Глава 6 Социальная эволюция

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 6

Социальная эволюция

I. Религиозная жизнь. Национальная церковь

Французский дипломат, имя которого часто упоминалось на предыдущих страницах, д’Аллион, писал в 1746 году: «Императрица Елизавета, незадолго до моего возвращения в Россию, уже вернула духовенству все отобранные Петром Великим прежние его владения. Я замечаю, что и в смысле власти она позволяет ему мало-помалу стать на прежнюю твердую почву. Дошло до того, что эта страна стала походить на страну инквизиции».[321]

Здесь д’Аллион довольно поверхностно коснулся двух вопросов различного порядка; действительно, Елизавета значительно и довольно глубоко видоизменила нравственное и материальное положение национальной церкви, но не совсем в вышеуказанном направлении. Если с точки зрения экономической и социальной она в самом начале своего царствования, под влиянием внутреннего чувства, и склонна была разрушить дело секуляризации, начатое Петром Великим, то под давлением внутренней и внешней необходимости она вынуждена была вскоре вернуться к этому плану и ускорить его исполнение. Преобразователь, как нам известно, отнял у монастырей управление их обширными владениями, подчинив их светскому учреждению, называвшемуся сперва «Монастырским приказом», а впоследствии «Коллегией экономии», о которой я уже упоминал. Сосредоточенные этой администрацией доходы с конфискованных имуществ должны были быть распределены между монастырями соразмерно их потребностям, с оставлением крупного остатка на основание и содержание светских благотворительных учреждений. Революционеры всех стран походят друг на друга, а Петр Великий был таковым. Везде также преемниками их являются люди, затрудняющиеся закончить начатое ими дело, – обыкновенно революционеры оставляют после себя только начала – вследствие чего эти преемники ограничиваются лишь паллиативными мерами и даже иногда совершенно разрушают их дело. Вы знаете, какую роль сыграли монастыри в жизни Елизаветы. В их стенах она провела несомненно лучшие часы своей жизни. В окрестностях Москвы особенно привлекала ее Троицко-Сергиевская Лавра. В Петербурге она старалась подыскать себе соответствующее место уединения, учредив Смольный, затем Воскресенский или Новодевичий монастырь. Легко себе вообразить, как осаждало ее монастырское население, с трудом переносившее свое новое положение; униженное и обедневшее, оно не пропускало случая жаловаться на тяжесть своей участи. Елизавете, по характеру ее, трудно было устоять против этих жалоб. Сначала она предоставила монастырям небольшие милости, например уничтожение некоторых обязанностей, обременявших черное духовенство, – постой войск или сторожевую службу у городских ворот; Петр, отняв доходы с монастырских имуществ, не подумал о том, чтобы освободить монахов от этих обязанностей. Вместе с тем, действуя на этот раз наперекор духу реформы, дочь Преобразователя способствовала увеличению церковных имуществ. В руках ее новых светских управлений церковные вотчины не только процветали, но и расширялись. Прежние дарственные в пользу монастырей были утверждены, другие добавлены самой императрицей.[322] В 1744 г. она сделала еще шаг в этом направлении, упразднив, как сказано выше, Коллегию экономии. Церковь сразу опять вступила в прямое обладание своим имуществом, и притязания гражданской власти на участие в ее доходах превратились из довольно призрачных, каковыми они были, в совершенно неосуществимые. Открытие убежищ оставалось все еще только в проекте; теперь оно сделалось мифическим. Под различными предлогами монастыри уже отказывали в приеме раненых, довольно малочисленных в мирное время, отговариваясь неимением специальных помещений, приспособленных для их призрения. Чувствуя теперь поддержку, монахи еще решительнее захлопнули свои двери, хорошо защищенные снисходительным покровительством набожной и рассеянной государыни. Таким образом для той и другой стороны наступили счастливые дни.

Это благополучие длилось до 1757 года.

В это время кровопролитная война неожиданно поставила перед Елизаветой грозный вопрос, разрешение которого, подготовленное Петром Великим, до тех пор не являлось настоятельной необходимостью: куда девать раненых, тысячами возвращавшихся из Пруссии с полей сражения? Мы знаем, что происходило с ними на московских улицах. Война – самый грозный деспот, и самые благочестивые души должны подчас склоняться перед ее законами. Она тоже по-своему революционна. Итак, в 1757 г. новый указ разрушил шаткое здание, где церковь в течение тридцати лет укрывала свое вновь обретенное счастье. Управление монастырским имуществом сосредоточилось в руках Синода, но он должен был уступить часть своих полномочий гражданским чиновникам, отставным офицерам, удерживавшим из доходов часть, следуемую государству, и не поступавшую до сих пор в его распоряжение. Излишек непомерно накопившегося в монастырях богатства, наконец, нашел себе применение, издавна предназначенное ему. В следующем году в Казани был учрежден первый инвалидный дом, а в 1760 г. убежища эти размножились в Казанской, Воронежской и Нижегородской губерниях.

Эти меры знаменовали собою совершенно определенное возвращение к программе Петра Великого, и развитие ее уж более не встречало препятствий на своем пути.

