Глава 9 СТОЛИЦА ШАРЛЕМАНЯ

Глава 9

СТОЛИЦА ШАРЛЕМАНЯ

«Три серебряных стола находятся в сокровищнице, – отмечает Гном Эйнгард. – На квадратном изображена картина города Константинополя, на круглом план города Рима; на третьем, превосходящем все остальные по красоте, план целой Вселенной в виде трех кругов».

Следовательно, Шарлемань раздобыл свою карту мира. Но зачем ему нужны эти города, так тщательно выгравированные на крышках столиков? Столики, конечно, могли показаться ему более полезными, чем настенные росписи вроде тех, что в Латеране. Но города служили определенной цели; они являли глазам Шарлеманя подлинное сходство Рима первого и второго (Константинополя), в котором он не бывал, но по-прежнему мог лицезреть. А его собственный город Ахен мог бы стать третьим Римом.

И все-таки, как бы ни совершенны были эти планы городов – а Эйнгард считал их замечательными и вполне достойными его героического короля, – они не раскрывали могучему варвару, что именно создало эти два Рима. Первый вырос случайно на холмах над илистым Тибром, здесь римские цезари контролировали торговлю на далеком море. Они называли его Наше море. И действительно, их империя никогда не развивалась вдали от Средиземного моря, которое ее поддерживало.

Потом великий император Константин перенес трон своей империи на Восток, в «город Константина», на перекресток внутренних морей и торговых путей трех континентов. Такое уникальное расположение защищало его от экономического гнета и нашествий варваров в течение почти трех столетий. И это вопреки императорам, многие из которых были сумасшедшими, неврастениками и явно неспособными управлять государством.

В Ахене Шарлемань находился далеко от моря, дававшего могущество и власть, и, кроме того, был лишен возможности торговать из-за арабских флотилий и византийского флота. Вокруг Ахена нельзя было возродить Римскую империю – только не среди косматых лесных жителей, путешествовавших по рекам в плетеных рыбачьих лодках, обтянутых кожей. Однако Шарлемань, будучи коронованным римским императором, отказался от Рима, Равенны и даже от Павии. Он твердо намеревался сделать Экс своей столицей, а до сих пор он не терпел неудач в достижении задуманного.

Один взгляд на его будущую столицу обескуражил бы многих людей. Правда, речка Вюрм весело извивалась среди вязов зеленой долины. Рыбачьи лодки привозили рыбу на береговой рынок. Королевский дворец из серого камня венчал покатый холм, а его колонны из пурпурного порфира и зеленого мрамора слабо напоминали Равенну. Однако его восьмиугольная базилика не очень-то напоминала церковь Святого Витали, несмотря на затраченный труд. В отсутствие короля у рабочих закончилась мозаика, и они вмазали в стены раскрашенные кусочки камня. Кроме того, королевский мраморный трон в галерее с колоннадой был вытесан таким маленьким, что Шарлемань с трудом мог в него втиснуться. Церковь Девы Марии фактически была не больше часовни, и паломники уже прозвали Ахен Часовней.

В церкви Святого Петра он обратил внимание на то, как церковное облачение и церковная утварь придают пышность и величие дому Всевышнего, особенно при ярком освещении. «Он украсил прекрасную базилику в Ахене-Часовне, – усердно объясняет Эйнгард, – золотыми и серебряными светильниками, оградой и дверями из чистой меди. И он натащил туда множество золотой и серебряной посуды и столько нарядной одежды, что даже привратникам не было нужды исполнять свои обязанности в повседневной одежде. Он прилагал массу стараний, чтобы улучшить пение в церкви, поскольку сам был искушен в этом, хотя и не пел на людях, разве что тихим голосом или в хоре с другими».

Вместе с тем яркие украшения и красивые мантии не могли изменить особенности этой девятилетней столицы будущей империи. Поскольку придворные путешествовали вместе с Шарлеманем в сопровождении своих семей и слуг, то, когда бы король ни покидал Ахен, тот становился безлюдным городом. С другой стороны, когда Шарлемань возвращался, город начинал гудеть, словно пчелиный улей, люди сновали взад-вперед, устанавливая прилавки на рынке и хижины вокруг жилищ сеньоров. Приезжие разбивали свои шатры на склоне холма, и приходилось выставлять охрану, чтобы не допустить их на освященную землю кафедрального и еврейского кладбищ.

Такое скопище благородных людей, в свою очередь, привлекало торговцев из Испании, резчиков по дереву из Серебряного города, жонглеров и фокусников из кабаков и таверн и сотни людей отовсюду, у кого были какие-нибудь просьбы к новому императору. Коренные франки восприняли возведение в сан Шарлеманя не моргнув глазом; не понимая, что это значит, они тем не менее пили за это событие и прославляли своего короля. Когда он осмотрительно позаботился о том, чтобы все свободные люди старше 12 лет принесли ему новую клятву в верности «как цезарю», все охотно дали такую клятву. Разве не сын Пипина, Арнульфинг, достоин быть императором, а также цезарем? Они желали только заново поднять его на своих щитах по доброй германской традиции.

Шарлемань устранил сезонную особенность Ахена, сделав его своим постоянным домом. После этого хижины стали крепкими каменными зданиями, а состоятельные сеньоры превратили соседние фермы в свои виллы. Отжившие свое римские казармы превратились в постоялые дворы для паломников.

Почти тотчас вести из Италии подняли настроение у жителей нового Ахена. Сказочный зверь – слон – прибывал с Востока к Шарлеманю! Секретарь императора Эркамбальд отправился в Италию, чтобы подготовить большой корабль для перевозки гигантского зверя на христианскую землю. Эйнгард добавил, что слона звали Абу-л-Аббас и что его послал Шарлеманю Харун ар-Рашид, царь Персии или, по меньшей мере, царь всего Востока, за исключением Италии.

