Постарел и устал

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Постарел и устал

Все послевоенные годы для кремлевских обитателей прошли в бесконечных интригах, иногда со смертельным исходом. Члены высшего партийного руководства постоянно перемещались с должности на должность — в зависимости от часто менявшегося настроения Сталина, который постоянно раскладывал этот кадровый пасьянс.

Вождь постарел, устал и, очевидно, терял интерес к делам.

Секретари в приемной вождя отметили, что в 1947 году двери сталинского кабинета распахнулись тысячу двести раз, чтобы принять посетителя. В 1950-м — только семьсот. В 1951-м — пятьсот. В 1950 году состоялось шесть официальных заседаний политбюро, в 1951-м — четыре.

Нуриддин Акрамович Мухитдинов в апреле 1951 года был утвержден председателем Совета министров Узбекистана. Сняв трубку аппарата междугородней правительственной связи, заказал Москву и соединился с Поскребышевым. Мухитдинов представился и сказал, что он приступил к исполнению обязанностей главы республиканского правительства.

Поскребышев сухо ответил:

— Знаем. Поздравляем.

— Хотел бы информировать об этом товарища Сталина.

— Доложу, — буркнул Поскребышев и повесил трубку.

Через три дня в шесть вечера Мухитдинову позвонили по ВЧ.

Сотрудники отдела правительственной связи министерства госбезопасности поинтересовались, хорошо ли слышно, и предупредили — позвонят из Кремля. Ему позвонили еще не раз, проверяя, на месте ли он. Министр связи Узбекистана предупредил:

— Вам будет важный звонок. Прослежу лично.

Минут через десять позвонили из Москвы. Спросили, нет ли в кабинете посторонних, предупредили: при разговоре никто не должен присутствовать. Мухитдинов вызвал помощника и велел никого к нему не пускать. Сам закрыл все окна и стал ждать.

Наконец долгожданный звонок. Телефонист:

— Соединяю с товарищем Поскребышевым.

Тот вновь уточнил:

— Слышимость хорошая? Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин.

Мухитдинов встал. В трубке раздался тихий голос:

— Товарищ Мухитдинов?

— Да, здравствуйте, товарищ Сталин.

— Здравствуйте. Приступили к работе?

— Да.

— Как идут дела?

Мухитдинов стал быстро докладывать. Когда сделал паузу, Сталин сказал:

— Желаю успеха.

И повесил трубку.

«Разговор-то продолжался всего две-три минуты, — вспоминал Мухитдинов, — он произнес буквально четыре-пять слов, а я до сих пор не могу прийти в себя, я впервые в жизни разговаривал с самим Сталиным, слышал его голос, отвечал на вопросы. Он пожелал успеха!»

С другими республиканскими руководителями вождь вообще отказывался разговаривать. Особенно ему не хотелось говорить о чем-то неприятном, вникать в проблемы.

Александра Николаевича Шелепина, поставленного руководить комсомолом, полагалось представить Сталину. В перестроечные годы Шелепин рассказал, как это произошло, горбачевскому помощнику Валерию Болдину.

К встрече со Сталиным основательно готовили. С Шелепиным беседовали в аппарате ЦК. Предупредили комсомольского секретаря:

— Докладывать надо очень кратко — пять-семь минут. Сказать главным образом о международном молодежном движении.

Шелепина отвели и к Маленкову, который так его напутствовал:

— Имей в виду, он почти ничего не слышит, поэтому надо говорить громко, даже кричать. Во-вторых, когда придешь к нему в кабинет, ничего в руках не держать: ни папок, ни бумаг.

Через неделю позвонили: ждем.

Шелепин:

«Открыл дверь, зашел, кричу:

— Здравствуйте, товарищ Сталин.

А он наклонился, молчит. Я тогда вплотную вот так подошел и кричу:

— Здравствуйте, товарищ Сталин.

