1. Зачем Сталину была нужна власть?

1. Зачем Сталину была нужна власть?

Итак. Зачем Сталину была нужна власть?

Вопрос этот кажется риторическим. Ну, зачем вообще нужна власть человеку? Зачем люди рвутся во власть, и чем выше — тем лучше?

Всё и всем об этом давно известно. Чтобы покомандовать, конечно. Или обогатиться, что не отменяет первого. За привилегиями. Чтобы повысить свою самооценку и свою значимость в глазах окружающих. Чтобы женщины искали общения. Чтобы детей потом пристроить, когда вырастут, на хорошее место.

Чтобы боялись, наконец.

Вот и про Сталина известно — ради своей власти загрыз насмерть уйму народу.

Известно также, что власть он использовал для этого же самого. Для массового убийства невиновных. Потребность у него была такая.

Что здесь непонятного?

Власть Сталину была нужна для власти.

Так нас учили, по крайней мере. Учили, надо это признать, неустанно, не жалея ни времени, ни сил. Ни средств, само собой, но не будем считать деньги в чужих карманах.

Поэтому, для примерных учеников и отличников эта работа не предназначается, и они спокойно могут закрыть её на этих словах.

Предназначена она для тех, кого тоже учили, как и всех других, но лучшими учениками они, тем не менее, не стали.

Итак.

Для того, чтобы ответить на заданный вопрос, я предлагаю поговорить на тему, бесконечно далёкую, кажется. На первый взгляд.

Давайте посмотрим на то, каким образом Сталин принимал обычно решения. Посмотрим на его манеру решать вопросы, требующие его внимания.

Общеизвестно, что Сталин был человеком, абсолютно не терпевшим чужого мнения, всегда имевшим безапелляционное суждение по любым вопросам, обычно безграмотное и неправильное. Но мнение это его окружение, а по цепочке ниже — и вся страна, должны и вынуждены были исполнять.

Иными словами, человек любил покомандовать, что и вылилось для страны горькими слезами.

Общеизвестно также, что для того, чтобы уцелеть, людям поневоле необходимо было всячески подлаживаться под это его мнение и поддакивать кровавому чудовищу.

Иначе их ждала неминуемая смерть.

Видел я недавно по телевизору примечательную сценку. Перебираю себе каналы, как обычно ничего интересного нет, и вдруг — стоп. Художественный фильм (или сериал). Игровая сценка, одним словом. По первым же репликам понял, что речь идёт про 22 июня 1941 года.

Кабинет Сталина. За длинным столом сидят понурившиеся генералы, за их спинами ходит Сталин, ругательски их ругая. Встаёт Тимошенко, пытается что-то сказать, он его прерывает ругательствами. Встаёт Жуков, Сталин тоже не даёт ему сказать ни слова. Потом пытается встать маршал Шапошников. Сталин ему: «Ты вообще сиди. Что ты, козёл, вообще можешь сказать?»

Такая вот сценка.

Я тогда выключил и до сих пор не знаю даже, как называлось это творение. О чём не жалею, как ни стыдно в этом признаться.

Или вот, неплохой когда-то был снят фильм о Королёве, в советские ещё времена. «Укрощение огня», если кто помнит.

Там тоже была примечательная сценка. Совещание в кабинете Сталина. Естественно, вещает там один Сталин, ругая, опять же, конструкторов ракетной техники. Встаёт Кирилл Лавров, играющий главного героя

— «Товарищ Сталин, разрешите сказать…» — тот в ответ:

— «Что вы можете мне сказать? Я вашу позицию знаю…»

— «Товарищ Сталин, раньше у нас никто управляемыми ракетами не занимался…» — Сталин снова перебивает:

— «Я знаю, кто у нас чем занимался…» — Главный герой:

— «Товарищ Сталин, если можно, не сбивайте меня, я волнуюсь…» — Сталин:

— «Хорошо…» — Тихо так, с угрозой. — «Я памалчу…»

Я привёл только два примера. Думаю, что каждый из читателей обязательно сталкивался с какими-то другими сценами, подтверждающими и художественно восстанавливающими эту самую историческую правду.

Я прошу только обратить при этом внимание на одно обстоятельство. Вся эта историческая правда (припомните повнимательнее) обычно имеет отношение либо к художественной литературе, либо к художественному кинематографу.

Кто у нас что-то знает о нашей недавней истории по документам, мемуарам, исследованиям?

Думаю, таких людей наберётся не очень много.

Отрадно, конечно, что сейчас интерес у народа постоянно растёт. И сильно растёт. Но всё равно, капля это в море.

Обычное же человечество черпает свои знания из других средств. Массовой, так сказать, информации. Информации, которую кто-то несёт в эти самые массы.

Раньше одни несли, теперь другие, но в одну и ту же дуду, как говорится.

И возникло у меня такое вот желание.

А давайте послушаем людей, лично общавшихся со Сталиным.

* * *

Начать предлагаю вот с чего.

Наиболее известны по этому поводу, конечно, слова маршала Жукова из его «Воспоминаний и размышлений». Знаменитые слова.

…Кстати сказать, как я убедился во время войны, И. В. Сталин вовсе не был таким человеком, перед которым нельзя было ставить острые вопросы и с которым нельзя было бы спорить и даже твердо отстаивать свою точку зрения.

