ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. Венгрия: тектонический сдвиг в империи

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. Венгрия: тектонический сдвиг в империи

В 1956 году два хронологически совпавших события трансформировали послевоенную схему международных отношений. Суэцкий кризис покончил с «эрой невинности» в рамках Западного альянса; с этого момента западные союзники никогда более не примут на веру свои же собственные заверения о якобы идеальной симметрии интересов. В то же самое время кровавое подавление венгерского восстания продемонстрировало, что Советский Союз намерен сохранить сферу собственных интересов, причем если понадобится, то путем применения силы, и разговоры об освобождении — всего лишь пустая болтовня. Не оставалось более сомнений, что «холодная война» будет продолжительной и преисполненной горечи, а враждебные друг другу армии так и будут стоять по обеим сторонам разграничительной линии сколь угодно долго.

Обреченная в зародыше, борьба венгров против советского господства возникла из взрывчатой смеси традиционного русского империализма, советской идеологии и яростного венгерского национализма. В определенном смысле Венгрия была одной из многочисленных жертв русского экспансионизма, — число этих жертв безгранично росло со времен Петра Великого. В историческом плане российское государство стремилось подчинять себе пограничные России нации, пытавшиеся вести на деле независимую политику, причем это искушение сохранилось и в период после окончания «холодной войны». Но это, как правило, ничего хорошего самой России не приносило. После удушения независимости той или иной сопредельной страны русские вынуждены были обеспечивать в этом соседнем государстве дорогостоящее военное присутствие, что истощало материальные ресурсы России, но не прибавляло ей безопасности. Как писал Джордж Кеннан, «...царский режим, по существу, погиб от несварения желудка, наглотавшись западных меньшинств в Европе, которых он по глупости отправил в рот»[755].

Тот же образ действий повторился при коммунистическом правлении. Сталин вернул себе всю территорию, принадлежавшую царям и утерянную в конце первой мировой войны. Мало того: он добавил к ней то, что стало называться орбитой сателлитов в Восточной Европе. В нее вошло немало стран, оккупированных Красной Армией и контролируемых правительствами в советском стиле. Имперское правление, которое и при царях не было простым, становилось еще более чревато множеством проблем при коммунистах. Эти последние умудрялись усугубить ненависть подвластного им местного населения посредством навязанной ему нежизнеспособной экономической системы.

Централизованное планирование в советском стиле стало с течением времени нетерпимым даже в самом Советском Союзе; а в странах-сателлитах явилось гибельным с самого начала. Перед второй мировой войной уровень жизни в Чехословакии выдерживал сопоставление с Швейцарией. Затем он был низведен до серого, монотонного уровня, характерного для всей коммунистической сферы влияния. Польша обладала промышленной базой столь же крупной, как и Италия, и гораздо более значительными природными ресурсами, но была приговорена к сохранению восточноевропейского уровня декретированной бедности. Восточные немцы видели в коммунистической системе единственное препятствие к достижению экономического благополучия Федеративной Республики Германии. Население любой из восточноевропейских стран было убеждено в том, что оно жертвует собственным благополучием ради коммунистической идеологии и советской гегемонии.

Если в Советском Союзе коммунизму удалось представить себя как естественное внутреннее порождение, то Восточной Европе он, без всяких сомнений, был навязан со стороны силой и задушил давние национальные традиции. Даже обладая полнейшим контролем над полицией, средствами массовой информации и системой образования, коммунисты в странах-сателлитах не могли не осознавать, что они — осажденное меньшинство. Ленин писал, что со стороны большевиков было бы глупостью следовать политике царя Николая II и навязывать свой образ действий соседям. Однако к моменту смерти Сталина основным различием между коммунистическим правлением и правлением царя-самодержца являлось лишь то, что Сталин на деле оказался гораздо более груб, жесток и скор на расправу. В итоге советская политика столкнулась с той же проблемой, которая осложняла существование России в более ранний исторический период: Восточная Европа, коммунизированная ради усиления безопасности советского государства, поглощала ресурсы и требовала внимания на самом высоком уровне, становясь скорее бременем, чем стратегическим приобретением.

Сталин полагал, что восточноевропейских сателлитов можно удержать на месте только посредством полного и всеобъемлющего контроля из Москвы. В 1948 году Тито, единственный коммунистический правитель в Восточной Европе, пришедший к власти в основном благодаря собственным усилиям, дал понять, что Белград будет следовать собственным курсом, независимым от директив Москвы. Сталин нанес ответный удар, исключив Югославию из Коминформа. Вопреки сталинским ожиданиям быстрого его краха, Тито выжил благодаря помощи западных демократий, которые временно позабыли об идеологических расхождениях и прибегли к старомодным, но верным расчетам равновесия сил.

Сталин отреагировал на демонстрацию независимости со стороны Тито испытанным способом поддержания дисциплины — показательными процессами по орбите стран-сателлитов. Целая серия юридических убийств! Так было покончено со всеми, способными независимо мыслить. Как и пострадавшие во время московских чисток предыдущего десятилетия, лишь немногие из жертв новейшего террора занимались оппозиционной деятельностью, если вообще о ней можно говорить всерьез. Ведь они в первую очередь были коммунистами всю свою жизнь и служили инструментом практического осуществления навязанной Советами коммунистической политики: и Рудольф Сланский в Чехословакии, и Ласло Райк в Венгрии, и Трайчо Костов в Болгарии, и Владислав Гомулка в Польше (единственный, кто уцелел). Чистка, которой подверглись эти ставленники Москвы, стала свидетельством банкротства коммунистической системы в моральном плане — даже в глазах тех немногих, кто искренне верил в постулаты коммунизма.