Но почему, спрашивали Эйнгарда, прислали только одного слона?

– Харун прислал единственного, которого имел, – мудро объяснил Эйнгард.

Как и прибытие органа, появление Абу-л-Аббаса было отмечено монахом-хронистом: «В октябре Исаак, торговец-еврей, прибыл из Африки со слоном в порт Лигурию; а так как они не могли перейти через Альпы в разгар осенних и зимних бурь, они провели зиму в Верчелли».

Похоже, что Шарлеманя информировали о передвижении слона Абу-л-Аббаса, которому окольным путем пришлось огибать враждебную византийскую территорию. К тому времени правитель Франкского государства нашел удовлетворительное решение вопроса о замене ненавистного ему титула «Август, император римлян». Он объявил, что «правит Римской империей на Западе». Это было в достаточной степени правдиво и понятно.

Однако с новыми монетами у него возникли трудности. Как и печать, монета должна иметь точный титул. В конце концов он остановился на имени Carolus Imperator – он действительно Карл и император. На одной монете, отчеканенной в Риме, была надпись «Возродитель Римской империи». Он отчеканил другую в Ахене с надписью «Christian Religion».

Таким способом, благодаря девизам на монетах, государственные деятели в Риме провозгласили, что он возродит Римскую империю, он же заявил, что будет защищать христианскую религию.

Как раз в 802 году Константинополь выставил на посмешище новоиспеченного цезаря.

Шарлемань ожидал этого. Хотя королю и не хватало воображения, он без труда представил себе, как императорский двор в Константинополе отнесется к новостям о его коронации в Риме в качестве императора. Эти византийцы наверняка придут в ярость. Так же как он сам пришел бы в ярость, если бы какой-нибудь граф из Тюрингии посягнул на его трон. Но каковы будут их действия? Шарлемань боялся их насмешек больше, чем их гнева. Он слишком хорошо знал собственную неловкость, чтобы терпеть любое осмеяние.

Тем не менее, когда прибыли византийские послы, они были очень любезны. Стройные, в своих накрахмаленных мантиях, они низко поклонились Шарлеманю и на выразительном греческом языке назвали его великим королем, самым христианским из всех монархов и победоносным владыкой Запада. Они не употребили титул «басилевс»[36], что значило для них «император». Нет, они не приветствовали его как равного императрице Ирине.

Вместо этого они предложили дружбу и добрую волю императрицы. Более того, в завуалированных выражениях послы намекнули, что праведница Ирина – обожаемая своим народом, которому она возвратила священные образы, – могла бы быть расположена выйти за него замуж. Такой брак мог бы объединить Запад и Восток уцелевшего римского мира.

После смерти Лютгарды Шарлемань так и не женился. Была только одна миловидная женщина из Франкфурта, приходившая к нему в спальню.

Неужели Ирина действительно предлагает таким способом объединить их троны? Она была гречанкой. Ее послы рассказывали, как она разъезжала по улицам на колеснице, влекомой белыми мулами; она сидела на троне высоко над прочими смертными, наполовину скрытая в клубах ладана… Он отказался от женитьбы ее сына и Ротруды… Но она могла нуждаться в мечах франков для охраны собственных границ от языческих славян и болгар.

Однажды на берегу Адриатики Шарлемань видел, как проходил византийский военный корабль, блестели красные весла, развевались знамена. На носу этой чудовищной галеры могла бы уместиться скандинавская ладья-дракон. Ирина владела морем, которое всерьез стало занимать Шарлеманя. Оно ясно обозначалось в центре его карты мира.

Карл помнил, как умирали доблестные и отважные люди, а его жена Фастрада страстно желала властвовать над ними как королева. Паломники из Святой земли рассказывали, что наступило солнечное затмение, когда Ирина ослепила своего сына. Не были ли ее слова сладким медом, смягчающим горький хлеб правды?

И все-таки эти слова понравились Шарлеманю: в них не содержалось насмешки. Если она и запретила своим послам называть его «басилевсом», то, по крайней мере, заговорила о браке, который сделал бы его настоящим Августом. Или это ему показалось?

Франк тщательно обдумал ее послание и так ответил послам:

– В той мере, в какой она это предлагает, я, правящий империей на Западе, отвечаю дружбой и доброй волей императрице римлян.

После чего он с любопытством стал ждать ответа Ирины, однако не дождался его. В конце года его собственные послы вернулись из Константинополя и сообщили, что Ирина сослана на остров в результате восстания ее дворян и армии. Ее свергли за низложение собственного сына, за предоставление неограниченной власти плеяде евнухов и за обдумывание союза с варваром франком.

В Константинополе в качестве «басилевса» воцарился Нисефор, помазанник Божий. Армия и иконоборцы поддержали его. На своем острове гордая Ирина сидела над прялкой.

В Монте-Кассино Шарлемань посетил богатую библиотеку, где Павел Диакон трудился над историей лангобардов. Осматривая полки с драгоценными томами, аккуратно уложенными друг на друга, он был переполнен завистью. Но теперь и в его новом дворце имелась библиотека.

Окнами она выходила на огражденную дорогу, ведущую к церкви Девы Марии. Когда Шарлемань стоял у одного из читальных столов, отражавшееся от позолоченного купола солнце било ему прямо в глаза. Вдоль стен лежали архивы, привезенные Эркамбальдом и Эйнгардом, небольшая грамматика Алкуина с копиями произведений Отцов Церкви, бросался в глаза «Град Божий» в серебряном переплете, украшенном драгоценными камнями. На Беде Достопочтенном, полированный деревянный переплет которого был плотно обтянут лакированной кожей, покоился святой Дион Хризостом в мягком бархате с вышивкой из золотой нити, сделанной руками его дочерей. Вергилий лежал рядом со Светонием, историком цезарей. Отдельно от других покоился большой сборник евангельских текстов двадцатилетней давности, начертанных большими буквами на пурпурном пергаменте, чтобы легче было читать, и с маленькими портретами четырех евангелистов. Святой Марк в этой прекрасной книге был изображен опиравшимся на своего символического крылатого льва.