С точки зрения духовной, набожность Елизаветы и ее благоволение к духовенству точно так же склоняли ее к разрыву с руководящими идеями ее отца, и, не встречая здесь на своем пути преград, подобных вышеописанным, заставившим ее вернуться вспять, она могла быть в этой области последовательна до конца: не водворяя в России инквизиции, никогда, впрочем, и не существовавшей в ней, Елизавета создала совершенно новый режим воинствующего православия. Она развила и постепенно усилила все его формы, не исключая самых крайних проявлений религиозной пропаганды, не останавливавшейся ни перед какими средствами, и самой упорной и ожесточенной борьбы с ересью. Знаменитая книга Яворского «Камень веры», несколько раз изъятая из обращения, вследствие крайней ее нетерпимости, вновь вошла в силу, а Синод приобрел полную свободу в деле преследования и конфискации других произведений религиозной полемики, написанных в более либеральном духе, и в запрещении ввоза в Россию подобных изданий, размножавшихся заграницей. Одновременно на границах государства обращение в православие мусульманских или языческих народностей, татар, чувашей, черемисов, самоедов, придерживавшихся в тех местностях различных культов, поощрялось и поддерживалось мерами административного порядка, как то: возвращением новообращенным уплаченных ими податей, причем необращенные платили за других, согласно системе, сохранившейся по сю пору в целях религиозной и политической пропаганды. Крепостной магометанин получал свободу, принимая православие, а мурза крещением приобретал право владеть крепостными. Переход в православие обусловливал собою даже приостановку уголовного преследования!

Темперамент епископа нижегородского Дмитрия Сеченова, стоявшего во главе этого дела, способствовал еще более яркому проявлению его отрицательных сторон. Он охотно заменял слова убеждения побоями и окропление святой водой принудительным погружением в нее.[323]

Надо сказать к чести Сената, что он, не колеблясь, несколько раз осуждал эти насилия, но его вмешательство не пресекло зла. Одним калмыкам удалось их избежать, благодаря своей покорности. Оценив переход в православие в сумму от одного рубля до пяти рублей, сообразно с общественным положением новообращенных, правительству приходилось считаться лишь с бременем расходов.[324]

Но, с другой стороны, внутри империи воинствующее православие встречало более упорное сопротивление. Кроме раскола, явившегося следствием Никоновской реформы, зарождалась масса новых сект, число и фанатизм которых составляют и в наши дни одно из самых выдающихся явлений религиозной жизни в отечестве Сеченова. В 1744 году княгине Дарье Федоровне Хованской вздумалось присутствовать на собрании одной из этих религиозных общин. Она едва не умерла от страха. Набожность в подобной среде принимает иногда самые неожиданные, чудовищные и ужасающие формы. В Богословской пустыне, в таинственном убежище в 60 верстах от Москвы, куда ее повлекло неосторожное любопытство, среди группы мужчин и женщин, распевавших священные песнопения, княгиня Хованская вдруг увидела какого-то купца, который встал на ноги и в сильном возбуждении начал кружиться, дрожа всем телом. Вместе с тем он возглашал: «Внимайте мне! Дух Святый говорит моими устами… Молитесь по ночам… Не прелюбодействуйте… Не ходите на крестины и свадьбы… Не пейте ни водки, ни пива». После довольно продолжительного времени, он остановился, попросил хлеба и воды и предложил пищу и питие собранию, предварительно благословив их крестным знамением. После чего все начали по его примеру кружиться с пением, прыгая и ударяя себя палками, даже ножами «для умерщвления плоти», как они утверждали.

Это были, по всей вероятности, хлысты или самобичеватели, еретики, принадлежащие к секте, последователи которой относят ее появление к царствованию Петра Великого, а основателем ее считают самого Господа Бога. Понятно, что с такими противниками Синод, поддерживаемый Елизаветой, считал себя в праве прибегать к помощи светской власти. Разве запрещение подобных проявлений не являлось законной полицейской мерой? В силу этого были организованы военные экспедиции для уничтожения убежищ этих безумцев, захвата проповедников и рассеяния братства. Но различие между сектантами этой категории и раскольниками, последователями вероисповедания, лишенного всякой эксцентричности и дикости в проявлениях, установить было нелегко. Об этом и не заботились. Начиная с 1745 года всех диссидентов подвели под одну категорию, подвергавшуюся все более и более яростному преследованию. В отношении раскольников сначала прибегали к фискальным мерам. Их принуждали платить двойные подати и сделали их предметом различного рода вымогательств. Все это шло на пользу казне, но и ей пришлось заподозрить искренность обращений, вызываемых ей же в ущерб, и она создала новую категорию невольных диссидентов. Тут наступила новая стадия борьбы. Теснимые, разоренные, эти несчастные, лишившиеся таким образом всякой возможности улучшить свое положение, покидали массами свои очаги, укрываясь в лесах, пустынных местах, у негостеприимных берегов Ледовитого океана, где они смешивались с последователями различных толков, доведенных до той же крайности. В обращении с ними различия не делалось. Их преследовали и травили, как хищных зверей; тогда, вызванная к жизни естественным отчаянием, снова возродилась и развилась в ужасающих размерах другая форма религиозного помешательства: самоубийство и чаще всего добровольное самосожжение; под впечатлением веры в приближение конца мира и в пришествие Антихриста, оно уже в семнадцатом веке погубило неисчислимые жертвы и постоянно стремилось возродиться над влиянием гонений. В воображении сектантов, гонители были предвестниками, или даже видимыми представителями Антихриста, и их зверства по отношению к служителям истинной церкви считалась ими несомненным признаком мирового переворота. И при известии о приближении солдат раскольники запирались в своих домах или деревянных храмах, где они складывали воспламеняющиеся вещества и затем поджигали их. В окрестностях Каргополя насчитывали 240, а затем еще 400 человек покончивших с собой таким образом, а в окрестностях Нижнего Новгорода число жертв дошло до 600; в Олонецком уезде, по некоторым сведениям, их было 3000. На берегах Умбы от 30 до 50 сектантов подожгли себя вместе со своим наставником Филиппом, который учил их не молиться за Царя и был основателем секты филипповцев. Политический характер этого учения повлек за собой усиление крутых мер. В результате явились сотни новых жертв.[325]

Подобные явления встречаются в истории всех гонений; они служат регулярным доказательством заразительной сладости мученичества и беспомощности материальной силы против нравственной, которая часто подтверждается аналогичными примерами, составляющими и позор и гордость человечества.