Если кто-либо утверждает обратное, прямо скажу — их утверждения не верны.

Забегая вперед, хочу сказать, что мне во время войны приходилось остро возражать против указаний И.В.Сталина по стратегии операций и по проблеме обороны страны в целом, и нередко мои суждения принимались…

Я лично обычно с осторожностью отношусь к высказываниям прославленного полководца. Поскольку встречается у него в воспоминаниях такое, что не очень соответствовало на самом деле действительности.

Но обратить надо внимание на такое обстоятельство. Там, где маршал бывал не очень правдив, обычно затрагивался вопрос, прямо связанный с его репутацией. Отсюда и его «неточности», как мне кажется. Во всём же остальном полководец явно старался поддерживать солидный уровень и поэтому не очень фантазировал. Ну, кроме вопросов политических, конечно. Вроде желания посоветоваться с полковником Брежневым, например.

В данном же случае, Жукову нет необходимости вводить читателя в заблуждение, поскольку здесь ему не надо вуалировать свои ошибки и просчёты.

Может, однако, возникнуть закономерный вопрос.

Это что же получается? Когда тебе выгодно не верить, ты ему не веришь, а когда выгодно верить — веришь?

Предлагаю поэтому поступить таким образом.

А мы с вами не будем ему верить на слово. Мы это его утверждение проверим.

В данном случае, слова эти подтверждаются, по крайней мере, одним сторонним свидетелем. Я имею в виду маршала Рокоссовского и знаменитый эпизод обороны Москвы, описанный им. Его, кстати, в мемуарах Жукова нет, как это ни странно. Или не странно?

Впрочем, судите сами.

…На клинском направлении быстро сосредоточивались вражеские войска. Угроза с севера все усиливалась. Нажим на наше левое крыло, где были пущены в дело все наши резервы, не прекращался. Все это заставило думать о мерах, которые бы улучшили положение наших войск и позволили затормозить продвижение противника.

К этому времени бои в центре и на левом крыле шли в 10–12 километрах западнее Истринского водохранилища.

Само водохранилище, река Истра и прилегающая местность представляли прекрасный рубеж, заняв который заблаговременно, можно было, по моему мнению, организовать прочную оборону, притом небольшими силами. Тогда некоторое количество войск мы вывели бы во второй эшелон, создав этим глубину обороны, а значительную часть перебросили бы на клинское направление.

Всесторонне все продумав и тщательно обсудив со своими помощниками, я доложил наш замысел командующему фронтом и просил его разрешить отвести войска на истринский рубеж, не дожидаясь, пока противник силою отбросит туда обороняющихся и на их плечах форсирует реку и водохранилище.

Ко всему сказанному выше в пользу такого решения надо добавить и то, что войска армии понесли большие потери и в людях и в технике. Я не говорю уже о смертельной усталости всех, кто оставался в строю. Сами руководители буквально валились с ног. Поспать иногда удавалось накоротке в машине при переездах с одного участка на другой.

Командующий фронтом не принял во внимание моей просьбы и приказал стоять насмерть, не отходя ни на шаг.

На войне возникают ситуации, когда решение стоять насмерть является единственно возможным. Оно безусловно оправданно, если этим достигается важная цель — спасение от гибели большинства или же создаются предпосылки для изменения трудного положения и обеспечивается общий успех, во имя которого погибнут те, кто должен с самоотверженностью солдата отдать свою жизнь. Но в данном случае позади 16-й армии не было каких-либо войск, и если бы обороняющиеся части погибли, путь на Москву был бы открыт, чего противник все время и добивался.

Я считал вопрос об отходе на истринский рубеж чрезвычайно важным. Мой долг командира и коммуниста не позволил безропотно согласиться с решением командующего фронтом, и я обратился к начальнику Генерального штаба маршалу Б.М.Шапошникову. В телеграмме ему мы обстоятельно мотивировали свое предложение. Спустя несколько часов получили ответ. В нем было сказано, что предложение наше правильное и что он, как начальник Генштаба, его санкционирует.

Зная Бориса Михайловича еще по службе в мирное время, я был уверен, что этот ответ безусловно согласован с Верховным Главнокомандующим. Во всяком случае, он ему известен.

Мы немедленно подготовили распоряжение войскам об отводе ночью главных сил на рубеж Истринского водохранилища. На прежних позициях оставлялись усиленные отряды, которые должны были отходить только под давлением противника.

Распоряжение было разослано в части с офицерами связи.

Настроение у нас поднялось. Теперь, думали мы, на истринском рубеже немцы сломают себе зубы. Их основная сила — танки упрутся в непреодолимую преграду, а моторизованные соединения не смогут использовать свою подвижность.

Радость, однако, была недолгой. Не успели еще все наши войска получить распоряжение об отходе, как последовала короткая, но грозная телеграмма от Жукова. Приведу ее дословно:

«Войсками фронта командую я! Приказ об отводе войск за Истринское водохранилище отменяю, приказываю обороняться на занимаемом рубеже и ни шагу назад не отступать. Генерал армии Жуков».

Что поделаешь — приказ есть приказ, и мы, как солдаты, подчинились. В результате же произошли неприятности. Как мы и предвидели, противник, продолжая теснить наши части на левом крыле, отбросил их на восток, форсировал с ходу Истру и захватил на ее восточном берегу плацдармы…

К.К.Рокоссовский. «Солдатский долг».