Шарлемань держал у изголовья небольшую книжку, которую Алкуин по его просьбе написал для него. Он хотел, чтобы она была краткой и практичной – содержала нужные молитвы, гимны и пословицы для соответствующих дней в календаре. Этот католический требник (первый в истории) сопровождал Шарлеманя в его путешествиях.

И все-таки, как бы преданно ни трудился аббат из Тура, готовя книги для своего друга, было непросто убедить его одолжить книгу из библиотеки.

– Ты так нетерпеливо протягиваешь руку, чтобы получить книгу, – ворчал Алкуин, – но, когда я прошу ее вернуть, ты прячешь руку за спину.

Годами Шарлемань практиковал переписку книг в скриптории дворцовой школы, и Алкуин руками опытных монахов в Туре делал то же самое. Если каждый монастырь имел бы собственную богатую библиотеку, то не было б нужды брать друг у друга книги, рискуя потерять при этом произведения Цицерона или Тацита, существовавшие в единственном экземпляре. Таким способом многие редкие книги, написанные прекрасным кельтским почерком, из Британии находили свой путь в страну франков, а сам Шарлемань всегда привозил домой клад редких рукописей из Ломбардии и церкви Святого Петра.

Вероятно, ни король, ни его наставник не осознали, насколько быстро они организовывали во Франкском государстве нечто вроде центра выживания для произведений классических писателей и Отцов Церкви. Редкие книги, раньше запертые в монастыре Святого Галла или в Лидисфарне, теперь имели хождение в школах Шарлеманя. А к этому времени большая часть библиотеки в Лидисфарне сгорела во время набега норманнов.

Алкуину нравилось удивлять своего друга вновь открытой или просто красивой книгой. Появившись в Ахене собственной персоной в один из теплых летних месяцев, Алкуин предстал перед ожидавшим его Шарлеманем, согнувшись под тяжестью большого предмета, обернутого вышитой тканью. На ручку королевского кресла он положил свою великую Библию, откорректированный текст святого Иеронима, свободный от ошибок небрежных переписчиков.

– Теперь, мой Давид, – заметил Алкуин, – ты не можешь больше утверждать, что твой народ плохо молится, потому что употребляет неправильные слова.

На верхней обложке новой Библии, оправленной в серебро, красовалась пластинка из слоновой кости, на которой было вырезано распятие Христа с ангелами вверху и кающимися грешниками внизу, а по углам изображались четыре сидящих и пишущих евангелиста вместе со своими символами. Эта резная работа доставляла наслаждение каждой своей деталью.

– И еще ты не можешь утверждать, – добавил Алкуин, – что твои священники плохо читают молитву, поскольку слова написаны неразборчиво.

Его друг нетерпеливо перелистывал гладкие пергаментные страницы. Ярко разукрашенная первая буква каждого абзаца приковывала взгляд короля; слова четко разделялись между собой, и каждую букву нельзя было спутать ни с какой другой. Шарлемань моментально приказал сделать точную копию с этой Библии для своей библиотеки; 20 дубликатов этой копии предполагалось разослать по епархиям империи.

В библиотеке Шарлемань отважился задать вопрос своему учителю. Он не выпалил его, как это бывало раньше, во времена его учебы. Взяв в руки книгу Августина, Шарлемань указал на строку, над которой размышлял часами. «Константину, – говорилось в ней, – была предоставлена честь основать новый город, спутник Римской империи, для которого сам Рим был отцом».

– Как ты думаешь, – нерешительно спросил Шарлемань, – можно ли основать еще один город, который стал бы таким же спутником Рима?

Алкуин посмотрел на своего друга, не глядя на начертанные слова, которые он сразу прочел. Мысли императора, а Алкуин теперь считал своего друга таковым, были заняты вопросом – могла ли его столица Ахен стать еще одним Римом?

В амбразуре окна виднелись грубые соломенные крыши, сгрудившиеся вокруг одинокого купола церкви Девы Марии. Город не имел стен, если не считать таковыми склоны холмов. Рим был обнесен рекой и стоял на холмах, на которых возвышались дворцы и храмы.

– Если не может быть третьего Рима, – сказал Алкуин, – то может быть град Божий.

Ему было за семьдесят, он ослаб от лихорадки, ему было трудно двигаться и сгибаться из-за болей в суставах. Несмотря на его преданность императору, многое беспокоило Алкуина в новом дворце с позолоченным орлом над портиком. В большом зале, более 40 шагов в длину, толпились чужестранцы. В жилых помещениях женщины с незнакомыми лицами тормошили своих детей, но при этом они носили царскую одежду и пронзительными голосами отдавали распоряжения. Он с трудом узнал Ротруду, свою бывшую ученицу.

В Дворцовой школе, где преподавали его ученики, Алкуин несколько раздраженно предостерег одного из них, Фредугиса:

– Не позволяй этим коронованным голубкам, летающим в покоях дворца, клевать у твоего окна!

Узнав, что Шарлемань собирается перенести начало нового года с Рождества на конец зимней ночи, Алкуин вскричал:

– Я оставил здесь латинскую школу, а нахожу египетскую, составляющую календарь, сообразуясь со светом и тьмой!

В самой библиотеке он заметил Эйнгарда, теперь уже зрелого мужчину, склонившегося над Светониевыми жизнеописаниями 12 цезарей с интимными подробностями.

– Его величество, наш прославленный император, – пояснил Гном, – так похож на Цезаря Августа, первого из римских императоров.

– Он похож на самого себя!