Слишком неуверенные в себе, чтобы продолжать репрессии в духе тирана, преемники Сталина были к тому же слишком разъединены, чтобы позволить многообразие мнений внутри советского блока. Они попадали в тиски двух взаимоисключающих страхов: если репрессии в Восточной Европе грозили разрушить столь желанное ослабление напряженности в отношениях с Западом, то либерализация в странах-сателлитах могла привести к тому, что рухнет все здание коммунистического целого. (Страх перед реакцией Запада, однако, не удержал их от того, чтобы бросить танки на подавление восстания в Восточной Германии в июле 1953 года.) К 1955 году они смирились с восточноевропейским национализмом при условии, что руководство страной будет осуществляться все в том же сугубо коммунистическом духе, и соответствующим символом нового подхода стало примирение с Тито. В мае 1955 года Хрущев и Булганин посетили Белград, чтобы закрыть пробоины в прежних отношениях. Однако, как это бывало с каждой очередной попыткой реформ, усилия по либерализации лишь помогали прорывать плотины.

После речи Хрущева на XX съезде партии в феврале 1956 года, где конкретно были названы сталинские преступления, коммунизм был дискредитирован в еще большей степени. Исключением оставалась Югославия, где выручала преданность делу национализма. Вскоре стало ясно, что Сталин верно понял угрозу со стороны Тито Советскому Союзу. Ибо лидеры стран-сателлитов оказались перед лицом парадоксальной ситуации: чтобы добиться хотя бы какого-то общественного одобрения, они должны были заручиться своего рода верительными грамотами национализма. Они должны были представлять себя не марионетками Кремля, а коммунистами польскими, чешскими или венгерскими. Как следствие хрущевского визита в Белград, контроль Кремля над режимами стран-сателлитов Восточной Европы испытывал возрастающее давление.

Во время всех этих событий Соединенные Штаты вели себя, по существу, пассивно. Вместо того чтобы фронтально противостоять советскому контролю над Восточной Европой, они предпочли пустить дело на самотек: мол, освобождение этих стран — дело времени. Во время президентской кампании 1952 года Джон Фостер Даллес нападал на подобную политику в статье «Политика отваги», опубликованной в журнале «Лайф». Даллес утверждал, что нации Восточной Европы — для которых он изобрел термин «порабощенные нации» — близки к отчаянию, «потому что Соединенные Штаты, исторический лидер сил свободы, похоже, сосредоточились на „равенстве противостояния"». Он настаивал, чтобы Соединенные Штаты «публично заявили о том, что они желают и ожидают освобождения»[756].

И все же как это «освобождение» понимать оперативно? Даллес слишком прилежно и всерьез изучал советскую политику, чтобы усомниться в готовности Советского Союза подавить любое восстание. В конце концов, когда он писал свою статью, Сталин был еще жив. И потому Даллес безоговорочно отрицал «серию кровавых восстаний и актов возмездия», вместо этого имея в виду «мирное отделение от Москвы» по титовской модели при поддержке со стороны американской пропаганды и при помощи иных мер невоенного характера.

В то время как Ачесон поддерживал Тито после разрыва с Москвой на основе принципов «Realpolitik», Даллес, будучи, по существу, приверженцем той же политики, добавил в нее элемент универсального идеализма, назвав ее «освобождением». На практике даллесовская теория «освобождения» была лишь попыткой заставить Москву платить более дорогую цену за усилия по консолидации собственных завоеваний, не увеличивая при этом риск для Соединенных Штатов. Даллес поддерживал титоизм, а не демократию, и разница между его идеями и идеями Ачесона сводилась в итоге всего лишь к ораторскому нюансу.

Кстати, критики Даллеса приписывали ему наличие конкретных идей относительно освобождения Восточной Европы, в то время как он таковые никогда не высказывал. Симптоматично, однако, что он подобные заявления не опровергал и уточнений не делал. Даллес являлся основным покровителем таких учреждений, как «Радио „Свободная Европа"» и «Радио „Свобода"», главной задачей которых было не позволять загасить едва тлеющий факел свободы в Восточной Европе и поощрять настроения, способные стать детонатором возмущения. В подходе радиостанции «Свободная Европа» к больной проблеме не было ничего утонченного: поскольку теоретически ее заявления не носили официального характера, она выступала за «освобождение» в наиболее буквальном и воинственном смысле этого слова. К сожалению, различия между высказываниями «частного» и «официального» характера со стороны американского учреждения, финансируемого правительством, оказались чересчур зыбки, чтобы их смогли уяснить себе восточноевропейские борцы за свободу.

Случилось так, что, когда западные демократии были целиком и полностью заняты Суэцем, Советский Союз очутился в состоянии серьезнейшей конфронтации с двумя из ключевых своих сателлитов: Польшей и Венгрией.