Вы поняли, что тогда произошло? Генерал армии Жуков посмел отменить решение Генштаба, санкционированное (Рокоссовский в этом, конечно же, прав) самим Сталиным.

И Сталин молча с этим согласился.

Мог ли Жуков не задуматься над тем, кто стоит, в данном случае, за спиной Шапошникова? Сам же был недавно начальником Генштаба и не мог не знать, как решаются обычно такие вопросы. Даже когда Сталин не был ещё Верховным Главнокомандующим. Тем более, сейчас, после того, когда он им стал.

Знал, конечно. И думал, конечно.

Но поступил именно так.

Поступок, однако.

Теперь давайте попробуем ответить на вопрос.

Кем же тогда считал Сталина Жуков?

Странный вопрос, ответите вы. И будете правы. В своих воспоминаниях Жуков много писал о Сталине и всё вроде бы там о нём сказал.

Или не всё?

Вот этот эпизод, как мне кажется, и даёт как раз основания для дальнейших размышлений на эту тему.

Давайте не будем трогать дешёвые оценки этого эпизода, вроде таких — «поставил на место самого Сталина».

Заглянем поглубже.

Принимая своё решение, Жуков, конечно, не мог не понимать, чем рискует. Потому что, рисковал он, как это совершенно ясно, ни много, ни мало — головой. И дело, конечно, было совсем не в том, прав он или неправ. Потому что, прав он или неправ, но амбиции Сталина и его общеизвестная мстительность должны были неизбежно Жукова уничтожить. Пусть не сейчас, не в это мгновение, но обязательно уничтожить.

Да, в такой острейший момент поменять командующего фронтом на другого — значит, наверняка проиграть сражение. Да, Жуков понимал, что немедленно его не снимут, что сейчас он нужен. Но после битвы? Ведь припомнит же ему кровавый маньяк…

Тогда, получается, что генерал Жуков сознательно жертвовал в этот момент своей жизнью? Обрекая себя на неизбежную гибель?

Хм. Давайте оставим красивые слова для… ну, скажем, правых (и левых) защитников, они их очень любят.

Десять километров, в данном случае, дела не решали. Смолчал бы Жуков, не упорствовал в своей (конечно же) ошибке, было бы только лучше.

Не смолчал, ошибка состоялась и всё равно оборона не развалилась. Понесли лишние потери, конечно, но на исход сражения эти километры не повлияли.

Тогда зачем надо было рисковать своей жизнью?

Да, он мог поплатиться ей, если бы немцы взяли Москву. Мог, впрочем, и не поплатиться — ведь отдали же генералы Киев без сталинского возмездия за это?

Тем не менее, реальная опасность собственной гибели, в случае сдачи Москвы, для Жукова не была невероятной.

Но рисковать жизнью в ДАННОМ случае? По такому, в общем-то «десятикилометровому» поводу?

Вот и получается, что вопрос о том, кем был в глазах Жукова Сталин, вовсе не является праздным. Потому что всё, что мы знаем о Сталине из его воспоминаний (и бесчисленной другой литературы), делает эпизод, рассказанный Рокоссовским, по меньшей мере, странным.

По-моему, придётся нам с вами неизбежно допустить, что в данном случае Жуков не считал, что, поступая таким образом, рискует своей жизнью. И вызвать сталинское неудовольствие не рисковал тоже.

Тогда кем же он считал Сталина? На самом деле? В самой глубине души, куда никого не допускал?

Ведь со Сталиным он до того момента неоднократно встречался лично, докладывал ему, обсуждал с ним какие-то вопросы. Иными словами, неизбежно должен был составить о нём какое-то своё мнение, не предъявляемое широкой публике.

Так вот. Получается, что Жуков, идя на этот шаг, совершенно определённо считал Сталина, в первую и самую главную очередь, человеком дела.

Нет? Не согласны?

Но ведь на самом-то деле Сталин с Жуковым тогда согласился. Молча, но согласился.

Потому что решение Жукова, да, было неправильным. Но неправильным здесь было бы и другое — не один, а два или даже три командующих фронтом, командующих войсками через голову друг друга.

Это было бы вообще гибелью всей обороны.

Иными словами, решение Жукова, к которому, как он, видимо, надеялся, отнесутся с позиции дела, а не амбиций, и было воспринято именно с позиции дела, а не амбиций.

Получается, так.

Делаем вывод. Небольшой такой и пока промежуточный.

Жуков сообщает в своих мемуарах (и это подтверждается Рокоссовским), что со Сталиным можно было спорить. Даже остро спорить.

И, в данном случае, говорит чистую правду.

Но Жукову-то легко говорить, вон он какой высокий генерал и даже маршал.

Может быть, Сталин дозволял подобные вольности далеко не каждому?

Избранным, так сказать?

А если избранным, то по каким критериям полагал их избранность? По преданности лично ему? По должности, чину или рангу? Или ещё по каким-то?

Ну что же. Вопрос правомерный. Потому что бывали (и бывают) и такие правители в истории. Если кого и слушали, то узкий круг приближённых. Куда таковых отбирали сами.

Вот и давайте посмотрим.

* * *

Надо сказать, что имеется здесь весьма ценный свидетель.