Адальгарду, громко читавшему вслух размеренные строки язычника Вергилия, Алкуин негодующе заметил:

– Зачем ты поддаешься этому сатанинскому очарованию?

Все же, бредя и прихрамывая вдоль книжных полок и трогая драгоценные переплеты книг, изготовленные им самим, он наклонял голову, словно прислушиваясь.

– Ах, в них столько мелодий, – оправдывался он, – и в тишине они молча поют для нас.

Именно из-за книг Шарлемань ни за что не хотел отпускать на покой Алкуина, о чем тот давно мечтал, в монастырь бенедиктинцев в Фульде. Столько еще нужно было проверять, что только Алкуин мог с этим справиться.

Когда этот престарелый человек написал для императора оду Михаилу, архангелу карающего меча, Шарлеманя озадачила последняя строка.

– Твой учитель выбрал эту мелодию для своего императора.

К тому времени дворцовая школа воспитала новое поколение, от которого ждали проявлений ума, находчивости, сообразительности – вопреки недовольству Алкуина. Ее ученики заполонили монастыри в далеких землях. В Туре Алкуин не мог удержаться от того, чтобы убедить паломников и студентов из Ирландии и Британии увидеться с императором, который их накормит и защитит. Пусть они выскажут свои чаяния неутомимому пастырю христианского народа.

Так много островитян находили путь в обитель Святого Мартина, что монахи жаловались на «этих бриттов, роящихся, как пчелы в улье».

Кстати, один из учителей в дворцовой школе был ирландцем. И между хитрыми и ловкими островитянами и несговорчивыми коренными жителями неизбежно вспыхивали ссоры и раздоры. Котелок умов Шарлеманя кипел под крышкой годами, и теперь содержимое пошло через край. И начал это Теодульф, заявивший, что встретится лицом к лицу с шотландцем, «когда волк поцелует мула».

Молодой священник, признанный виновным в преступлении в Орлеане, городе Теодульфа, бежал, чтобы найти убежище у алтаря Святого Мартина в Туре, городе Алкуина. Духовенство Тура не выдало его. Когда Теодульф послал вооруженных чиновников, чтобы извлечь беглеца из церкви, жители Тура забили в набат и высыпали на улицы, готовые сражаться. Алкуин со своими монахами уберег чиновников Теодульфа, но выдать беглеца отказался. Алкуин сразу же отправил Шарлеманю письмо, в котором выразил свою точку зрения на это дело: бежавший священник имел право на убежище и на апелляцию к императору.

Шарлемань смотрел на это по-другому.

– Письма от Теодульфа я получил за день до твоего, – ответил он. – Ты нарушаешь порядок в моих владениях… Напрасный труд рассказывать мне, как святой Павел апеллировал к Цезарю. Святой Павел не был виновен, подобно этому священнику. Пусть он вернется к Теодульфу. Мы удивлены, что ты посчитал себя правым, поступая наперекор нашей воле.

Монарх христианского Франкского государства недвусмысленно дал понять, что отвергает право убежища, если оно противоречит установленному порядку его правления. Он был очень рассержен, потому что обрушился на Алкуина за внесение разногласий между «двумя учеными мужами, Отцами Церкви». И он нанес своему пожилому учителю неприятный удар, назвав братию Святого Мартина «слугами дьявола».

В эту резкую обличительную речь вкралось растущее предупреждение Шарлеманя против монашеской системы, отнимавшей у него юношей и позволявшей им – так он считал временами – вести изнеженную жизнь.

А теперь светская паства монастыря Святого Мартина доставляла немало беспокойства Алкуину своей привычкой рыскать в поисках вина и женщин за стенами обители. Он сразу же призвал авторитет и власть Шарлеманя в данном вопросе, но не согласился на осуждение своих монахов и своей церкви. Алкуин возразил, что знает братию обители Святого Мартина лучше, чем те, кто ее обвиняет. Если на то пошло, в большей степени виновны были те, кто приехал из Орлеана и пытался вломиться в церковь. И еще: «Я так долго служил, и все тщетно… если меня обвинять в предательстве и на старости лет… Все золото франков не могло бы заставить меня организовать такие опасные беспорядки в лоне церкви».

Между тем неумолимый Шарлемань отправил «государственных посланцев», чтобы те с корнем выкорчевали зло в Туре. Алкуин не колеблясь отослал нескольких юных монахов искать спасения от «разящего гнева Теодульфа» в далеком краю, в Зальцбурге у архиепископа Арно.

Подобное столкновение сильных умов по вопросу власти и прав человека являлось признаком пробуждения активной работы мысли.

В этом кипящем котле народов, который представляла собой страна франков, начиналось возрождение. До сих пор на дорогах Франкского государства нельзя было увидеть ни одного менестреля, встречались только паломники, посещавшие новые храмы; для принцев художники не писали портретов, а скульпторы не создавали своих творений. Неловкие руки вырезали из дерева по образцам, скопированным с византийских изделий из слоновой кости, а золотых дел мастера изготовляли мелкую посуду, похожую на ту, что была в сокровищнице аваров; женщины на ткацких станках копировали рисунки из четырех евангельских сборников Шарлеманя. В монастыре в Реймсе монахи с новым рвением принялись писать портреты как в жизни.

Прямолинейно, но, без сомнения, энергично западный дух начал выражать себя в стремлении к лучшей жизни, которую мы знаем как каролингский ренессанс, что попросту означало возрождение под властью Карла. Каким трудным был этот процесс, описано в манускриптах той эпохи.

То, что напечатано и читают сегодня, мы принимаем на веру. Однако 15 веков назад с окончанием bonae literae[37] римлян наблюдалась полная неразбериха в рукописях, которые сначала неумело переписывали с греческого и римского, а после друг у друга. Ко времени правления династии Меровингов письменность, как и мыслительный процесс, упала до самого низкого уровня.