Польша воспламенилась первой. В июне произошло кровавое подавление бунтов в промышленном городе Познани, результатом чего были десятки убитых и сотни раненых. В октябре те из руководящих деятелей Центрального комитета Польской коммунистической партии, кому удалось уцелеть во время сталинских чисток прошлых лет, решили связать себя с делом польского национализма. Гомулка, став жертвой чистки и обесчещенный в 1951 году, был призван вернуться и занять пост первого секретаря коммунистической партии, и 13 октября 1956 года он провел первое заседание политбюро. Советский маршал Константин Рокоссовский, в свое время назначенный министром обороны и еще в 1949 году навязанный в качестве члена политбюро, был снят со своего поста, — так пал унизительный символ советской опеки. Польская коммунистическая партия сделала заявление, согласно которому Польша с того момента должна будет следовать «национальным путем к социализму», причем этот документ, с учетом страстных националистических чувств и безразличия к социализму, имевшихся налицо в Польше, вряд ли мог устроить Москву.

Какое-то время Кремль вынашивал идею военной интервенции. Советские танки начали движение по направлению к главным городам страны, и вдруг, 19 октября, в Польшу прилетели Хрущев и его коллеги по политбюро — Каганович, Микоян и Молотов.

Польские руководители в Варшаве и глазом не моргнули. Они проинформировали советского генерального секретаря, что его визит воспринимается не в порядке межпартийных встреч и обменов, и потому он не будет принят в резиденции центрального комитета коммунистической партии. Вместо этого советской делегации было предложено разместиться в Бельведерском дворце — месте приема государственных делегаций.

В последний момент Хрущев дал отбой. 20 октября советским войскам было приказано вернуться на свои базы. 22 октября Хрущев признал назначение Гомулки генеральным секретарем коммунистической партии в обмен на обещание новых руководителей сохранить верность социализму и членство Польши в Варшавском пакте. Формально советская оборонительная система оставалась монолитной. Тем не менее надежность польских войск в случае какой бы то ни было войны с Западом более не могла считаться, мягко говоря, абсолютной.

Советский Союз отступил и позволил национал-коммунизму воцариться в Польше отчасти потому, что репрессии означали бы противодействие со стороны более чем тридцатимиллионного населения. А это население еще не забыло об угнетении со стороны России в предшествующую историческую эпоху, как, впрочем, и о советских зверствах, а отваги и воли к сопротивлению ему было не занимать. Но самым главным оказалось то, что одновременно Кремль подвергся еще более суровому испытанию в Венгрии.

Венгрия, с ее населением в девять миллионов человек, прошла тот же цикл советского угнетения, что и ее соседи. С сороковых годов ею правил Матьяш Ракоши, правоверный сталинист. В 30-е годы Сталин буквально выкупил его из будапештской тюрьмы в обмен на венгерские знамена, взятые в качестве трофея царскими войсками в 1849 году. Многие из венгров имели все основания сожалеть о свершившейся сделке, когда Ракоши вернулся вместе с Красной Армией и установил такую систему репрессий, которая считалась суровой даже по сталинским стандартам.

Вскоре после берлинского восстания 1953 года время Ракоши наконец истекло. Будучи вызван в Москву, он очутился в руках Берии, который в свирепой привычной сталинской манере объявил ему, что хотя Венгрией управляли короли самых разных национальностей, ею до сих пор никогда не правил еврейский царь, и советское руководство этого не допустит[757]. Ракоши сменил Имре Надь, пользовавшийся репутацией коммуниста-реформатора, и — так уж случилось — он тоже был евреем. Правда, пользовался менее тираническими методами, чем его предшественник. Через два года, после свержения Георгия Маленкова в Москве, Надь был снят -и на пост премьер-министра вернулся Ракоши. И опять возобладала строжайшая коммунистическая ортодоксия. Начались репрессии против художников и интеллектуалов, а Имре Надь был исключен из коммунистической партии.

Преемники Сталина, однако, не обладали его целенаправленной смертельной решимостью. Надю не только было позволено выжить, — ему удалось опубликовать трактат, ставивший под сомнение право Советского Союза вмешиваться во внутренние дела братских коммунистических государств. В то же время Ракоши, пришедший во второй раз к власти, оказался не более восприимчив к чаяниям собственного народа, чем это было в первый раз. После осуждения Хрущевым Сталина на XX съезде партии Ракоши вновь был смещен, на этот раз в пользу близкого соратника, Эрне Гере.

И хотя Гере объявил себя националистом, он настолько тесно был связан с Ракоши, что не сумел оказаться на гребне волны патриотизма, захлестнувшей страну. 23 октября, на следующий день после официального возвращения Гомулки к власти в Польше, в Будапеште кипело общественное возмущение. Студенты распространяли список требований, выходивших далеко за рамки реформ, осуществленных в Польше; туда, в частности, входили: свобода слова, проведение суда над Ракоши и его окружением, вывод советских войск и возвращение Надя к власти. Когда Надь появился перед огромной толпой на площади у парламента, он все еще был коммунистом-реформатором, и программа его заключалась в дополнении коммунистической системы рядом демократических процедур. Он призвал разочарованную толпу сохранять уверенность в том, что коммунистическая партия осуществит все необходимые реформы.