Духовенство Елизаветы не сумело, в этом отношении, воспользоваться для своей миссионерской деятельности единственным орудием, которое могло бы оказаться действительным: нравственным воздействием, которое по своей авторитетности и энергии было бы равно материальным средствам, столь безуспешно примененным им. Но политика государыни, еще более вредная в этом отношении для правильно понимаемых интересов церкви и к тому же резко противоречившая духу Петра, приводила лишь к тому, что духовенство становилось все менее и менее способным исполнять свою высокую миссию. Она имела на духовенство крайне деморализующее влияние. Режим строгой дисциплины и контроля, введенный Преобразователем, был заменен императрицей, как мы уже видели, попустительством и снисходительностью, и скрытия причины бессилия, поражающего русскую церковь и поныне, лежат отчасти в привычках, укоренившихся в эпоху, когда она испытала все счастье, но и все опасности безграничной свободы.

Было бы несправедливо утверждать, что Елизавета обдуманно поощряла в этом отношении своеволие и распутство. Я убежден в том, что вера ее и набожность были искренни. Она лишь косвенно вызвала эти прискорбные результаты. Петр запретил перенесение икон в частные дома, ввиду того, что духовенство в этих случаях подвергалось слишком большому соблазну. Елизавета сняла запрещение, поставив лишь условием, чтобы носители икон воздерживались от совместной трапезы с хозяевами дома и от пития крепких напитков. Само собою разумеется, что ограничение соблюдаемо не было. Кроме того, выбирая монастыри местом убежища для своих любовных похождений, можно себе представить, какие нравы насаждала в них государыня. Я не хочу останавливаться на этом вопросе. История царствования Елизаветы полна скандальных эпизодов, где самый постыдный разврат чередуется, даже у подножия алтаря, с самым грубым произволом. Упоминая лишь о фактах, относящихся к этой последней категории, назовем епископа вятского Варлаама, давшего пощечину воеводе и так жестоко избившего монастырского эконома, что тот лишился сознания; архангельского архиерея Варсанофия, за легкий проступок выгнавшего из церкви всех своих священнослужителей, с протоиереем во главе, и заставившего виновных разуться и стоять босоногими на снегу в продолжение всей службы. Он бил своих священников по всякому поводу, сажал их на цепь за самые легкие погрешности и брал взятки за малейшую услугу. Сам же он не подвергся никакому наказанию и, подобно своему вятскому собрату, спокойно дожил свои дни на епископской кафедре.[326]

Знаменитая Салтычиха, ужасная Дарья Салтыкова печальной памяти, на совести которой насчитывают до 138 жертв,[327] была современницей Елизаветы, хотя ее процесс слушался только в царствование Екатерины; соучастие же духовенства в большей части ее преступлений в течение всего ее человекоубийственного поприща является несомненным. Оно щедро воздавало другим за благосклонную терпимость, проявляемую правительством по отношению к нему.

Сверху донизу всей духовной иерархической лестницы обнаруживается то же нравственное разложение, доходившее до полного разврата в низших слоях, лишенных всякого чувства собственного достоинства и, хотя бы внешней, благопристойности. Уничтоженный было обычай духовенства предлагать свои услуги с торгов на общественных площадях снова вошел в прежнюю силу. Этот непристойный обычай проистекал из двух соприкасавшихся явлений в составе низшего духовенства того времени: из чрезмерного количества и крайней бедности его членов. Накладывая руку на одну часть церковного богатства, Петр имел в виду соразмерно уменьшить и число членов, пользовавшихся им. Он принял меры, чтобы в каждом приходе количество священнослужителей отвечало религиозным потребностям, и приложил все старания к тому, чтобы уменьшить и очистить смешанное и слишком густое население монастырей.[328]

В царствование Елизаветы здесь, как и всюду, попустительство восторжествовало, и равновесие было нарушено. Из деревни, где им нечем было кормиться, священники голодными толпами стали стекаться в Москву. Они собирались у Спасского крестца и поджидали клиента, набожного купца, который нанял бы их для обедни, молебна, или какой-либо другой требы. Они обыкновенно имели в руках по калачу и, когда наниматель не соглашался на требуемую ими цену, подносили его ко рту, делая вид, что собираются его съесть, что лишало их возможности предстать перед алтарем. Когда скандал этот принимал слишком большие размеры, архиереи приказывали хватать этих торгашей божественными таинствами и сечь их; но те начинали снова.[329]

К этой материальной и нравственной нищете присоединялась и умственная скудость. Славяно-Греко-Латинская академия в Москве, заменявшая семинарию, не удовлетворяла всем требованиям, и уровень знаний оставался в ней на довольно низкой ступени, о чем мне придется впоследствии говорить. Чтобы поднять его, в некоторых епархиях призывались малороссийские монахи и им предоставлялись епископские кафедры. Но духовенство вообще с неприязнью смотрело на этих пришельцев, представителей культуры, запятнанной латинизмом, и в большинстве епархий школу считали лишь обременительной роскошью. Вышеупомянутый архангельский архиерей известен был как своей ненавистью к просвещению, так и жестокостью.