В течение этого периода невежества Средних веков письменность сохранялась только в монастырях и, в очень примитивной форме, в секретариатах некоторых королевских дворов. Будучи рассеянными по широкой территории, эти центры выживания выработали собственную манеру письма. Больше не существовало образца, с которым можно было бы работать, и переписчики, с пером в руке склонившиеся над кусками выскобленной овечьей шкуры в плохо освещенных помещениях, естественно, создавали то, что было легче для них, а не то, что было легче прочесть. Обычно только переписчик мог читать то, что сам написал.

Конечно, многие из них видели большие прямоугольные латинские буквы, вырезанные на стенах или гробницах – вроде надгробного языка. Но для того чтобы написать целую книгу прописными буквами, требовался немалый труд, не говоря уже о лишнем расходе драгоценного пергамента. Угловатые прописные буквы хорошо подходили для заголовка на странице; страницу они писали по-своему, курсивом. Даже в канцелярии папы римского выработали дрожащий почерк, который могли расшифровать только посвященные. Кое-что из замечательного древнеримского письма сохранилось в Ирландии и превратилось в изящное, изолированное от всех письмо в Лидисфарне.

Между тем несколько испанских монастырей использовали аккуратную, но совершенно непохожую на остальные манеру письма визиготов, а беневентанскиемонастыри выработали мелкий почерк, где все буквы писались слитно, и это вполне удовлетворяло беневентанцев. Сложность состояла в том, что сами буквы в разных местах писались по-разному, а ирландцы вообще создали свой собственный алфавит, который потом распространяли миссионеры вроде Галла и Колумбана в самых глухих местах Франкского государства.

И тогда в одном монастыре, в Корби, где занимался исследованиями Адальгард, вывели что-то вроде общего знаменателя в письменности, отчасти под влиянием древних римлян, отчасти под влиянием кельтов. (Все это время письменность Константинополя оставалась достаточно понятной и разборчивой, но это была греческая письменность, вряд ли когда-либо вызывавшая интерес на Западе.) Терпеливо переписывая свои книги, писцы в Корби натолкнулись на способ письма, известный как минускул[38], с двумя существенными преимуществами. Строчные буквы, достаточно маленькие, легко выводились пером, одновременно сохранялась четкая форма больших, прописных букв (маюскулов). Почерк хорошо смотрелся, и каждый мог прочесть написанное с первой или со второй попытки.

Этот примитивный минускул Корби имел успех в Туре, где переписчики усовершенствовали эту манеру письма так, что каждая буква писалась разборчиво и чуть-чуть отдельно от других. Турский почерк позаимствовала дворцовая школа франков. Этим почерком золотыми буквами были написаны слова на первой пурпурной странице сборника священных текстов, настольной Библии Шарлеманя, к тому времени как Алкуин возглавил школу. Алкуин, не имевший никакого отношения к изобретению этой манеры письма, как иногда утверждают, одобрил ее вслед за Шарлеманем, потому что легко мог читать написанное. Так, они вместе подготовили для папы Адриана Псалтырь, написанную золотом новым прекрасным почерком.

По мере того как увеличивалось количество переписанных книг, почерк Корби, Тура, Ахена получил распространение по всей стране франков до самых ее границ. Шарлемань и Алкуин сознавали выгоду, которую сулит единая манера письма в центрах грамотности, и Шарлемань сделал ее обязательной.

Это было нелегкой задачей – обучить сотни людей писать одним и тем же почерком.

– Я не очень далеко продвинулся, – признался Алкуин своему другу, – по причине низкой культуры в здешних местах.

Чтобы хорошо писать, переписчик должен был свободно читать текст. Кроме того, они должны были расставлять все знаки препинания. В качестве напоминания Алкуин у себя в скриптории вывесил плакат: «Все написанное вами должно быть ясным и понятным с помощью пунктуации, в противном случае чтец в церкви прочтет неверно своей пастве». Это звучало очень похоже на Шарлеманя.

Несгибаемая целеустремленность короля и талант Алкуина в редактировании способствовали выполнению поставленной задачи. Книги, включавшие в себя сборники псалмов, месс, законов, написанные новым почерком, рассылались из Тура и Ахена в самые отдаленные города. Установилась единая манера письма, и путаница в переписке книг, отличавшая то невежественное время, закончилась.

Кроме того, благодаря многократной переписке большого количества книг классической и раннехристианской литературы сохранились такие тексты, которые в противном случае были бы навсегда потеряны для ученых позднего Ренессанса, а значит, и для нас.

Это четкое письмо известно в наше время под названием «каролингский минускул». Такую манеру письма успешно применяли и в грядущие века, несмотря на навязывание витиеватого готического шрифта. Когда гуманисты великой эпохи Ренессанса добивались лучшего почерка, они возродили каролингский минускул, особенно в Италии. В то время этот почерк стали называть римским. Когда первопечатники искали образец для своего шрифта среди рукописей, они попробовали готический шрифт, а затем обратились к каролингско-римскому. Он пережил века, и то, что мы читаем сегодня, напечатано этим шрифтом.

Ни одна победа Древнего Рима не вызывала такой суматохи и возбуждения, как появление в Ахене слона Абу-л-Аббаса. Сказочный зверь из Вавилона, покачиваясь, шествовал вверх по рыночной улице и срывал свежую траву с крыш домов неправдоподобно длинной рукой, заменявшей ему нос. Его рев напоминал звук трубы, и лошади в переулках в страхе разбегались, сбивая с ног овец, столпившихся вокруг продавцов мяса.