Но сначала — небольшая предыстория.

В начале 60-х годов Константин Симонов задумал написать книгу под условным наименованием «Сталин и война». Собирая для неё материалы, он подолгу беседовал со многими советскими полководцами самого высокого уровня. Записывал, естественно, эти разговоры. И подходил к этому процессу, конечно же, со всей ответственностью. Потому что, если бы в книгу попали искажённые в каких-то местах воспоминания или мнения Жукова, Василевского или Конева, например, стоило бы это писателю его доброго имени.

Необходимо при этом отметить, что то время, когда собирал он свои материалы, не располагало, конечно, к каким-бы то ни было хвалебностям в адрес Сталина. Тогда, наоборот, наш высший генералитет наперебой соревновался в совершенно иной тональности своих высказываний.

И сам Симонов… У него тогда было сложное положение. Бывший любимец Сталина, бывший убеждённый сталинист, стал к тому времени таким же убеждённым антисталинистом. Но вот власть предержащие того времени всё равно его стойко не любили, подозревая неискренность его раскаяния. Симонов позднее писал, что сам Хрущёв упорно считал его сталинистом, до самого выхода в свет «Живых и мёртвых». Только после этого, вроде бы, оттаял.

Так что, можно, конечно, предположить — какую именно хотел написать он тогда книгу.

Другое дело, что книга эта всё-таки не была им написана. По причинам в данном случае не интересным.

Но материалы, которые он тогда собирал, пригодились для другой, его последней книги. Уже в самом конце восьмидесятых годов она вышла под названием «Глазами человека моего поколения». Состоит она из двух частей. В первой — его собственные воспоминания о том времени. А вот во вторую часть и вошли как раз те самые записи его бесед с советскими полководцами. Датированы они 1962 годом.

На мой взгляд, наиболее интересны там для данной темы воспоминания адмирала Исакова.

Я снова вынужден остановиться для пояснения. Поскольку не уверен, что имя это может быть знакомо широкому кругу современных молодых людей.

В советское время существовало такое военно-морское звание — «Адмирал флота Советского Союза». Соответствовало оно «Маршалу Советского Союза». За всю советскую историю это звание носили всего лишь три человека — Народный комиссар Военно-морского флота СССР, впоследствии главнокомандующий ВМС Николай Герасимович Кузнецов (правда, дважды из него разжалованный), главком ВМС брежневской эпохи С.Г. Горшков и третий — это как раз И.С. Исаков.

Иван Степанович Исаков всю войну и после нее по своей должности (начальник Главного штаба Военно-Морского Флота), видел Сталина, что называется, вблизи.

Более того, знал он Сталина длительное время, намного дольше даже и Жукова, еще с 30-х годов. С самого аж 1933 года, когда Исаков возглавлял экспедицию по переводу кораблей с Балтийского на Белое море по Беломорско-Балтийскому каналу. Тогда же и приметил его Сталин. Впоследствии поручал ему самые трудные и ответственные задания. Высоко ценил его ум и порядочность, как это можно понять из известных мне о нём случаях.

Во время войны адмирал был тяжело ранен, потерял ногу. Но остался в строю.

Впрочем, дальше не буду, кому интересно, найдёт о нём намного больше.

Для нас же важно то, что свидетель это для нас поистине бесценный. Тем более, что, как мы сейчас увидим, на вопрос, который мы с вами сейчас обсуждаем, он обратил в своё время специальное внимание.

Итак, Константин Симонов. «Глазами человека моего поколения».

Из беседы с Адмиралом флота Советского Союза И.С. Исаковым.

«…Надо сказать, что он (Сталин — В.Ч.) вел заседания по принципу классических военных советов…»

Примечание. Принцип общеизвестный. Но для тех, кто не знает, поясню. Согласно ему, все присутствующие высказываются по старшинству, начиная с младших по должности. Последними высказываются самые высокие чины.

С тем, чтобы на подчиненных не давило мнение начальников. Или, если угодно, чтобы лишить подчиненных возможности спрятаться за начальственным мнением.

Придумано это не Сталиным. Если не ошибаюсь, это было введено в прусской штабной практике еще в 18-м веке. Потом переняли в других европейских армиях.

По такому принципу, например, вел Кутузов своё знаменитое совещание в Филях.

Снова адмирал Исаков:

…Очень внимательно, неторопливо, не прерывая, не сбивая, выслушивая всех. Причем старался дать слово примерно в порядке старшинства, так, чтобы высказанное предыдущим не сдерживало последующего… И только в конце, выловив все существенное из того, что говорилось, отметя крайности, взяв полезное из разных точек зрения, делал резюме, подводил итоги… Так было в тех случаях, когда он не становился на совершенно определенную точку зрения с самого начала. Ну, речь идет, в данном случае, разумеется, о вопросах военных, технических и военных, а не общеполитических. На них я, к сожалению, не присутствовал.

Когда же у него было ощущение предварительное, что вопрос в генеральном направлении нужно решить таким, а не иным способом, — это называлось «подготовить вопрос», так, кстати, и до сих пор называется, — он вызывал двух — трех человек и рекомендовал им выступить в определенном направлении. И людям, которые уже не по первому разу присутствовали на таких заседаниях, было по выступлениям этих людей ясно, куда клонится дело.