Отсутствие средств, на которое ссылалось большинство его коллег при каждой попытке введения школьной организации, являлось действительно серьезным препятствием. В 1748 и 1759 годах тобольский митрополит тщетно ходатайствовал о выдаче ему денег на учреждение семинарий.[330] Но просьба его пришла совсем некстати: надо было вести войну, требовавшую больших затрат и доставившую России честь сыграть роль среди воюющих наций Западной Европы, не упрочив за ней преимущества участвовать в конгрессе, закончившем войну. Вместе с тем, Елизавета меняла фаворитов, что не обходилось без значительных расходов. Семинария была, тем не менее, учреждена на местные средства, но она прекратила свое существование.

Ко всем этим причинам нравственного упадка надо присоединить и политические. Тайная Канцелярия пользовалась исповедью для своих полицейских целей и встречала в этом отношении мало противодействия со стороны духовных лиц.[331] Терпимость, которой пользовалось духовенство со стороны административных властей, не шла рука об руку с уважением к ним. Она имела лишь развращающее влияние. Любопытны следующие подробности одного процесса, прогремевшего в 1751 году. Один деревенский священник нес к умирающему Св. Дары. По дороге он заходит в дружеский дом, остается там долгое время и, вероятно, в нетрезвом виде, затевает ссору с одним крестьянином. Сбегаются другие крестьяне, священника бьют и тащат за волосы по всей деревне. Владелец имения – князь – спешит на место свалки. Вместо того чтобы положить ей конец, он сам принимает в ней деятельное участие. Служитель алтаря подвергается еще худшему обращению. Св. Дары куда-то исчезают… Производится следствие и суд. Князь Вяземский приговаривается к пожизненному заключению в монастырь; крестьян немилосердно секут; а нерадивый, пьяный и задорный священник остается почти безнаказанным. Его ссылают в монастырь всего на несколько месяцев.[332]

В этой огромной национальной церкви, в этом обширном зараженном теле, которое Петр счел нужным очистить огнем и мечом, состояние главы ее отражалось как на главных, так и на второстепенных ее членах. Главою ее теперь был Синод, а там господствовали беспорядок, беспечность и порочность. В качестве обер-прокурора, долженствовавшего являться в этом собрании, по проекту Преобразователя, представителем особы и верховной власти монарха, Елизавета сумела найти только бывшего солдата, прошедшего полицейскую службу. Назначенный на пост обер-прокурора кн. Шаховской не имел ни малейшего представления о своих обязанностях. Дабы осведомиться о них, он хотел навести справки в архиве Синода. Получился ответ: «Такового не имеется». Он потребовал список текущих дел. Никто не понимал, что это значит. Дела слушались и решались, согласно прихоти членов высокого собрании, т. е. настоятелей монастырей и начальников епархии, которые в большинстве случаев совмещали в себе и судей и тяжущиеся стороны. Ввиду того что управление духовными имениями лежало на обязанности синодальной власти, Шаховской потребовал отчета о состоянии доходов. Он и этого не мог добиться. В течение многих лет собрание Синода не представляло точных бюджетных отчетов. При каждом напоминании об этом оно откладывало ответ до общего собрания всех членов. Такие собрания бывали редки, ни к чему не приводили и обусловливали новую отсрочку. Когда место Шаховского занял Львов, в 1751 году, дела пошли еще хуже. Новый обер-прокурор был занят только собиранием взяток, расточаемых ему щедрой рукой.[333]

«Ничего нет более презираемого и достойного презрения, чем духовенство в России», писал барон де Бретейль в 1760 г. Но он присоединил к этому утверждение поправку, освещавшую отношения падшего духовенства к своей пастве и обнаруживающую, почему это падение не влекло в общем за собою соответствующего ослабления религиозного чувства в народных слоях. Это один из знаменательных фактов в религиозной истории России.

«Тем не менее», прибавляет Бретейль, «начиная с самой императрицы, все целуют руку у монахов и священников при встрече с ними или при входе их в дом. Этот знак глубочайшего почтения не мешает, однако, при первом случае избивать их палками и, – лишь бы их не били по голове и относились с уважением к их бороде, – они не имеют права приносить жалобы. При этих условиях бьют их много, но убивают мало».[334]

Это явление еще и теперь поражает иностранных исследователей характера русского народа. Оно встречается в истории всех народов в известные эпохи их существования и соответствует большой интенсивности религиозного чувства, торжествующего в своей внутренней мощи над причинам внешних недочетов, поражающих лишь выражения этого чувства, но бессильных пошатнуть его основы. Если вера вынуждена опираться на внешний престиж культа, то это уже является доказательством того, что она сама по себе глубоко поколеблена.