Шарлемань был доволен, потому что Абу-л-Аббас разнес в щепки приготовленное для него стойло; он вырывал с корнем молодые деревья и при этом ел виноград с руки короля. Торговец Исаак, два года путешествовавший вместе со слоном и его смуглолицым охранником, утверждал, что Абу-л-Аббас может прожить еще 50 лет, если ему будет хорошо в стране франков. Безусловно, в жаркие летние дни слон выглядел довольным, съедая поле хлебных злаков и купаясь в реке. Каждый день во время обходов король останавливался, чтобы полюбоваться своим необычайным гостем, подарком халифа.

По крайней мере, Эйнгард настаивал на том, что Ха-рун послал слона от восхищения и великой любви к Шарлеманю. Но сидящие за столами с пивом говорили, что Исаак сам привез слона из деловых соображений.

– Харуну наш славный король дороже всех других монархов на земле! – защищал Гном своего героя.

– Чем ты подтвердишь сказанное тобой? – Любители пива продолжали сомневаться, потому что те франки, что в качестве послов ездили в Багдад, либо умерли, либо исчезли как-нибудь иначе, вернулись только Исаак с Абу-л-Аббасом.

– Подтверждением служат богатые подарки, полученные нами от персов.

– Какие подарки?

– Духи, благовония и разные ценные вещи.

И все-таки молва твердила, что коротышка секретарь болтает попусту. Однако в королевской сокровищнице появился изумительный золотой поднос из Хорасана, наверняка дар халифа Харуна (Ларона). Здесь же находился огромный шатер, изумивший саксов, которые, стреляя из луков, пытались добиться того, чтобы стрела перелетела через него. Шнуры шатра были выкрашены в необычные цвета. После появления слона Абу-л-Аббаса любое сокровище с Востока называли даром Харуна, например часы.

Эти бронзовые водяные часы очень нравились Шарлеманю, считавшему их более точными, чем сальные свечи с метками или песочные часы. Внутри них капающая вода отмеривала время (всегда 12 часов), освобождая бронзовый шарик, ударявший в колокольчик, и тот своим звоном отмечал начало каждого часа. Часы помогали Шарлеманю следить за звездными скоплениями по ночам.

Теперь он держал при себе толмачей, переводивших ему то, что говорили гасконцы, греки или авары. Изгнанники вроде Эгберта из Британии искали убежища в Ахене. Совершалось нечто, о чем прежде и не слыхивали. Столица на реке Вюрм находилась еще в зачаточном состоянии, а королевский порядок установился далеко за границами государства франков. Заложники саксов прочно обосновались в зеленой долине. Старший сын короля Карл совершил свой последний марш на Балтику. Без всяких речей в совете и клятв тридцатидвухлетняя война с саксами закончилась. По ту сторону Рейна поселенцы из числа франков строили города, и никто их не грабил и не сжигал. Грубое переселение народов, предпринятое Шарлеманем, погасило вооруженную борьбу, а новое поколение, выросшее в отсутствие феодальной или религиозной вражды, окончательно скрепило мир. Возможно, помог запрет короля на ношение оружия. Его церковные школы, в которых учились разные дети, сломали клановый барьер. За это Шарлемань должен был благодарить гота.

Кроме того, это новое поколение (преданное королю франков) – поколение Эйнгарда – не знало другого правителя. Алкуин мог сколько угодно вещать о новой христианской империи, но простой сельский люд объединяла только вера в то, что всеми ими одинаково правит Шарлемань.

– Он велел аккуратно записать их простые примитивные песни давно минувших дней о делах и битвах королей, – повествует Эйнгард, – чтобы сохранить для будущих поколений.

Возможно, стараясь сохранить древние тевтонские мифы, Шарлемань тем самым как бы расплачивался за свержение Ирминсула, совершенное им 32 года назад. Но те песни, что он записал, затерялись во тьме невежества, которая опустилась с его уходом.

Своих привычек, если не считать того, что он настаивал, чтобы ему беспрекословно повиновались как императору, а не как королю франков, каковым он себя более не считал, Шарлемань не переменил. Он по-прежнему подшучивал над иностранным послом, выбрав для этой цели византийца. Посла вели от паладина к паладину по коридорам Ахена, пока неопытный посол не оказывался лицом к лицу с гофмейстером и коннетаблем, кланяясь им, прежде чем предстать перед истинным королем, сидящим на троне в расшитой золотом одежде, за спиной которого горело солнце. В остальном он придерживался своих привычек – носил свою старую голубую мантию, ходил с палкой, вырезанной из ветки яблони, и страстно любил охоту на медведя. Он с неодобрением относился к пестрым нарядам, которые его дворяне привозили из чужих стран. Алкуин предупредил своего друга архиепископа Кентерберийского:

– Если ты собираешься повидать нашего повелителя, то позаботься о том, чтобы твои люди не предстали перед ним в шелках и золоте.

Насмешливый монах из монастыря Святого Галла спустя годы рассказывал такую историю.

Как-то дождливым днем Карл был одет в простую овчину, а придворные из его свиты расхаживали с важным видом в одеждах, разукрашенных фазаньими перьями и султанами из павлиньих перьев, в шелках с пурпурными лентами, на некоторых были горностаевые мантии. Это был праздник, и они только что вернулись из Павии, куда венецианцы привозили все богатства Востока.

– Мы не должны быть ленивыми и нерасторопными, потому что находимся на отдыхе, – сказал король. – Теперь давайте съездим поохотиться в тех одеждах, которые на нас надеты, и убьем какую-нибудь дичь.

Вот так они отправились прочесывать лесную чащу, продираясь сквозь сплетение ветвей и заросли колючего шиповника. Они перепачкались кровью и шерстью диких зверей и в таком виде возвратились домой.

Все рыскали в поисках огня, чтобы согреться, когда хитрющий Шарлемань объявил:

– Все должны отправиться в постели в своих одеждах, чтобы их высушить.