Но и при таких обсуждениях, тем не менее, он не торопился, не обрывал и не мешал высказать иные точки зрения, которые иногда какими-то своими частностями, сторонами попадали в орбиту его зрения и входили в последующие его резюме и выработанные на их основе резолюции. то есть учитывались тоже, несмотря на предрешенность, — в какой-то мере, конечно…

Давайте немного порассуждаем.

«Подготовка вопроса».

Манипулирование? Конечно.

Однако в данном случае меня занимает другое: зачем ему вообще было кого-то просить, убеждать?

Приказал — и все.

Вместо этого мы видим нечто иное.

Здесь он, пусть и используя бюрократические приемы, старается убедить присутствующих на совещании. Давит через других, но старается убедить.

Ну, если не убедить, то продавить свое мнение.

А зачем ему убеждать? Или давить через кого-то третьего?

Получается (очень это непривычно после всего наговоренного о нём), но получается, что ему было нужно большинство. Чтобы комиссия, состоящая, заметим, из подчиненных Сталину людей, проголосовала так, как он, Сталин, считает нужным.

Отвлекаясь на секунду.

Что, в демократически устроенных обществах коллегиальные решения исключают лоббирование чьих-то интересов? Закулисное воздействие на нужных людей?

При этом, обратите внимание, стоило Сталину начать обсуждение первым, высказать свою точку зрения раньше других, ясно, что нужное Сталину решение было бы моментально принято без каких либо дополнительных усилий, вроде «подготовки вопроса».

Вот это последнее соображение кажется мне очень важным.

То, что, при обсуждении Сталин не выпячивал собственное мнение, озвучивая его последним из выступавших.

Более того.

Вместо этого он, наоборот, старался в ходе обсуждения прятать это свое мнение, чтобы оно не повлияло на обсуждение. Вот как это выглядело.

Снова из воспоминаний адмирала Исакова.

…Трудно сказать, был ли он сдержан вообще, очевидно, нет. Но личину эту он давно одел на себя. Как шкуру, к которой привык до такой степени, что она стала его второй натурой. Это была не просто сдержанность, это была манера. Повадка, настолько тщательно разработанная, что она уже не воспринималась как манера. Ни одного лишнего жеста. Ни одного лишнего слова. Манера, выработанная настолько, что она воспринималась как естественная. Но на самом деле в ней был расчет на то, чтобы не показать никому, что он думает, не дать угадать своих мыслей, не дать никому составить заранее представление о том, что он может сказать и как он может решить. Это с одной стороны. С другой, медлительность, паузы были связаны с желанием не сказать ничего такого, что придется брать обратно, не сказать ничего сгоряча, успеть взвесить каждое свое слово…

Хм. Безапелляционный диктатор, не желающий сказать что-то, что придётся потом брать обратно.

Есть здесь какая-то неправильность, не находите?

И далее — снова важно.

… Когда он говорил, он умел превосходно прятать себя и свое мнение. Я уже вам говорил об этом (напомню, что адмирал Исаков обращается к К.Симонову — В.Ч.), но хочу повторить: мимика его была чрезвычайно бедной, скупой; он не делал подчеркнуто непроницаемого выражения лица, но лицо его было спокойно. А кроме того, он любил ходить так, чтобы присутствующие не видели его лица, и так как он сам выбирал эти моменты, то это тоже помогало ему скрывать свои чувства и мысли. По его лицу невозможно или почти невозможно было угадать направление его мыслей. И в этом был смысл, потому что охотников угадывать его мысли было много, он знал это, знал и меру своего авторитета, а также и меру того подхалимажа, на который способны люди, старающиеся ему поддакнуть.

Поэтому он был осторожен, особенно тогда, когда речь шла о вопросе, который был ему относительно мало знаком, и он хотел узнать в подробности чужие мнения. Он даже провоцировал столкновения мнений, спрашивал: «А что скажет такой-то?.. А что скажет такой-то?..» Выслушивая людей и выслушивая разные мнения, он, видимо, проверял себя и корректировал. В иных случаях искал опору для своего предвзятого мнения, искал мнения, подтверждающие его правоту, и если находил достаточную опору, то в конце высказывал свое мнение с известными коррективами, родившимися в ходе обсуждения.

Иногда, думаю, когда он сталкивался с суждениями, которые опровергали его собственное первоначальное мнение и заставляли изменить его, он сворачивал разговор, откладывал его, давая себе возможность обдумать сложившуюся ситуацию… (выделено мной — В.Ч.).

А вот как писал маршал артиллерии Н.Д.Яковлев, всю войну работавший начальником Главного Артиллерийского Управления РККА.

…За время войны мною было хорошо усвоено: все, что решил Верховный, никто уже изменить не сможет. Это — закон! Но сказанное совершенно не значит, что со Сталиным нельзя было спорить. Напротив, он обладал завидным терпением, соглашался с разумными доводами. Но это — в стадии обсуждения того или иного вопроса. А когда же по нему уже принималось решение, никакие изменения не допускались…

Отметим слова о завидном терпении, с которым Сталин слушал чужие мнения. Совпадавшие или не совпадавшие с его собственным.

Обратим внимание на то, что, как и адмирал Исаков, маршал Яковлев многократно (в силу занимаемой должности) имел возможность наблюдать сказанное им ЛИЧНО. А не с чьих-то слов.