Материальные и в особенности нравственные условия жизни духовенства не могут, однако, не влиять до известной степени на представляемые им духовные интересы. Поэтому девятнадцатое столетие и было свидетелем неоднократных усилий русского правительства исправить в этом отношении то, что сделано было в восемнадцатом. Но эти попытки должны были бы находиться в тесной связи с общим делом общественного обновления, так глубоко изменившего в наши дни, с точки зрения материальной и нравственной, облик страны. Социальный состав русского духовенства имел и имеет и до сих пор значительное влияние на его положение в обществе. Упомянутый мною дипломатический документ содержит в себе указание хотя и преувеличенное по форме, но верное по существу. Говоря о поведении русского духовенства, стоящем, по его мнению, в связи с его происхождением, Бретейль пишет: «Оно состоит из подонков народа». По многочисленным причинам, – и главнейшую из них следует искать в способах пополнения духовной иерархии, – русская церковь всегда черпала личный состав из низших классов населения. Высшие духовные должности предоставлялись только холостым священникам, т. е. одним монахам; таким образом, вступление на духовное поприще не обещало блестящей карьеры, и вследствие этого аристократический элемент к нему не стремился. Что же касается монастырей, то их восточное происхождение, не стоявшее в связи с нравственным развитием страны, и их историческая роль, проявлявшаяся скорее в сфере политических и социальных фактов в жизни народа, чем в сфере умственных, способствовали превращению их скорее в убежища, чем в очаги духовной жизни. «Почему поступил ты в монастырь?» спрашивал Флетчер, посол королевы Елизаветы, одного вологодского монаха. Монах отвечал: «Для того чтобы спокойно жить». Запретив членам черного духовенства, под угрозой телесных наказаний, писать книги или делать из них выдержки, иметь в кельях чернила и бумагу без разрешения начальства, Петр Великий способствовал развитию этого направления. В большинстве монастырей имелась только одна общая чернильница, прикрепленная цепью к одному из столов в трапезной, и монастырская жизнь, доведенная до нелепого формализма и подчиненная бюрократической регламентации, не привлекала более тонких и просвещенных натур. Дочь Преобразователя внесла в нее немного более вольности, но не освободила чернильницы. И в наше время контингент правящих классов, дворянства, либеральных профессий представлен в монастырях весьма слабо. Бросим теперь беглый взгляд на состояние и отношение сословий в обществе, современном царствованию Елизаветы.

II. Общественное движение. Нравы

Дворянство, в том значении, какое это слово имеет на Западе, т. е. как общественный класс, основанный на правах наследственности и на известном договоре с монархом, является понятием, совершенно чуждым России. «Служилые люди», вознесенные на вершину общественной иерархии при предшественниках Петра, составляли политический класс, созданный царем для государственных нужд, существовавший для государственных целей и вне их не имевший никакого значения и никаких прав на существование. Петр превратил этот общественный элемент, лишенный всякой внутренней связи, традиций и организации, в сословие по иностранному образцу. Но, желая, чтобы это созданное императорским указом дворянство походило на феодальное в смысле титулов, исторических гербов и прочего, он в то же время потребовал, чтобы самый знатный князь склонялся перед самым незначительным офицером, если последний будет в более высоком чине; чин являлся признаком государственной службы, а великий государь выше всего ставил своих служилых людей. Вследствие этого установилась какая-то странная двойственность, но фактически, при ближайших преемниках Преобразователя, реформа его послужила лишь к образованию в провинции новой категории слуг. Оставляя их в своем распоряжении для надобностей высшего порядка, как в военной, так и в гражданской службе, государство стремилось возложить на них в то же время большую часть своих административных функций низшего разряда, как-то: сбор податей, опеку над крестьянами и т. д. Новообразованное дворянство сделалось таким образом главным орудием внутреннего управления страны и элементом административной децентрализации; вместе с тем оно в принципе должно было нести службу и по центральному управлению. Получалось неудачное совместительство и непримиримое противоречие. Дворянин не мог одновременно служить в полку, в списки которого он вносился чуть ли не со дня рождения, и наблюдать в своей деревне за взносом подушных податей. Пришлось прибегнуть к компромиссам, выразившимся сначала в форме отпусков на определенный срок или бессрочных, затем в изменении военных законов, в целях ограничения принципа обязательной службы в пользу подданных этой категории. Происходило не более, не менее, как раскрепощение дворянства в ожидании закона 1762 г., когда племянник Елизаветы окончательно отказался от осуществления принципа обязательной службы, прибегая к нему лишь в исключительных случаях. Но в эту эпоху отношения дворянства к правительству привели к фактической перетасовке ролей, под влиянием непрерывной борьбы и политических переворотов, периодически отдававших высшую власть в распоряжение некоторых ее представителей. Говоря о воцарении Екатерины I, я показал в одном из предыдущих трудов, каким образом этот государственный переворот, совершившийся при содействии гвардии, вышедшей из среды дворянства, должен был внушить всему этому сословию, превратившемуся таким образом из опоры верховной власти в принцип, созидающий ее, убеждение, что оно является центром национальной жизни, существенным, правящим и господствующим элементом ее. Оно действительно стало играть такую роль при Елизавете и, послужив сперва правительству, заставило его служить себе. С какой целью? Увы! с целью освободиться от своего порабощения, посредством еще худшего порабощения низших классов, возложения на них своего бремени и безжалостной их эксплуатации. История дворянства этой эпохи и его успехов на пути к личному освобождению более чем когда-либо тесно связана с историей постепенного усиления крепостного права путем все более полного и мучительного подчинения почти двух третей местного населения нуждам, страстям и порокам этой аристократии, недавно родившейся и уже склонной, наподобие древнего Рима, видеть в рабстве других залог собственной свободы.