Он посмотрел, повернулся и пальцем показывает, что надо сесть. Я сел. Начал докладывать — встал. Он махнул рукой — сиди. Я доложил обстановку в международном молодежном движении. Он выслушал. Ничего не спрашивал, не задавал вопросов. Сказал:

— Вам надо войти членом в общесоюзный славянский комитет. Это очень важная организация.

Я говорю:

— Хорошо, товарищ Сталин.

И тогда он заключил:

— Ну все, спасибо.

Я встал и пошел:

— До свидания, товарищ Сталин.

Он не ответил».

Александр Николаевич потом признался своему лучшему другу Валерию Харазову, что ему было страшно…

5 октября 1952 года, в воскресенье, в семь часов вечера открылся XIX съезд партии. Это был последний съезд при жизни Сталина. В нарушение устава съезд не собирали много лет, предыдущий состоялся в марте 1939 года.

«Со своего места, — рассказывал украинский партийный работник Александр Павлович Ляшко, в будущем секретарь ЦК компартии республики, — я мог рассмотреть Сталина до мельчайших подробностей. На страницах газет и журналов все привыкли видеть его проникновенный взгляд на моложавом лице, гордую осанку. Я же обратил внимание на заметно обрюзгшую физиономию Сталина с явно проступающими на ней оспенными пятнами. Сквозь припорошенные сединой поредевшие волосы просвечивалась красноватая кожа головы».

Вступительную речь произнес Молотов, которого не слишком осведомленное население страны по-прежнему считало вторым человеком после Сталина. Молотов и предположить не мог, какой неприятный сюрприз ожидает его после съезда.

Вячеслав Михайлович напомнил о враждебном капиталистическом окружении, о том, что империалистический лагерь готовит новую мировую войну, но успокоил делегатов: «Наша партия пришла к XIX съезду могучей и сплоченной как никогда». И закончил словами:

— Да живет и здравствует многие годы наш родной, великий Сталин!

«Начались овации, — вспоминал Ляшко. — Лишь только шквал аплодисментов начинал стихать, как из разных концов зала раздавались новые прославления вождя. Слева от украинской делегации звучал хорошо поставленный красивый баритон. Я повернул голову и сразу же узнал Николая Черкасова, именитого артиста, лауреата нескольких Сталинских премий. Он с поднятой рукой, точь-в-точь как его герой Александр Невский в одноименном кинофильме, провозглашал все новые слова любви и верности вождю».

Здравицами вождю заканчивались все выступления на съезде, делегаты автоматически вставали и аплодировали.

Сталину было почти семьдесят четыре года. Он чувствовал себя слабым и отказался делать основной доклад. Его прочитал Маленков. Он был одновременно и секретарем ЦК, и заместителем председателя Совета министров, ведал всеми организационными делами, держал в руках партийно-государственную канцелярию и воспринимался как самый близкий к Сталину человек, как заместитель вождя.

Маленков подчеркнул возрастающую роль государства:

— Мы оказались бы безоружными перед лицом врагов и перед опасностью разгрома, если бы не укрепляли наше государство, нашу армию, наши карательные и разведывательные органы.

Маленков говорил не только о фантастических успехах родной страны, но и о бедственном положении Запада, об обнищании американских трудящихся, о падении покупательной способности доллара, о росте дороговизны и снижении заработной платы.

«Во время доклада Маленкова, — вспоминал присутствовавший на съезде Михаил Иванович Халдеев, тогда первый секретарь московского горкома комсомола, — Сталин встал и пошел — тихо, медленно — к правой трибуне, где находились иностранные гости. Сталин подошел к Морису Торезу, лидеру французской компартии, после чего вернулся на свое место. Прошло минут десять — он опять поднялся, подошел к Долорес Ибаррури, возглавлявшей тогда испанскую компартию».