Но было уже слишком поздно просить венгерский народ доверить ненавистной коммунистической партии исправление собственных прегрешений. А далее случилось то, что бывает в кино, когда главный герой оказывается вынужден принять на себя миссию, которую сам для себя не выбирал, но которая становится его судьбой. Стойкий и верный коммунист на протяжении всей своей жизни, пусть даже и реформист, Надь поначалу, на ранних этапах восстания, был преисполнен решимости спасти и сохранить коммунистическую партию, как это сделал Гомулка в Польше. Но с каждым днем всенародные страсти преображали его в живой символ истины, описанный де Токвилем столетием ранее:

«...Опыт подсказывает, что самым опасным моментом для злодейского правительства является начало самореформирования. Лишь величайшая ловкость и сообразительность способны спасти государя, давшего послабление своим подданным после долгого угнетения. Страдания, терпеливо сносившиеся как неизбежные, становятся совершенно невыносимыми в тот миг, когда оказывается, что, возможно, имеется выход. И тогда реформа лишь помогает разглядеть более отчетливо, где именно и в чем все еще сохраняется гнет, теперь тем более нетерпимый»[758].

Надю предстояло заплатить жизнью за позднее прозрение и переход на сторону демократии. После того как Советы сокрушили революцию, ему была предоставлена возможность покаяться. Отказ от покаяния и последующая казнь отвели Надю место в пантеоне восточноевропейских мучеников за дело свободы.

Вот как все это случилось.

24 октября уличные демонстрации превратились в полномасштабную революцию. Советские танки, поспешно ввязавшиеся в драку, поджигались, а правительственные здания оказались в осаде. В тот же день Надь был назначен премьер-министром, а два члена советского Политбюро — Микоян и Суслов — прибыли в Венгрию для оценки ситуации на месте. К 28 октября советские визитеры, похоже, сумели достигнуть договоренности, сходной с той, какой добился Хрущев в Варшаве, — то есть, по существу, дали согласие на преобразование Венгрии в рамках «югославской модели». Советские танки стали уходить из Будапешта. Но даже этот шаг не смог, в отличие от Польши, привести к умиротворению. Демонстранты теперь требовали ни больше ни меньше, чем установления многопартийной системы, удаления советских войск со всей территории Венгрии и выхода из Варшавского пакта.

По ходу разворота столь бурных событий американская политика тем не менее сохраняла демонстративно-осмотрительный характер. Несмотря на все разговоры об «освобождении», Вашингтон оказался явно не готов ко всему произошедшему. Казалось, он разрывается между желанием максимально помочь развернувшемуся процессу и страхом перед тем, что чересчур прямолинейная политика может дать Советам предлог для интервенции. Самое же главное, Вашингтон продемонстрировал, что он редко бывает в состоянии справиться с двумя крупномасштабными кризисами одновременно. Когда венгерские студенты и рабочие сражались на улицах с советскими танками, Вашингтон хранил молчание. Москва так и не получила ни единого предупреждения на тот счет, что не только применение силы, но и угроза ее применения могут испортить отношения с Вашингтоном.

Правда, Соединенные Штаты обратились в Совет Безопасности 27 октября в свете «ситуации, созданной деятельностью иностранных военных сил в Венгрии»[759]. Но делалось это столь сумбурно, что последовавшая за этим обращением резолюция Совета Безопасности была принята только 4 ноября, то есть тогда, когда советская интервенция уже свершилась.

Пустоту заполнила радиостанция «Свободная Европа», которая взяла на себя трактовку американского отношения к ситуации и настаивала на том, чтобы венгры ускорили темп революции и отвергали любой компромисс. К примеру, 29 октября «Свободная Европа» приветствовала принятие Имре Надем поста премьер-министра столь враждебной к нему радиопередачей:

«Имре Надь и его сторонники хотят взять на вооружение и осовременить эпизод с троянским конем. Им требуется перемирие для того, чтобы правительство, стоящее ныне у власти в Будапеште, могло удерживать позиции как можно дольше. Те, кто борется за свободу, не должны ни на минуту упускать из виду планы противостоящего им правительства»[760].

Но вот 30 октября Надь уничтожил однопартийную систему и назначил коалиционное правительство, состоящее из представителей всех демократических партий, участвовавших в последних свободных выборах 1946 года. Однако радиостанцию «Свободная Европа» и это не убедило:

«Министерство обороны и министерство внутренних дел все еще находятся в коммунистических руках. Борцы за свободу, не дайте этому сохраниться! Не вешайте оружие на стену»[761].

Хотя радиостанция «Свободная Европа» финансировалась американским правительством, управлялась она независимым советом директоров и администраторами, не получавшими официальных указаний от властей. Однако бессмысленно было бы ожидать от венгерских борцов за свободу умения делать различие между политикой правительства Соединенных Штатов и заявлениями радиостанции, родившейся на свет именно как инструмент проведения в жизнь политики «освобождения» — детища самого государственного секретаря.