Весь мир видел на своих подмостках повторение этой скорбной драмы, но при других условиях. Особенность того же зрелища в России и весь его ужас состоят в том, что оно развернулось в эпоху, когда рядом с ним расцветала новейшая цивилизации во всей ее утонченности. Подчинение крестьян барщине, имевшее место в Германии в конце XVI столетии, а в Польше в конце XV и в начале XVI, устанавливается в России только в середине XVIII века.

Во Франции накануне революции крепостное право, смягченное освободительным движением, начавшимся еще в XIV столетии, в большей части страны держалось лишь в виде тяжелых воспоминаний. Оно сохранило свою силу лишь в имениях, не подлежавших отчуждению. Тэн вовсе не уделяет ему места в своей картине старого режима. В Пруссии, правда, по приблизительному расчету две трети населения находились в ту же эпоху в той или другой форме в зависимости от земли или ее владельца. То же положение вещей наблюдалось и в немецких провинциях, присоединенных к России в начале XVIII века, Эстляндии и Лифляндии, где еще в 1794 году насчитывалось 84 процента крепостных в общем числе всего населения.[335] Но сохранившиеся таким путем взаимоотношения на немецкой почве имели характер патриархальный; в России же эта патриархальность была им чужда в ту эпоху, в силу того, что они еще только устанавливались, а патриархальный режим является всегда продуктом продолжительной внутренней работы. В России крепостное право, стесненное прежде в своем распространении и в своем выражении и включавшее в себе лишь ограниченную категорию крестьян, сменило теперь для большинства народонаселения свободную жизнь в прошлом; с царствования Елизаветы настал период рабства для большинства населении, т. е. для 3 444 332 мужчин и женщин на 6 624 021 обитателей великорусских губерний, по двум ревизиям 1642 и 1747 годов.

Эти крепостные отбывали для своих господ барщину или платили им оброк, – от одного до трех рублей в год; не забудьте, что цифры эти соответствовали размеру годового жалованья того времени. Система оброков преобладала в неплодородных губерниях и осложнялась большим количеством побочных обязательств, задельной платой и различного рода подношениями. Количество и качество их зависели от требований владельца.

Единственное ограничение власти помещика над крепостным, находившееся в Уложении царя Алексея Михайловича, касалось праздничных дней, когда принципиально крепостной крестьянин не мог быть принужден к работе. Но принцип этот, в свою очередь, допускал компромиссы, и притом ускользал от всякого контроля. Во время уборки хлеба большинство владельцев крепостных с ним вовсе не считалось. В губерниях, где была распространена барщина, по обычаю, крестьянин давал владельцу лишь половину своих трудов, но согласно официальному исследованию, произведенному в царствование Елизаветы, в некоторых уездах ему удавалось сохранить для себя лишь два дня в неделю.[336] Один иностранный путешественник рассказывает, что в одной деревне Орловской губ. крестьяне работали на помещика сплошь всю неделю.[337]

Некоторые монополии и привилегии, установленные в других государствах в пользу владельца, не были известны в России. Не было закона, принуждавшего крестьян какой-либо деревни приводить в движение воду в пруду, чтобы заставить замолчать лягушек; но случалось, что, возвратившись с барщины, крепостные должны были бегать с одного конца деревни на другой, чтобы показать владельцу и его друзьям свое проворство или неуклюжесть, и, по окончании этого бега, поджигать одну из своих изб для потехи тех же зрителей.[338] Двоюродный брат Елизаветы, гр. Скавронский, заставлял свою дворню говорить с ним не иначе, как речитативом. Но это были еще меньшие из бед в службе крепостных. Прочтите у Пассенана, француза, долго прожившего в России во второй половине XVIII века, описание представления «Дидона», разыгранного дворней одного вельможи. Во время исполнения хозяин дома бросился на сцену и дал Тирской принцессе увесистую пощечину, объявив ей, что по окончании спектакля ей придется прогуляться на конюшню, где обыкновенно производилась порка.[339]

Между прочим дворня составляла класс привилегированных крепостных. Из нее выбирали даже наставников к барским детям и различного рода артистов. Музыка известной оперы, написанное на тексте Хераскова, принадлежит вдохновению одного анонимного крепостного князя П. Д. Волконского. Ничего подобного этому особому виду челяди, кажется, никогда не существовало ни в какой европейской стране.

Она набиралась среди простых крепостных по выбору владельца. Правила, составленные гр. Румянцевым для его имения Чеберчино, Алатырского уезда, дают нам понятие о материальных условиях жизни этих слуг.