Отметим также, что слова маршала Яковлева подтверждают сказанное адмиралом Исаковым. Практически дословно подтверждают.

Вот слова маршала Василевского (предлагаю особо обратить внимание на манеру принятия решения):

…И. В. Сталин обладал не только огромным природным умом, но и удивительно большими познаниями. Его способность аналитически мыслить приходилось наблюдать во время заседаний Политбюро ЦК партии, Государственного Комитета Обороны и при постоянной работе в Ставке. Он неторопливо, чуть сутулясь, прохаживается, внимательно слушает выступающих, иногда задает вопросы, подает реплики. А когда кончится обсуждение, четко сформулирует выводы, подведет итог. Его заключения являлись немногословными, но глубокими по содержанию и, как правило, ложились в основу постановлений ЦК партии или ГКО, а также директив или приказов Верховного Главнокомандующего…

Еще один: «…внимательно слушает выступающих…».

Дальше.

Из воспоминания авиаконструктора Александра Сергеевича Яковлева, также долго работавшего со Сталиным.

…Обычно во время совещаний, бесед Сталин мягко прохаживался вдоль кабинета. Походит из конца в конец, слушая высказывания, а потом присядет на диван. Присядет на самый краешек дивана, покурит и опять принимается ходить. Слушая собеседника, редко перебивал, давал высказаться…

…Сталин не терпел верхоглядства и был безжалостен к тем, кто при обсуждении вопроса выступал, не зная дела. Выступать легкомысленно в его присутствии отбивал охоту раз и навсегда…

Замечание.

Может быть, мнение о сталинской нетерпимости к чужому мнению появилось отсюда? От тех, кому Сталин «отбивал охоту»?

Они ведь тоже люди. Знали они дело или не знали, но им же тоже хотелось выглядеть правыми. А тут ещё и удобный момент. Пятидесятые годы, когда их уверения в собственной правоте ещё и поощрялись. С самого высокого верха.

И еще, обратите внимание на слова«…редко перебивал, давал высказываться…».

И этот туда же. Третий уже. Прямо-таки какой-то заговор сталинистов, не иначе.

Снова А.С.Яковлев:

…Впечатление о Сталине таково, что он никогда и никуда не торопился, все делал не спеша. Вместе с тем по обсуждавшимся у него вопросам решения принимались немедленно, как говорится, не сходя с места, однако лишь после всестороннего обсуждения и обязательно с участием специалистов, мнение которых всегда выслушивалось внимательно и часто бывало решающим, даже если вначале и расходилось с точкой зрения самого Сталина (выделено мной — В.Ч.). С ним можно было спорить.

Изредка, если вопрос был особенно сложный и требовал дополнительной подготовки, на проработку давалось не больше двух-трех дней…

Снова, почти дословное подтверждение слов адмирала Исакова.

И Г.К.Жукова. И Н.Д.Яковлева.

«С ним можно было спорить».

…Сталин любил, чтобы на его вопросы давали короткий, прямой и четкий ответ, без вихляний. Обычно тот, кто в первый раз бывал у него, долго не решался ответить на заданный вопрос, старался хорошенько обдумать, чтобы не попасть впросак. Так и я в первое время, прежде чем ответить, мялся, смотрел в окно, на потолок. А Сталин, смеясь, говорил:

— Вы на потолок зря смотрите, там ничего не написано. Вы уж лучше прямо смотрите и говорите, что думаете. Это единственное, что от вас требуется.

Как-то я затруднился ответить на поставленный вопрос: не знал, как будет воспринят мой ответ, понравится ли то, что я скажу…

Я снова прерву изложение для одного замечания.

Примечательные слова.

Не знаю, как у кого, а у меня, например, такие воспоминания сразу же вызывают доверие к автору. Такие воспоминания, где автор не боится выставить себя в невыгодном свете, дорогого стоят. Согласитесь, такие свидетельства более правдивы, чем «воспоминания», а уж тем более «размышления» безгрешных и гениальных авторов. Люди ведь не любят свидетельств собственных ошибок. И если человек смог перешагнуть через это чувство — будьте уверены, он пишет честно. Он может заблуждаться, ошибаться, но нигде не солжёт.

Продолжим.

…Сталин нахмурился:

— Только, пожалуйста, отвечайте так, как вы сами думаете. Не угодничайте. В разговорах со мной не нужно этого. Мало пользы получится от нашего разговора, если вы будете угадывать мои желания. Не думайте, что, если вы скажете невпопад с моим мнением, будет плохо. Вы специалист. Мы с вами разговариваем для того, чтобы у вас кое-чему научиться, а не только, чтобы вас поучать.

И он тут же рассказал об одном руководящем работнике, освобожденным в свое время от должности:

— Что в нем плохого? Прежде чем ответить на какой-нибудь вопрос, он прямо-таки на глазах старался угадать, как сказать, чтобы не получилось невпопад, чтобы понравилось, чтобы угодить. Такой человек, сам того не желая, может принести большой вред делу. Опасный человек…

Еще замечание. Речь в данном случае идет о плохом актере, не умевшим хорошо маскировать свои побуждения. А сколько еще их, таких же «угождальщиков», но уже одаренных большим артистическим талантом, находились рядом с ним?