На следующий день он приказал им явиться в тех же одеждах, которые представляли собой жалкое зрелище, будучи изорванными и измятыми. Тогда Карл, полный коварства, обратился к гофмейстеру:

– Почисти мою овчину и принеси сюда.

Овчину принесли, белую, чистую и без единой дыры, и великий Карл надел ее, произнеся при этом следующие слова:

– Что ценнее и полезнее – вот эта одежда, купленная за одну серебряную монету, или ваша, купленная за горсти серебра?

Как Алкуин отдыхал в саду, где деревья высились подобно колоннам собора и птицы пели ангельскими голосами, так и Шарлемань искал успокоения у реки под вязами, где его дочери в царских одеждах украшали стол цветами и пели со своими детьми. До 804 года, года окончательного установления мира в Саксонии, Алкуин, страстно стремившийся принять монашество и удалиться от мира, прилагал все усилия, чтобы просмотреть устав монастыря Святого Бенедикта и переписать его для всех монастырей; помимо других эдиктов Шарлемань издал капитулярий об «изучении церковного канона и устава монастыря Святого Бенедикта». Перед смертью Алкуин написал Адальгарду, ставшему настоятелем монастыря в Корби: «Я закончил свой труд солдата».

Ни один вооруженный паладин не был таким стойким воином Шарлеманя, как этот школьный наставник. С его смертью что-то сломалось в непрерывном течении мысли в стране франков. Больше не слышно было прозвищ, данных в Академии.

Гильом Тулузский, бывший, возможно, самым могучим оплотом короля, покинул мир старшего поколения в собственной манере. Герой Испанской марки отложил меч и седло и удалился в горный монастырь, который он защищал во время своих военных кампаний. Говорили, что он взял на себя обязанность доставлять воду монахам, работавшим в полях.

Чего смог бы достичь Шарлемань без поддержки этих замечательных людей, помогавших ему в осуществлении его надежд, никто не может сказать. Он многому у них научился; они были ему преданы. Теперь же шестидесятидвухлетний Шарлемань лишился и Алкуина, направлявшего его мысли, и Эрика, прикрывавшего ему спину. Он убеждал и подгонял их, эти священники и паладины совершали такие дела, о которых и не помышляли. Смогут ли другие послужить ему так же?

Шарлемань обдумал эту проблему и обратился ко всем, кого кормил, с просьбой отплатить ему верной службой.

– Теперь на нас лежит великая обязанность, – сообщил он им, – поскольку, используя всю силу тела и духа, необходимо послужить Господу.

Эйнгард, тень Шарлеманя, заметил в нем эту перемену, – после того как он получил титул императора…

Год 804-й, год смерти Алкуина и окончания мира в Саксонии, был годом надежд и упований в Ахене. На юге Испанская марка стояла твердо и непоколебимо, имея опору в виде городов и крепостей, которые построил Гильом; на севере непокорный Годфрид, король данов, хотел встретиться с Шарлеманем, чтобы посовещаться; из Ахена император через моря посылал деньги бедным христианам в Африке и Сирии, в Карфаген и Иерусалим. Из Рима Лев III приезжал к Шарлеманю не в страхе и нужде, а с радостью, чтобы обсудить, действительно ли свершилось чудо в Мантуе или нет.

В эти несколько месяцев поместья не знали нужды, а люди принесли священную клятву служить Господу. На заре нового дня они ожидали милостей от Бога. Рядом с дворцовой лестницей бронзовые часы отбивали время в новой манере. Не так уж много времени ушло на то, чтобы восстановить потерянную общность.

Лев III собственной персоной с легким чувством пересекает границы. Высоко в Альпах Адульф, ставший маркграфом Восточной марки, сопровождает его вниз к монастырю Сент-Мориц, где сын короля Карл ожидает вместе со своими вассалами, чтобы воздать почести посланцам Рима. Они неторопливо ехали мимо бредущих паломников, мимо караванов, состоявших из фургонов, потому что одиночным торговцам повысили дорожную пошлину. На этих фургонах доставляют товары из Павии и Венеции. Всадники, сопровождающие фургоны, носят лангобардские плащи, скрепленные пряжками из мавританского серебра; будучи урожденными тюрингами или восточными франками, они считают себя слугами императора.

Через неделю после Дня святого Мартина Лев III уже в Реймсе, где на площади перед большой церковью Сен-Реми его ожидает Шарлемань с паладинами и охотниками. Из церковного портала доносится мелодия органа; на стене изображен Моисей, уводящий свой народ, целый и невредимый, от Красного моря, а волны смыкаются над вооруженными всадниками фараона, который похож на гунна…

Люди говорят о сборе урожая, о закладке зерна на хранение для посадки в весеннем месяце пахоты. В длинной долине Ахена, где сияет позолоченный купол, народ ждет с развернутыми хоругвями, почти как в Риме. Но дорога к портику дворца идет мимо овечьих загонов и коровьих хлевов; ступени охраняет внушительная статуя бронзового медведя.

В толпе людей, желающих лицезреть папу римского, развлекаются акробаты, ловко сгибая и разгибая ноги, бросая вверх ножи, чтобы заработать пенни. Когда Шарлемань спешивается, трубы замолкают, у стремени стоят грумы, у ступеней ожидает гофмейстер, чтобы принять у короля его плащ для верховой езды. Какой-то старик смело протискивается сквозь толпу, искривленными пальцами трогает струны арфы и затягивает приветственную песнь в честь возвращения короля в свой дворец. И Шарлемань снимает с руки золотое кольцо и дарит его певцу.

Наблюдая за ним, Теодульф, епископ Орлеанский, восклицает:

– Он триумф поэтов!