В те же немногие разы, когда администрация Эйзенхауэра позволяла себе непосредственно высказаться, она из кожи вон лезла, чтобы успокоить Советы, однако ее высказывания непреднамеренно оказывались почти столь же зажигательными, как и радиопередачи «Свободной Европы». 27 октября, когда казалось, что советские войска полностью выводятся из венгерской столицы, Даллес произнес речь в Далласе, из которой могло сложиться представление, будто Соединенные Штаты вознамерились хитростью свести Венгрию с советской орбиты, да так, чтобы Москва этого не заметила. Любая восточноевропейская страна, которая порвет с Москвой, заявил Даллес, сможет рассчитывать на американскую помощь. При этом помощь не будет обусловлена «принятием этими странами определенной формы общественного устройства». Иными словами, для того, чтобы претендовать на американскую помощь, восточноевропейская страна не обязательно должна превращаться в демократическую; ей достаточно следовать югославской модели и выйти из Варшавского пакта. Типично по-американски Даллес присовокупил к этому заявлению заверение об отсутствии у Соединенных Штатов своекорыстных интересов. По словам государственного секретаря, США «не исходили из скрытых мотивов, желая независимости странам-сателлитам», и не рассматривали их как «потенциальных военных союзников»[762].

Будучи далеко не убедительным, этот избитый прием американской дипломатической риторики — утверждение об отсутствии скрытых мотивов — обычно истолковывается как признак политически непредсказуемого, произвольного поведения, причем даже немарксистскими руководителями. В любом случае Москву в гораздо большей степени беспокоили действия Америки, а не ее мотивы. Восемью голами ранее Москва наложила вето на участие Восточной Европы в «плане Маршалла», ибо видела в американской экономической помощи своеобразную капиталистическую западню. Предложение Даллеса об оказании помощи беглецам из числа стран — членов Варшавского пакта неминуемо подкрепляло реальность маячившего призрака. Потенциальное политическое землетрясение могло стать вполне реальным из-за безапелляционного намека Даллеса на то, что переход Венгрии в другой военный блок не состоялся в первую очередь из-за американской сдержанности в этом вопросе.

Параллельно успокоительной по отношению к Советам и в то же время поджигательной по сути речи Даллеса состоялось выступление Эйзенхауэра 31 октября, которое примечательно отсутствием даже малейшего намека на то, что Советский Союз может столкнуться с нежелательными санкциями, если прибегнет к репрессиям. Эйзенхауэра, возможно, убедили придерживаться примирительного тона потому, что за день до этого Советский Союз объявил о выработке им конкретных, пусть даже спорных, критериев для размещения советских войск в Восточной Европе. В то же время Эйзенхауэр, должно быть, был уже уведомлен о массированных передвижениях советских войск в остальной части Венгрии, начатых повсюду одновременно. Сдержанность Эйзенхауэра применительно к Советскому Союзу была тем более примечательна, что сочеталась с сильнейшими нападками на Великобританию и Францию в связи с Суэцем, содержавшимися в той же речи.

А применительно к Венгрии Эйзенхауэр подчеркнул, что, хотя Соединенные Штаты и надеются на окончание господства Советского Союза в Восточной Европе, «мы, конечно, не можем осуществлять политику такого рода при помощи силы»[763]. Ибо подобный курс «противоречил бы истинным интересам восточноевропейских народов и соблюдению принципов Организации Объединенных Наций»[764], причем эта истина в равной степени ускользнула и от внимания радиостанции «Свободная Европа», и от борцов за свободу, которые в тот момент молили об американской помощи. Одновременно, продолжал Эйзенхауэр, он стремится «снять не соответствующие истине опасения, будто мы рассматриваем новые правительства в указанных восточноевропейских странах как потенциальных военных союзников. У нас нет подобных подспудных мотивов. Мы смотрим на эти народы как на друзей и просто желаем, чтобы эти наши друзья были свободны»[765].

То, что Америка дезавуировала наличие у нее подспудных мотивов, звучало для , Кремля из уст президента не более убедительно, чем до того из уст государственного секретаря. Советы, чья внешняя политика представляла собою смесь из марксистской идеологии и русских национальных интересов, просто не могли воспринимать всерьез отказ Америки на словах от наличия у нее каких-либо эгоистических мотивов. Однако отказ от применения силы Политбюро устраивал: теперь ничто не мешало ему сводить счеты с Восточной Европой, чем оно явно в данный момент и занималось.

Ирония судьбы заключалась в том, что оба официальных заявления администрации Эйзенхауэра в разгар революции в Венгрии оказались непреднамеренно провокационны. Заверения по поводу того, что Америка якобы не ищет союзников в Восточной Европе, обеспокоили кремлевских лидеров тем, что в них будто бы содержался намек на право Восточной Европы сменить членство в том или ином оборонительном союзе; а отказ Америки от применения силы подливал масло в огонь кризиса тем, что снимал настороженность со стороны Советского Союза по поводу американской реакции на подавление восстания Красной Армией.

Тем временем события в Будапеште вышли из-под контроля даже реформаторского политического руководства. 30 октября революционеры захватили Будапештский горком коммунистической партии и истребили всех его обитателей, включая, как это ни странно, одного из ближайших сподвижников Надя. А в середине того же дня Надь объявил об образовании нового правительства на базе договоренности 1945 года, когда правила коалиция демократических партий. Конец однопартийного коммунистического правления был ознаменован наличием в составе кабинета Белы Ковача в качестве представителя буржуазной партии мелких сельских хозяев. За несколько лет до этого Ковач был осужден за измену. Вдобавок кардинал Миндсенти, долгое время — символ оппозиции коммунизму, был выпушен из тюрьмы? и стал выступать перед восторженными толпами. Требуя вывода советских войск со всей территории Венгрии, Надь повел переговоры с двумя эмиссарами Политбюро, Микояном и Сусловым, по связанным с этим конкретным проблемам. Масса политических партий открыла свои представительства и приступила к изданию газет и брошюр.