Впрочем, слова адмирала Исакова о «мере подхалимажа» и о знании этой меры Сталиным, подтверждают, что Сталин об этом знал, держал постоянно в голове и старался учитывать при любом обсуждении. Поскольку понимал, что бывают актёры, которых особо и не раскусишь.

Давайте поэтому учтём и мы это обстоятельство, когда услышим сетования на то, что чьё-то правильное мнение Сталин проигнорировал.

А вот из воспоминаний другого великого конструктора.

В.Г.Грабин. «Оружие Победы».

Снова несколько слов об этих воспоминаниях и об их авторе.

Горячо рекомендую их всем, кто пока не читал, но хотя бы немного интересуется историей своего Отечества.

Кто уже прочёл, думаю, разделит моё мнение.

Необходимо отметить, что мемуары Грабина были подготовлены в печать ещё в семидесятые годы И даже отдельные фрагменты оттуда были изданы в журнальном варианте.

А потом… Потом издание было запрещено.

Великий конструктор артиллерийских систем, прошедших всю войну в качестве основного артиллерийского вооружения Красной Армии. Дивизионные, танковые, противотанковые — все они были созданы под его руководством.

Из предисловия к мемуарам.

…Из 140 тысяч полевых орудий, которыми воевали наши солдаты во время Великой Отечественной войны, более 90 тысяч были сделаны на заводе, которым в качестве Главного конструктора руководил В.Г.Грабин (в книге этот завод назван Приволжским), а еще 30 тысяч были изготовлены по проектам Грабина на других заводах страны…

Генерал-полковник, Герой Соцтруда и прочее, прочее… Оказался вдруг под запретом советской коммунистической власти.

Объяснялось это просто. В своих мемуарах Грабин честно и неполиткорректно рассказал, ничего не скрывая и не сглаживая, о том, кто и как проявил себя в действительности в тридцатые годы в деле вооружения Красной Армии.

Вернее, так. Просто рассказал о своей работе. И о том, кто и как ей помогал (это пишут многие). И о том, кто и как ей мешал (об этом обычно не пишут). О решениях, которые принесли пользу стране. И о решениях, которые принесли стране вред.

И всего делов-то. Его попросили в соответствующем органе ЦК убрать эти самые имена, поскольку многие из них принадлежали людям, и тогда занимавшим высокие посты. Или уже не занимавшим их заслуженным пенсионерам, возвеличенным и прославленным советской властью.

Так многие делали тогда. Правили свои воспоминания с учётом, так сказать, текущего момента. И их издавали.

Грабин отказался. Вернее, так. Он согласился убрать наиболее резкие свои отзывы и характеристики, поскольку не собирался ни с кем сводить счёты. Но в вопросах принципиальных править отказался. И на издание был наложен запрет.

Я позволю себе привести ещё одну выдержку из предисловия к книге.

…Главным же было то, что Грабин не врал. Ни в единой запятой. Он мог ошибаться в своих оценках, не боялся сказать о своих ошибках, но подлаживаться под чужую волю он не мог. И когда из всех туманностей и недоговоренностей стало ясно, что от него требуют не частных уточнений и смягчений излишне резких формулировок, а требуют лжи, он сказал: «Нет». И объяснил: «Я писал мои воспоминания не для денег и славы. Я писал, чтобы сохранить наш общий опыт для будущего. Моя работа сделана, она будет храниться в Центральном архиве Министерства обороны и ждать своего часа». И на все повторные предложения о доработке повторял: «Нет». А в одном из разговоров в те тяжелые для всех нас времена произнес еще одну фразу, поразив и меня, молодого тогда литератора, и М. Д. Михалева, литератора немолодого и с куда большим, чем у меня, опытом, пронзительнейшим пониманием самой сути происходящего: «Поверьте мне, будет так: они заставят нас дорабатывать рукопись еще три года и все равно не издадут книгу. А если издадут, то в таком виде, что нам будет стыдно»…

Книгу издали впервые только в 1989 году. Думаю, ясно любому, прочитавшему её, что стыдно за неё не может быть никому, ни живому, ни мёртвому.

Желающие могут найти и прочесть его книгу на сайте Милитеры.

Меня лично эта книга покорила сразу, словами «здесь я в конструкции допустил грубую ошибку». Я перечитал в своё время достаточно много мемуарной литературы. И впервые встретил в мемуарах отчётливое признание своей профессиональной ошибки. Да ещё и грубой, по собственному признанию.

Предлагаю вашему вниманию некоторые отрывки из неё. Заранее приношу свои извинения за пространность цитируемого. Она, на мой взгляд, помогает полнее понять атмосферу заседаний в присутствии Сталина.

Постараюсь возместить её немногословностью в собственных комментариях. Тем более, что там всё становится ясным из самих предложенных отрывков.

Первое участие Грабина на совещании в Кремле.

…Посередине зала приемной, куда я попал сначала, стоял длинный стол, уставленный бутылками с прохладительными напитками, блюдами с различными бутербродами, вазами с фруктами. Возле стола — стулья, у стен, украшенных картинами, — мягкие кресла, столики с пепельницами Рядом была еще комната поменьше, в которой тоже стояли кресла, стулья и столики с пепельницами.