Кроме денежного жалованья от 60 к. до 6 руб. в год, дворецкий получал 3 четверти ржаной муки, полтора четверика гречневой крупы и 12 ф. соли для своего годового содержании. В смысле одежды, – шубу и кафтан на два или три года.[340] В обмен за эти щедроты дворецкий находился в распоряжении барина, исполняя всякие работы, в зависимости от прихоти последнего; мужчина, если он был даровитый, обязан был отдавать ему все свои таланты; женщина, если она была красива, удовлетворяет все его вожделения. Иногда это положение было тяжелее условий жизни обыкновенных крепостных, вследствие большей близости к барину. Графиня Н. Н. Салтыкова, жена фельдмаршала, носила парик и, желая, чтобы никто об этом не знал, держала дворового парикмахера в клетке около своей кровати в течение трех лет.[341]

Крепостной крестьянин являлся вещью барина, независимо от того, был ли он обращен в дворового или нет. Он мог быть продан, вместе или отдельно от земли, которую он возделывал, с его семьей, или без нее. Петр Великий указом 1711 года обратил внимание Сената на необходимость ограничения такого рода продаж; но обычай одержал верх. Документ, относящийся к 1760 г., свидетельствует о продаже двух несовершеннолетних девушек за 3 рубля, а с другой стороны, мы видим еще в 1787 году помещиков, посылавших молодых девушек в Петербург, или Москву и извлекавших от ста до двухсот рублей в год дохода из ремесла, к которому он были приневолены.[342] До 1808 года торговля крепостными обоих полов производилась публично на рынках, а в царствование дочери Петра Великого средняя стоимость души равнялась 30 рублям.[343]

В 1760 году правительство Елизаветы попыталось урегулировать права владельца над своими крепостными в вопросах уголовного преследования. Вот каким образом оно взялось за это: оно указом даровало владельцам право заменять в известных случаях телесные наказания ссылкой.

Виновные ссылались в Сибирь, и за каждого высланного человека помещик получал рекрутскую квитанцию. Но возраст осужденного не должен был превышать 45 лет. Истинная цель этой меры очевидна: она способствовала заселению огромных пространств Сибири, которые современная Россия лишь в наши дни перестала превращать в места ссылки и мучений. Жена ссылаемого имела право за ним следовать, но несовершеннолетние дети оставались в распоряжении владельца, если только он, повинуясь человечному чувству, не соглашался уступить их родителям и делу колонизации. Закон поощрял его к этому решению, возмещая ему убытки в размере 10 рублей за каждого ребенка мужеского пола моложе 5 лет и 20 руб. за детей до 16 лет. Детей старше этого возраста можно было обменивать на рекрутскую квитанцию. Дети женского пола оплачивались наполовину дешевле.[344] Этот был единственный способ наказания, ставший до 1845 года предметом законодательного постановления. А указ 1760 г. в результате дал лишь возможность помещикам выгодным образом освобождаться от своих обязательств по рекрутскому набору и посылать в Сибирь целые толпы увечных и калек.

Эти ссыльные, невольные колонисты-«посельщики», путешествовали обыкновенно по году и более, прежде чем добраться до незнакомых им мест, причем на путевые расходы им выдавалось по 2 коп. в день. По прибытии на место они должны были сами заботиться о своем пропитании. Многие не знали, как за это приняться; иные были больны и неспособны к труду, другие, принадлежа к числу домашней челяди, не умели обрабатывать землю.[345]

Нечего и говорить, что эта форма наказания оставалась на ответственности владельца и, за отсутствием всякого закона, ограничивавшего судебную власть помещика, ему была предоставлена полная свобода в выборе репрессивных мер. Лишь сила обычая запрещала, в принципе, применение смертной казни; но принцип этот поддавался широкому толкованию. Граф Румянцев, по-видимому любивший законодательствовать, решил в 1751 году составить уголовное уложение для своих поместий. Это поучительный документ. За кражу предусматриваемая в этом уложении кара состояла в отобрании всего имущества и телесном наказании. Но количество ударов ограничено не было. Если кража была произведена у крестьянина, Румянцев требовал, чтобы вора секли до тех пор, пока жертва его не объявит себя удовлетворенной. Эти домашние уложения довольно обильно размножались в ту эпоху, и другие законодатели, более точные, исчисляли в них удары розог – смотря по преступлению – до семнадцати тысяч.[346] Это была в действительности неизбежная смертная казнь, сопровождаемая пытками.

Женщины, владевшие крепостными, пользовались такими же правами и, применяя их, обыкновенно не подавали примера кротости – наоборот. В первые годы царствования Екатерины II, кроме знаменитого процесса Салтыковой, правосудию пришлось заняться 13-ю случаями истязаний, причиненных крепостным и повлекших за собой смерть. Половина обвиняемых состояла из женщин. Массон в своих записках описывает княгиню Козловскую, приказавшую своим служанкам раздеть одного крепостного и, привязав его к столбу, бить его по половым органам. Очень часто к такой крайней жестокости примешивались сладострастные фантазии с ясно выраженным оттенком садизма. Чтобы истязать своих слуг женского пола, княгиня Козловская выбирала, по преимуществу, палачей-мужчин. Она приказывала одной служанке выкладывать свои груди на мраморную доску и била их.

Массон не является, конечно, вполне достоверным свидетелем. Он мог или сам преувеличить дело или передать факты, преувеличенные легендой. Я бы даже не решился черпать у него эти сведения, тем более, что русская критика теперь вообще склонна относиться с подозрением ко всем свидетельствам, исходящим из-за границы, и приписывать их недоброжелательству. Поэтому в настоящем труде еще более, чем в предыдущих, я старался пользоваться главным образом исключительно русскими местными источниками. Но оказывается, что в этом случае мне не приходится отступить от своего правила. Цитированная мною выдержка из мемуаров Массона не содержится во французском издании. Я с ней познакомился по русскому изданию, где она была воспроизведена с оригинальной рукописи.[347] В общих чертах русское национальное прошлое, до самых мельчайших своих подробностей, нигде не было так, как в России, изучено путем документального анализа, в особенности в известную эпоху. Но помимо того, что это стремление к искренности по отношению к прошлому временно приостановилось, оно всегда соответствовало обратной тенденции относительно других стран, обнаруживая стремление не выносить сора из избы. Исходя из вполне естественного и, до некоторой степени, похвального чувства, это стремление, к сожалению, более не согласуется с условиями жизни того времени. Тексты, напечатанные в Петербурге или Москве, находят теперь читателей и вне исключительно русской и сравнительно немногочисленной публики, для которой они, как казалось еще лет тридцать назад, были предназначены.