Создав у Надя впечатление, будто его предложения вполне могут быть предметом переговоров, Микоян и Суслов отбыли в Москву, делая вид, что готовятся к следующему раунду переговоров. В тот же самый вечер 31 октября как «Правда», так и «Известия» опубликовали официальное кремлевское заявление, подготовленное за день до этого, где говорилось, что размещение иностранных войск в братской коммунистической стране требует одобрения самой страны и всех членов Варшавского пакта:

«...Размещение войск того или иного государства, являющегося членом Варшавского договора, на территории другого государства — члена Договора производится по согласованию со всеми его членами и лишь с согласия государства, на территории которого и по просьбе которого эти войска размещаются или их планируется разместить»[766].

Опираясь на эти слова, Эйзенхауэр включил в свое выступление по радио 31 октября, о котором уже говорилось, в высшей степени оптимистическую интерпретацию заявления Советского правительства: «...Если Советский Союз и на деле будет неуклонно следовать провозглашенным им намерениям, мир станет свидетелем величайшего скачка вперед, в направлении справедливости, доверия и взаимопонимания между народами, совершенного в период жизни нашего поколения»[767].

Восприняв с точки зрения общего принципа советское заявление как многообещающее, Вашингтон проигнорировал два критически важных момента. Во-первых, утверждение, что вывод войск требует той же процедуры, что и их размещение. Это предоставляло Советскому Союзу право вето. Во-вторых, абзацы, конкретно относящиеся к Венгрии, где содержалось зловещее предостережение относительно того, что Советский Союз «не позволит» бросить на произвол судьбы то, что определялось как «достижения социализма» в Венгрии:

«Защита достижений социализма в народно-демократической Венгрии является в настоящий момент первейшим и священным долгом рабочих, крестьян, интеллигенции, всех венгерских трудящихся.

Советское правительство выражает уверенность в том, что народы социалистических стран не позволят реакционным силам за рубежом и внутри страны расшатать основы народно-демократического строя... Они будут крепить братский союз и взаимопомощь социалистических стран, чтобы отстоять великое дело мира и социализма»[768].

Страна, которая в заявлении названа «народно-демократической Венгрией», к тому моменту уже перестала себя так именовать и была на деле не способна сберечь в равной степени и себя, и так называемые достижения социализма. Надь, всю свою жизнь принадлежавший к числу кадровых партийных работников, не мог не понять всей важности советского предупреждения, а также перемен, производившихся под его эгидой. И к этому времени Надь, оказавшийся в ловушке между собственным разгневанным народом и неуступчивыми коммунистическими союзниками, очутился на гребне волны, ему не повинующейся и им не управляемой. В отличие от польского народа, венгры требовали не либерализации коммунистического режима, а его уничтожения; не равноправия с Советским Союзом, а полного разрыва с ним.

1 ноября, уже сформировав то, что, по существу, представляло собой коалиционное правительство, Надь предпринял последний, решающий шаг и объявил о нейтралитете Венгрии и выходе ее из Варшавского пакта. Это также далеко выходило за рамки предпринятого Гомулкой в Польше. Надь выступил по венгерскому радио с преисполненным достоинства заявлением, ставшим для него смертным приговором:

«Венгерское национальное правительство с глубочайшим чувством ответственности по отношению к венгерскому народу и венгерской истории, выражая единодушную волю миллионов венгров, объявляет о нейтралитете Венгерской Народной Республики.

Венгерский народ, основываясь на собственной независимости и равенстве и в соответствии с духом Устава ООН, желает поддерживать истинно дружественные отношения со своими соседями, с Советским Союзом и всеми народами мира. Венгерский народ желает упрочения и дальнейшего углубления достижений национальной революции, не присоединяясь ни к какому из военных блоков»[769].

Одновременно Надь обратился к Организации Объединенных Наций с просьбой о признании нейтралитета Венгрии. Ответа он так и не получил.

Пафос обращения Надя равнялся безразличию, которым оно было встречено так называемым «мировым сообществом». Ни Соединенные Штаты, ни их европейские союзники не предприняли никаких шагов, чтобы побудить Организацию Объединенных Наций рассмотреть послание Надя в срочнейшем порядке. А Советы не поддавались никаким призывам к умеренности. Утром 4 ноября советские войска, стягивавшиеся в Венгрию в течение ряда дней, ударили без предупреждения и варварски подавили венгерскую революцию. Янош Кадар, жертва сталинских чисток, которого Надь возвысил до уровня Генерального секретаря коммунистической партии и который загадочным образом исчез за несколько дней до этого, вернулся вместе с советскими войсками и организовал новое коммунистическое правительство. Пал Малетер, командующий венгерской армией, был арестован в ходе переговоров с командующим советскими вооруженными силами в Венгрии по поводу вывода советских войск. Надь, нашедший убежище в югославском посольстве, согласился с обещанием безопасного проезда в Югославию, но был арестован, как только покинул здание. Кардинал Миндсенти нашел убежище в американской миссии, где и оставался до 1971 года. Надь и Малетер были позднее казнены. Дух Сталина в Кремле пребывал в добром здравии.