Растущий партийный идеолог Михаил Андреевич Суслов порадовался успехам народного образования в Советском Союзе и информировал делегатов о глубоком кризисе за океаном, где трудящихся держат в «темноте и невежестве»:

— В Соединенных Штатах Америки насчитывается свыше десяти миллионов неграмотных; около одной трети детей школьного возраста не учится. Что касается среднего и в особенности высшего образования, то оно является монополией правящих классов и недоступно детям трудящихся…

XIX съезд был на редкость скучным и запомнился, пожалуй, только тем, что Всесоюзную Коммунистическую Партию (большевиков) переименовали в Коммунистическую Партию Советского Союза. Политбюро преобразовали в президиум, а оргбюро ЦК перестало существовать: для ведения текущей работы достаточно и секретариата ЦК.

Сталин все-таки выступил — в последний день съезда, на вечернем заседании 14 октября, уже после выборов нового состава ЦК и Центральной ревизионной комиссии. Вождь поблагодарил братские партии за поддержку и обещал, в свою очередь, помогать им в дальнейшей «борьбе за освобождение».

После съезда в Георгиевском зале Кремля был устроен прием. Иностранных гостей приветствовал маршал Ворошилов. Он провозглашал все тосты. Сталин пребывал в прекрасном расположении духа.

Главные драматические события произошли уже после окончания съезда.

16 октября 1952 года провели традиционный после съезда первый пленум нового состава ЦК, на котором предстояло избрать руководящие органы — президиум и секретариат. Организационные пленумы обычно носят рутинный характер, кто и куда будет выдвинут — людям посвященным известно заранее. С теми, кого ждет повышение, предварительно беседуют, сюрпризов старательно избегают.

На этом пленуме все было иначе. Никто — кроме самого Сталина — не знал заранее, что именно произойдет. Вождь был уже пожилым человеком, но страсть к политической интриге не утратил.

Стенограмма пленума, к сожалению, не велась. О том, что в тот день происходило в Свердловском зале Кремля, известно лишь по рассказам участников пленума. В деталях они расходятся, но главное излагают одинаково.

Перед началом пленума члены высшего руководства собирались в комнате президиума рядом со Свердловским залом. Обыкновенно Сталин приходил за десять-пятнадцать минут до начала и предупреждал своих соратников о намерении кого-то снять или назначить. На сей раз Сталин пришел к самому открытию, зашел в комнату президиума и, не присаживаясь, сказал:

— Пойдемте на пленум.

Когда в президиуме рассаживались члены политбюро старого созыва, новые члены ЦК встали и зааплодировали. Сталин махнул рукой и буркнул:

— Здесь этого никогда не делайте.

На пленумы ЦК обычные ритуалы не распространялись, о чем новички не подозревали. Маленков сразу же предоставил слово вождю. Сталин в сером френче из тонкого коверкота по обыкновению прохаживался вдоль стола президиума и говорил:

— Итак, мы провели съезд партии. Он прошел хорошо, и многим может показаться, что у нас существует полное единство. Однако у нас нет такого единства. Некоторые выражают несогласие с нашими решениями.

Спрашивают, для чего мы значительно расширили состав Центрального комитета? Мы, старики, все перемрем, но нужно подумать, кому, в чьи руки передадим эстафету нашего великого дела. Для этого нужны более молодые, преданные люди, политические деятели. Потребуется десять, нет, все пятнадцать лет, чтобы воспитать государственного деятеля. Вот почему мы расширили состав ЦК…

Спрашивают, почему видных партийных и государственных деятелей мы освободили от важных постов министров? Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра — это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных работников. Они молодые люди, полны сил и энергии. Что касается самых видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными деятелями. Мы их перевели на работу заместителями председателя Совета министров. Так что я не знаю, сколько у меня теперь заместителей, — раздраженно пошутил Сталин.

Его слова звучали откровенной издевкой над старой гвардией. Но это было лишь вступлением. Вождь неожиданно обрушился на своих ближайших соратников Молотова и Микояна. У сидевших в зале был шок, хотя Вячеслав Михайлович и Анастас Иванович должны были ожидать чего-то подобного.

— Нельзя не коснуться неправильного поведения некоторых видных политических деятелей, если мы говорим о единстве в наших рядах. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна.

