полном невежестве».

Желая, в свою очередь, проявить мягкость, спрошу, только без комментариев, о чем, собственно, свидетельствует то обстоятельство, что за триста лет никто не усомнился в ньютоновском законе притяжения?

А возвращаясь к планете Лоуэлла, я забыл отметить, как астрономы исправляли свои ошибки, между тем эта черта для нас довольно важна. Все определенное посредством их математики оказалось неверным — планета не удалялась, а приближалась, период обращения 265 лет вместо 3000 — эксцентричность орбиты три десятых вместо девяти десятых. Они исправились, основываясь на фотографиях.

Теориям астрономов противостоит их собственная математика. Астрономические фотографии можно толковать, кому как нравится — например, сделать вывод, что звезды расположены на вращающейся скорлупе, отдаленной от этой Земли несколькими неделями пути. Во всей этой математике относительно лоуэлловской планеты всему, что кто-то авторитетно утверждал, противостоит не менее авторитетное утверждение, сделанное другим ученым в другое время. Всякому, кто мечтает о математическом рае, стоит призадуматься, что будет, если в числе его ангелов окажется более одного математика.