И лишь 4 ноября Организация Объединенных Наций, в течение всего критического периода наращивания советских сил занимавшаяся исключительно осуждением Великобритании и Франции по поводу Суэца, обратилась наконец к тому, что уже стало венгерской трагедией. На резолюцию Совета Безопасности, призывающую Советский Союз к выводу своих войск, советский посол в ООН мгновенно наложил вето. На специальной сессии Генеральной Ассамблеи поставили на голосование аналогичную резолюцию, подтверждающую право Венгрии на независимость и требующую направления наблюдателей ООН в Венгрию. Это была вторая резолюция столь судьбоносного дня, ибо только что Генеральная Ассамблея сформировала чрезвычайные силы ООН для Ближнего Востока. Резолюцию по Ближнему Востоку приняли единогласно, причем к консенсусу присоединились даже Великобритания и Франция. Резолюция по Венгрии была принята пятьюдесятью голосами против восьми при пятнадцати воздержавшихся. Советский блок голосовал против. Лидеры группы неприсоединившихся стран Индия и Югославия воздержались, это же сделали и все арабские страны. Резолюция по Ближнему Востоку была претворена в жизнь, резолюция по Венгрии была проигнорирована.

После жестокого подавления венгерского восстания встал вопрос, могла ли более сильная и прозорливая западная дипломатия предотвратить или облегчить трагедию. Да, конечно, советские войска в Венгрии получали в течение нескольких дней мощные подкрепления. Были ли демократии в силах удержать их от удара? Американское правительство подняло знамя освобождения первым. Его пропаганда посредством радиостанции «Свободная Европа» породила взлет надежды, превзошедший даже то, что предсказывал Даллес в своей статье 1952 года в журнале «Лайф». Когда в Венгрии произошел взрыв, американская миссия в Будапеште, должно быть, передавала в государственный департамент то, что знал каждый журналист: а именно, что политическая структура коммунистической Венгрии разваливается. Имея в своем распоряжении столь блистательный набор специалистов по СССР, как-то Чарлз Болен, Ллуэлин Томпсон, Фой Колер и Джордж Кеннан, государственный департамент — ибо в противное трудно поверить — не мог не рассматривать хотя бы перспективную возможность советского военного вмешательства. В любом случае, администрация Эйзенхауэра не сделала ни малейших попыток поднять цену советской интервенции.

Во время венгерского переворота Америка плелась в хвосте собственной риторики. Нежелание идти на риск возникновения войны ради уничтожения коммунистического контроля над Восточной Европой было в течение прошедшего десятилетия четко выраженной американской политикой. Но нежелание Вашингтона всерьез рассмотреть любой вариант, не связанный с войной, с тем чтобы повлиять на разворот событий, разверзло огромнейшую пропасть между тем, что Вашингтон провозглашал, и тем, что он на деле готов был поддерживать. Соединенные Штаты так и не объяснили пределы поддержки только что вылупившемуся из яйца, не имеющему опыта венгерскому правительству. Ни по одному из имеющихся в их распоряжении каналов они не дали совета венграм, как закрепить достижения, прежде чем предпринимать дальнейшие, уже необратимые шаги. В сношениях с кремлевским руководством Соединенные Штаты в значительной степени полагались на публичные заявления, на деле побудившие Советы к свершениям совершенно противоположного свойства, чем те, на которые надеялась администрация Эйзенхауэра.

Более твердый и ясный американский подход, возможно, оказался бы существенным фактором, лишающим советское решение предсказуемости последствий или видимой безнаказанности. Кремль мог бы быть предупрежден, что репрессии в Венгрии могут повлечь за собой крупные политические и экономические потери и заморозить в обозримом будущем отношения между Востоком и Западом. Реакция Америки и ООН на происшедшее в Венгрии могла бы быть более скоординированной с реакцией на Суэц. Вместо этого Америка и ее союзники вели себя так, словно они являются сторонними наблюдателями и не имеют прямой заинтересованности в характере исхода.

Демократии были не в состоянии начать войну из-за Венгрии, но они могли расширить спектр политических и экономических потерь СССР вследствие подавления восстания. Получилось же так, что Кремль заплатил буквально ничтожнейшую цену за свои действия и не понес никаких экономических санкций. Немногим более чем через два года с момента венгерской трагедии и невзирая на советский ультиматум по Берлину, британский премьер-министр Гарольд Макмиллан впервые после войны посетил Москву как лицо подобного ранга; через три года Эйзенхауэр и Хрущев будут в восторге от «духа Кемп-Дэвида».

Суэц предоставил возможность арабским нациям, а также таким лидерам неприсоединившихся стран, как Индия и Югославия, лишний раз лягнуть Великобританию и Францию. Когда же речь зашла о Венгрии, все они отказались критиковать советские действия, не говоря уже об осуждении этих действий в рамках Организации Объединенных Наций. А ведь была бы желательна определенная взаимосвязь между голосованиями по Венгрии и Суэцу. По меньшей мере, американское всттупление против Великобритании и Франции должно было бы быть увязано с ответными шагами неприсоединившихся стран в связи с советскими действиями в Венгрии. Как выяснилось, акции Советского Союза в Венгрии не стоили ему и крохи влияния среди неприсоединившихся стран, в то время как Соединенные Штаты не приобрели дополнительного влияния на эту группу стран в результате выбора ими позиции по поводу Суэца.