Зал замер. Такого никто не ожидал. Вождь предъявил соратникам обвинения, тянувшие на высшую меру политического наказания.

— Молотов — преданный нашему делу человек, — продолжал Сталин. — Позови, и, не сомневаясь, не колеблясь, он отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков. Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь «под шартрезом» на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. На каком основании? Разве не ясно, что буржуазия — наш классовый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей — это, кроме вреда, ничего не принесет?

Это первая политическая ошибка товарища Молотова. А чего стоит предложение Молотова передать Крым евреям? Это грубая ошибка товарища Молотова. На каком основании товарищ Молотов высказал такое предложение? У нас есть еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта автономия. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских притязаний на наш Советский Крым. Товарищ Молотов неправильно ведет себя как член политбюро. И мы категорически отклоним его надуманные предложения.

«Ощущение было такое, будто на сердце мне положили кусок льда, — рассказывал находившийся тогда в Свердловском зале Кремля Дмитрий Шепилов. — Молотов сидел неподвижно за столом президиума. Он молчал, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Через стекла пенсне он смотрел прямо в зал и лишь изредка делал тремя пальцами правой руки такие движения по сукну стола, словно мял мякиш хлеба».

— Товарищ Молотов, — говорил Сталин, — так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится достоянием товарища Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет политбюро с супругой Молотова Жемчужиной и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена политбюро недопустимо.

Писатель Константин Симонов, присутствовавший на пленуме (его избрали кандидатом в члены ЦК), вспоминал:

«Сталин бил по представлению о том, что Молотов самый твердый, самый несгибаемый последователь Сталина. Бил предательски и целенаправленно, бил, вышибая из строя своих возможных преемников… Он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его окончательно исключала такую возможность».

— Теперь о товарище Микояне, — Сталин обрушился на другого своего верного соратника. — Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога на крестьян. Кто он, наш Анастас Микоян? Что ему тут не ясно? С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами землю навечно. И они должны отдавать положенный долг государству, поэтому нельзя согласиться с позицией товарища Микояна…

Пока Сталин произносил этот монолог, в зале стояла мертвая тишина. Ничего подобного давно не звучало в Кремле — со времен предвоенных массовых репрессий. Вождь выступал почти полтора часа. Когда вождь закончил речь, Микоян поспешно спустился к трибуне и стал оправдываться, ссылаясь на экономические расчеты. Сталин оборвал его и, погрозив указательным пальцем, угрожающе произнес:

— Видите, сам путается и нас хочет запутать в этом ясном, принципиальном вопросе.

Анастас Иванович побормотал:

— Товарищи, признаю, что и у меня были ошибки, но не преднамеренные…

Сталин махнул рукой, и зал послушно отреагировал:

— Хватит заниматься самооправданием! Знаем вас, товарищ Микоян! Не пытайтесь ввести ЦК в заблуждение!

Ошеломленный Микоян замолчал и покинул трибуну. Молотов тоже признавал свои ошибки, оправдывался, говорил, что он был и остается верным учеником товарища Сталина. Тот резко оборвал Молотова:

— Чепуха! Нет у меня никаких учеников. Все мы ученики великого Ленина.

Иначе говоря, вождь не захотел выслушивать оправдания. Это был плохой признак. Иногда раскаяние спасало от кары. Сталин часто устраивал такие провокации и внимательно смотрел, как реагирует обвиняемый. Он считал, что если человек в чем-то виноват, то обязательно себя выдаст. Главное — застать его врасплох…

Разделавшись с Молотовым и Микояном, Сталин сказал, что нужно решить организационные вопросы, избрать руководящие органы партии. Он достал из кармана френча собственноручно написанную бумагу и сказал:

— В президиум ЦК можно было бы избрать, например, таких товарищей…

Он назвал длинный список. К удивлению присутствующих, прозвучали фамилии сравнительно молодых партработников, скажем, Леонида Ильича Брежнева, которые совсем не ожидали выдвижения. Никто их заранее не предупредил.