Зал для пиршеств задрапирован тканями из Арраса, пурпурный шелк покрывает лавки для гостей, серебряные канделябры освещают длинные столы, украшенные осенними цветами и ягодами. Сенешаль в придворных одеждах вводит слуг с огромными подносами, еда на которых предлагается гостям. За ним следует виночерпий со своими помощниками. Рядом с паладинами, разодетыми в алый бархат с золотом, на лавках примостились дети, с нетерпением ожидающие, когда начнется пир. Их шепот разносится, как легкий ветерок в чаще, потом воцаряется тишина, и Лев III начинает молитву.

По знаку Шарлеманя дворцовый капеллан молит Господа даровать милость христианам. Несмотря на роскошные одежды и драгоценный металл, благородное собрание в этот момент больше всего напоминает многочисленную семью, весело празднующую окончание 12 дней рождественских праздников, то есть начало нового года. И пока они веселятся, бронзовые часы своим звоном отмечают время…

Великие надежды, связанные с рождением христианского народа, были омрачены бедствиями последующих пяти лет.

Во-первых, король данов Годфрид не приехал на совет для обсуждения мира. Вместо этого его моряки взялись за пиратские рейды. Хронисты из Ахена справедливо называли моряков данами или норманнами. Во время летнего судоходного сезона они налетали из холодной Скандии, с островов Балтики и из Датской марки на длинных быстрых кораблях, которые несли на своих палубах не только воинов, но и лошадей. Эти древние викинги (люди фиордов) вели свои мелководные суда вверх по течению рек, причаливали к берегу, выводили лошадей и совершали налет на какой-нибудь город, грабя его и сжигая, как это было в Лидисфарне. К ночи они окружали свои лагеря рвами. Это были отважные воины, приносившие жертвы старым богам и обшаривавшие церкви в поисках дорогой посуды. При приближении вооруженного отряда норманны вновь садились на своих коней и возвращались к кораблям-драконам, где никто их не мог преследовать.

Не сумев заключить с ними прочный мир, Шарлемань попытался организовать защиту своих морских границ. (Путешествуя в 800 году, он предупредил население побережья и начал строительство сторожевых башен.) Но его западные провинции на равнинах и на побережье Ла-Манша слишком долго жили в мире и спокойствии; свободные крестьяне не любили вести наблюдение с оружием в руках. Шарлемань приказал построить на больших реках морские ладьи, а в стратегических пунктах, вроде Рейнского коридора, возводить каменные крепости. Но король данов рыскал среди балтийских славян, грабя тех, кто поклялся в верности императору христиан, и помогая тем, кто сражался против Шарлеманя. Армиям Карла не удавалось настичь пиратов.

Казалось, будто новый Витукинд восстал из моря, и ему соответствовало изображение головы дракона на носу корабля.

Монах из монастыря Святого Галла, пользуясь преимуществом позднего знания, рассказывал невероятную историю о борьбе Шарлеманя против опасности с моря: «Случилось так, что Карл, путешествуя, однажды мирно ужинал в одном городе на побережье неподалеку от Нарбона, когда несколько норманнских кораблей подошли к берегу, чтобы совершить пиратский рейд. Когда их впервые заметили, кое-кто решил, что это еврейские, а также африканские или британские торговые суда. Но мудрый Карл сразу узнал их по очертаниям и скорости и произнес следующие слова: «Эти корабли заполнены не товарами, а свирепыми врагами».

Услышав его слова, люди поспешили на берег. Однако торопились они напрасно – как только норманны узнали о присутствии Карла, они чудесным образом исчезли с необыкновенной скоростью. Поднявшись из-за стола, праведный и набожный Карл стоял и смотрел в восточное окно, у него текли слезы, и никто не осмеливался с ним заговорить.

Потом он так объяснил свои слезы соратникам: «Я не боюсь того, что эти никчемные разбойники причинят мне какой-то вред. Я глубоко опечален, думая о том, что, пока я жив, они осмеливаются нападать на этот берег, и я разрываюсь от великой скорби, предвидя, сколько зла они причинят моим потомкам».

Почтенный монах сочинил правдивую историю о том, что при жизни Шарлемань сумел защитить земли, удаленные от моря, хотя неуловимые морские пираты разорили и опустошили его побережье и принялись собирать более тяжелую дань с Британии.

На южной границе за Пиренеями все было спокойно. Его войско в Аквитании – теперь под командованием его сына Людовика – состояло из лукавых гасконцев, жителей Прованса и готов из Наварры, которые прислушивались к Теодульфу. Минуя горные селения и ущелья, войско медленно пробивалось вниз к линии Эбро, на которой стояла недоброй памяти Сарагоса. Шарлемань хотел овладеть побережьем до самой Барселоны, одновременно не оставляя попыток заключить мир с могущественными эмирами Кордовы. В этом он, похоже, терпел неудачу.

Время от времени арабскими лордами овладевало религиозное рвение, подвигавшее их на борьбу с наседающими христианами. С уходом Гильома Тулузского с арены сражений в Аквитании не стало лидера. Набожный и беспечный Людовик не мог управиться со своевольными хозяевами пиренейских замков, а Шарлемань не решался отправиться в те края. Войско христиан походным маршем направилось к устью Эбро, чтобы взять Тортосу. Затем оно с триумфом обогнуло город и втянулось в каменистую долину, где попало в засаду и было истреблено, как при Ронсевале. Шарлемань в горестном молчании выслушал новости из Тор-тосы.

Но самая большая опасность исходила от мусульман, утвердившихся на Средиземном море. Ныне христианская империя владела несколькими портами. С окончанием римского правления Барселона, Нарбон, Массилия (Марсель) и Лигурийская гавань переживали застой. Как рассказывал монах из монастыря Святого Галла, торговые суда евреев и карфагенян доставляли в эти порты ценные контрабандные грузы. Шарлемань страстно желал вновь открыть этот древний торговый путь, и Пипин построил свою флотилию на Лигурийском побережье (вблизи Генуи).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.