Впрочем, преувеличивал ли Массон? Не из легенды или не из каких-нибудь записок пред нами встает рядом с княгиней Козловской отвратительный и ужасающий образ ее жестокой соперницы, имя которой я уже несколько раз упоминал. Салтычиха – лицо реальное, насколько могут существовать исторически достоверные лица. Прогремевший в свое время процесс ее, может быть, и не осветил некоторых черт ее жизни и личности; но достаточно и выявленных им фактов, чтобы дать нам понятие об этой жизни, посвященной самой безудержной жестокости. Без сомнения, личность Салтыковой обобщению не подлежит. Она относится к категории чудовищных исключений, или скорее типов индивидуальной разнузданности, свойственных всякой среде, где социальная жизнь не достигла большого развития. Подобные чудовища обыкновенно и появляются в такой среде, а, выделяясь на общем фоне, не отличающемся большой рельефностью, действуют на воображение и запечатлеваются в памяти. Среди современниц Салтычихи были хорошие женщины, но о них мы не знаем и никогда не узнаем, несмотря на то, что они вернее представляли общий тип женщины той эпохи. Тем не менее, Салтычиха является тоже до известной степени типичной. Нельзя не согласиться с тем, что она не могла бы существовать в обществе, где воззрения, чувства и права были бы в полном противоречии с ее ужасной деятельностью. В этом смысле ее кровавая разнузданность, при благоприятствовавших ей попустительстве и безнаказанности, является памятником изучаемой нами эпохи, в силу чего мы не можем не остановиться на ней.

Эта деятельность захватывает сравнительно небольшой промежуток времени, – с 1756 г., времени, когда, овдовев, Дарья Николаевна Салтыкова, рожденная Иванова, была предоставлена собственным своим побуждениям, до того момента, когда в 1762 году прошение, поданное Екатерине II крестьянином Ермолаем, у которого Салтыкова убила поочередно трех жен, не предало ее в руки правосудия, и тут показавшего себя опять-таки слишком милосердным. По общему мнению, за эти шесть лет 138 человек пали жертвой ее жестокости. Она собственноручно высекла одного из своих слуг, продержала его на дворе в течение длинной зимней ночи и затем облила ему голову кипятком. Он падал, а она продолжала его бить и затем отправила его в другую усадьбу, куда его привезли мертвым. Все это происходило во второй столице государства и на одной из главных ее улиц, на Кузнецком мосту; имение же Салтыковой, Троицкое, находилось под самым городом. Следствие раскрыло, между прочим, истязание одной женщины, у которой в то время, как ее секли, начались роды и она умерла по окончании пытки. Оно еще обнаружило, что Салтычиха, присутствуя на одной из подобных расправ, кричала палачам: «Д? смерти!» Потом она приказала положить на труп замученной женщины, который вывозили из Москвы, новорожденного ребенка, умершего от голода в дороге. Молва умножала эти факты и раздувала ужас их до невероятных размеров. Согласно легенде, Салтыкова имела обыкновение есть жареные женские груди. Следствие не поставило, однако, в вину обвиняемой ни одного случая людоедства и официально установило только 38 убийств, из которых лишь три касались мужчин. Вне полиции и духовенства, где Салтычиха всегда находила сообщников, она иногда встречала противодействие. Когда ее арестовали, ей было всего тридцать восемь лет, и она находилась в любовной связи с одним дворянином по фамилии Тютчев. Когда последний решился покончить с этой связью, чтобы жениться на одной молодой девушке, покинутая любовница приказала своим людям поджечь дом изменившего ей любовника и убить обоих; но люди ей не повиновались. С другой стороны, достоверно неизвестно, насколько судебные следователи вообще выяснили подробности дела. Салтычиха отрицала все приписанные ей обвинении. Чтобы ее запугать, в ее присутствии стали пытать одного человека, грозя ей той же участью; но она привыкла к подобным зрелищам, а Екатерина не пожелала, чтобы угроза была приведена в исполнение. Юстиц-коллегия вынесла Салтыковой смертный приговор, но Сенат заменил смертную казнь наказанием кнутом и каторжными работами, а императрица нашла и это наказание слишком тяжелым, ввиду того, что замученные Салтыковой тридцать восемь человек были всего лишь крепостные. Ее в продолжение часа продержали на эшафоте, где слуги и священник, участвовавшие в ее преступлениях (первые, вероятно, невольно и по принуждению) подверглись избиению кнутом, и затем просто заключили в монастырь. Пример подобного правосудия был не менее чудовищный и скандальный, чем факты, к которым оно относилось. Он, однако, никого не возмутил. Место заключения главной виновницы, правда, представляло мало удобств: в течение одиннадцати лет злодейка помещалась в яме глубиной в три аршина, из которой ее выпускали только для присутствия на богослужениях. Но по истечении этого времени ее поместили в келию, и она этим воспользовалась, чтоб вступить в связь с караульным солдатом.[348]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.