Потом Сталин неожиданно для присутствующих предложил избрать бюро президиума ЦК (этот орган раньше не существовал и уставом партии не был предусмотрен) — по аналогии с уже существовавшим бюро президиума Совета министров. В бюро вождь включил помимо себя своих заместителей в правительстве — Берию, Булганина, Ворошилова, Кагановича, Маленкова, Сабурова и секретаря ЦК Хрущева.

Когда приступили к выборам секретариата ЦК, Сталин опять зачитал фамилии секретарей. Себя не назвал. Сидевший в президиуме Маленков протянул руку в направлении трибуны, где стоял Сталин. Из зала раздался хор голосов, так как жест был всем понятен:

— Товарища Сталина!

Он негромко произнес:

— Не надо Сталина, я уже стар. Надо на отдых.

А из зала все неслось:

— Товарища Сталина!

Все встали и зааплодировали. Сталин махнул рукой, призывая успокоиться, и сказал:

— Нет, меня освободите от обязанностей и генерального секретаря ЦК, и председателя Совета министров.

Все изумленно замолчали.

Маленков поспешно спустился к трибуне и сказал:

— Товарищи, мы должны все единогласно просить товарища Сталина, нашего вождя и учителя, быть и впредь генеральным секретарем.

Опять началась овация и крики:

— Просим остаться! Просим взять свою просьбу обратно!

Сталин прошел к трибуне:

— На пленуме ЦК не нужны аплодисменты. Нужно решать вопросы без эмоций, по-деловому. А я прошу освободить меня от обязанностей генерального секретаря и председателя Совета министров. Я уже стар. Бумаг не читаю. Изберите себе другого!

Маршал Тимошенко встал:

— Товарищ Сталин, народ не поймет этого. Мы все как один избираем вас своим руководителем. Другого решения быть не может.

Зал, стоя, аплодировал. Сталин долго стоял и смотрел в зал, потом махнул рукой, словно в досаде:

— Ну ладно, пусть будет и Сталин.

От должности генерального секретаря формально отказались. Сталина избрали «простым» секретарем ЦК КПСС.

Молотова в бюро президиума ЦК Сталин не включил. Как, впрочем, и Микояна. Что касается Ворошилова, то маршал, похоже, оказался в бюро случайно. Список Сталин составил сам, ни с кем не советуясь. Похоже, его рука по привычке вывела знакомую фамилию некогда очень близкого ему человека. После пленума, увидев Ворошилова в списке членов бюро, Сталин изумленно спросил:

— Как этот английский шпион пролез в состав бюро президиума?

Присутствовавшие переглянулись, и кто-то робко заметил:

— Вы же его сами назвали, когда выступали.

— Не понимаю, как это получилось, — недовольно повторил Сталин.

Как изменилась положение Ворошилова с предвоенных времен! В двадцатые и тридцатые годы он был одним из руководителей страны и запросто общался со Сталиным. После войны маршал оказался второразрядным чиновником, которого Сталин избегал и даже третировал. Климент Ефремович больно переживал охлаждение к нему вождя. Мучился, не понимая, почему хозяин так к нему переменился?

Это уже в наши времена характер Сталина стал предметом исследования — и кое-что прояснилось. Историк Михаил Гефтер замечал на сей счет: «Сталин обожал игру в близость с любым, в ком нуждался, и до той поры, пока в нем нуждался, был виртуозом этой игры».

Его давние соратники осознали, что им уготована не персональная пенсия, а арест и смерть. Возраст и состояние здоровья не позволяли Сталину полноценно работать. Но снимать и назначать он еще мог. Ни один самый близкий ему человек не мог быть уверен в его расположении. Сталин избавился от таких верных ему слуг, как генерал Власик, начальник его личной охраны, и Поскребышев, который был его помощником почти тридцать лет. Отстранил обоих, подозревая, что они делились информацией о жизни вождя с Берией. А Сталин этого не хотел. Утечка информация о его личной жизни приводила Иосифа Виссарионовича в бешенство.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.