В 50-е годы неприсоединившиеся страны олицетворяли новаторский подход к вопросу международных отношений. Само собой, нейтральные страны существовали всегда, но существенной их чертой была пассивность внешней политики. В противоположность им неприсоединившиеся страны периода «холодной войны» не понимали свою нейтральность как невмешательство. Они были активными, а иногда и шумными игроками, требовательно проводящими в жизнь повестки дня, разработанные на форумах, целью которых являлось слияние сил и расширение сфер влияния, иными словами, формирование альянса присоединившихся друг к другу «неприсоединившихся». Хотя они весьма крикливо жаловались на существование международной напряженности, они знали, как извлекать из нее выгоду. Эти страны научились натравливать сверхдержавы друг на друга. А поскольку они боялись Советского Союза больше, чем Соединенных Штатов, то, как правило, выступали на стороне коммунистов, не считая при этом нужным применять к Советскому Союзу те же самые моральные критерии самого строгого характера, как к Соединенным Штатам.

16 ноября премьер-министр Джавахарлал Неру представил индийскому парламенту свои собственные напыщенные рассуждения по поводу того, почему Индия отказалась одобрить резолюцию Организации Объединенных Наций, осуждающую советские действия в Венгрии[770]. Факты, как он заявил, выглядели «туманно»; резолюция была неверно сформулирована; а призыв к свободным выборам под наблюдением Организации Объединенных Наций являлся якобы нарушением венгерского национального суверенитета.

Факты могли быть какими угодно, но только не туманными, а реакция Индии целиком и полностью вписывалась в рамки «Realpolitik». Просто-напросто Индия не желала лишаться поддержки СССР на международных форумах; она не видела смысла в том, чтобы навлекать на себя советский гнев и жертвовать потенциальными поставками оружия ради какой-то отдаленной европейской страны, в то время как Китай и Пакистан стояли на ее границах, да и сам Советский Союз находился не так уж далеко.

Индия вовсе не воспринимала внешнюю политику, как дебаты в Оксфордском клубе студенческих братств, однако дипломаты ее делали вид, будто находятся в требовательной аудитории, избирающей победителей исключительно в силу их моральных заслуг. Индийские лидеры обучались в английских школах и читали американскую классику. Они сочетали риторику Вильсона и Гладстона с практикой Дизраэли и Теодора Рузвельта. С их точки зрения, это было вполне осмысленно, пока партнеры верили, что индийская риторика была ключом к индийской практике и что внешняя политика Индии подчинялась нормам абстрактной, высокой морали.

18 декабря, через шесть недель после венгерской трагедии, Даллес стал на пресс-конференции разъяснять логические построения, легшие в основу американской реакции на восстание. Поразительно, но он все еще пытался заверить Советский Союз в мирных устремлениях Америки:

«...Мы не имеем ни малейшего желания окружить Советский Союз кольцом враждебных ему государств и вернуть к жизни из прошлого так называемый «санитарный кордон», который в основном был задуман французами по окончании первой мировой войны в целях окружения Советского Союза враждебными силами. Мы четко и ясно объявили о нашей политике в этом вопросе, базирующейся на надежде на ускорение эволюции — мирной эволюции — государств-сателлитов в направлении подлинной независимости»[771].

По смыслу это заявление было потрясающим. Что же такое, в конце концов, представляла собой политика «сдерживания», как не попытку окружить Советский Союз силами, способными противодействовать его экспансионизму? В равной степени примечательным был извиняющийся тон Даллеса непосредственно сразу же за демонстрацией советской беспощадности в Венгрии и одновременным сабельным лязгом на Ближнем Востоке. На пресс-конференции в Австралии 13 марта 1957 года Даллес храбро суммировал все стороны американского подхода. Юрист по натуре, он построил свое представление вопроса на факте отсутствия каких бы то ни было юридических обязательств:

«...Не было основания для оказания нами военной помощи Венгрии. У нас не имелось обязательств совершать это, и мы не думаем, чтобы подобные действия оказали помощь как народу Венгрии, так и народу Европы или всем остальным народам мира»[772].

Даллес продолжал не замечать сути дела. Вопрос не носил юридического характера; он заключался не в том, выполнила ли Америка свои обязательства, а в том, действовала ли она в соответствии со своими собственными заявлениями.

Провозгласив миссию универсального характера, Америка неизбежно должна была столкнуться с несоответствием принципов национальным интересам. Наложение Суэца и Венгрии друг на друга стало одним из подобных случаев. Величайшей американской мечтой всегда была внешняя политика, ставящая во главу угла аксиомы всеобъемлюще-универсального характера. И все же на протяжении десятилетия американские политики высшего звена были повергнуты в отчаяние противоречиями, порождаемыми мировым лидерством, — уступками сомнительным предприятиям, составляющим грубый хлеб повседневной дипломатической деятельности, а также вниманием, которое следует уделять точкам зрения союзников с совершенно иным историческим прошлым и перспективным видением мира. Суэц, казалось, предоставил возможность исправить этот недостаток и привести политику в соответствие с принципами. Сама по себе боль, связанная с выступлением против ближайших союзников, послужила своего рода искуплением на пути к возврату к первозданной американской чистоте моральных помыслов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.