Пришел я минут за тридцать до обсуждения нашего вопроса. В зале и в смежной комнате было много народу — и военных и штатских. Ни с кем из них я не был знаком и даже никогда не встречался. А они стояли или сидели группами, каждая группа сама по себе, вполголоса о чем-то беседовали

Подходили еще люди Все приветствовали друг друга и держались свободно Иные, только войдя, сразу же присаживались к столу — видно было, что все они не впервые в этом зале

Минут за пять до назначенного срока пришли Тухачевский, Павлуновский и его заместитель Артамонов, начальник Артиллерийского управления Ефимов, начальник Генерального штаба Егоров, инспектор артиллерии (так тогда называлась должность командующего артиллерией РККА — В.Ч.) Роговский.

Открылась дверь зала заседаний, и оттуда стали выходить люди. Пригласили нас Входили по старшинству. Зал заседаний был значительно больше. Один стол стоял поперек, за ним сидел Молотов; за другим, длинным столом, приставленным к первому, — Орджоникидзе, Ворошилов, Межлаук и другие члены правительства. Сталин стоял у окна. Было очень много военных и гражданских специалистов. За столом все не поместились, некоторым пришлось сесть у стен, где стояли стулья и кресла.

Вел совещание Молотов. Он объявил, какой рассматривается вопрос, и предоставил слово комкору Ефимову. Тот доложил кратко Он рекомендовал принять на вооружение 76-миллиметровую универсальную пушку завода «Красный путиловец». После его доклада выступали военные специалисты, которые поддерживали предложение Ефимова. Затем слово было предоставлено Маханову Тот кратко рассказал о пушке и подчеркнул большие преимущества именно универсальной дивизионной пушки. После него было предоставлено слово Сидоренко, который рекомендовал свою 76-миллиметровую полууниверсальную пушку 25К. Он хорошо ее охарактеризовал и заявил, что полууниверсальная пушка лучше универсальной и что по этому пути идет и Англия. После него выступали многие, но никто не рекомендовал ни нашу Ф-22, ни даже полууниверсальную Ф-20. Все пели гимны универсальной пушке. Только в ней выступающие видели то, что нужно армии. Сталин непрерывно расхаживал по залу. Несколько раз он подходил ко мне и задавал вопросы, относящиеся к нашей пушке, а также к универсальной и полууниверсальной. Когда он первый раз остановился у спинки моего стула и, наклонившись, спросил: «Скажите, какая дальность боя у вашей пушки и ее вес?» — я попытался встать, но он прижал руками мои плечи: «Сидите, пожалуйста». Пришлось отвечать сидя. Сталин поблагодарил, отошел и продолжал расхаживать.

После выступления инспектора артиллерии Роговского, который высказался за универсальную пушку, Молотов объявил:

— Слово предоставляется конструктору Грабину. Я даже вздрогнул. До стола председательствующего, куда выходили все выступавшие, шел, как во сне, никого не видя и ничего не слыша. Путь показался мне очень долгим.

Заговорил я не сразу. Трудность заключалась не только в том, что я впервые выступал на таком совещании, но и в том, что специальная дивизионная пушка никого не интересовала. Можно ли было рассчитывать на успех? Не сразу начал я говорить о Ф-22, а взялся сперва за самый корень — за универсализм и универсальную пушку.

— Да, всем известно, что США занимаются разработкой дивизионной универсальной пушки. Но мы не знаем, приняли ли они на вооружение хотя бы одну из трех своих универсальных пушек: Т-1, Т-2 или Т-3. Полагаю, это у них поисковые работы. Трудно допустить, что после всестороннего анализа универсальной дивизионной пушки они не откажутся от нее. А мы гонимся за ними, американская идея универсализма стала у нас модной.

Я разобрал по очереди все недостатки универсальной пушки — тактическо-служебные, экономические (слишком дорогая для массовой дивизионной) и конструктивные. А затем описал нашу 76-миллиметровую пушку Ф-22, указав на ее преимущества по сравнению с универсальной и полууниверсальной пушками.

После меня выступили Радкевич, заместитель начальника Главного военно-мобилизационного управления Артамонов. Он напомнил, что в первую мировую войну трехдюймовые скорострельные пушки, легкие и мощные, показывали чудеса в бою. Батареи трехдюймовок появлялись там, где их трудно было даже ожидать, и наносили сокрушающие удары по живой силе и технике противника. — Предлагаемая на вооружение 76-миллиметровая универсальная пушка, — сказал он, — очень сложна и тяжела, она не сможет сопровождать колесами наступающую пехоту.

Артамонов дал высокую оценку 76-миллиметровой пушке Ф-22 и рекомендовал принять ее на вооружение.

Во время выступления Артамонова Сталин подошел к председательскому столу. Сидевший за ним Молотов сказал Сталину:

— Некоторые товарищи просят разрешения выступить еще раз, а время уже позднее.

Сталин ответил:

— Надо разрешить. Это поможет нам лучше разобраться и принять правильное решение.

Стали выступать по второму разу. Маханов продолжал защищать свою универсальную пушку, утверждая, что та лучше всех способна решать современные задачи дивизионной пушки. Под конец он заявил:

— США занимаются созданием универсальной пушки. Я разделяю их точку зрения.

Мне тоже было вторично предоставлено слово. Я обратил внимание присутствующих на то, что дивизионная пушка специального назначения Ф-22 конструктивно решена так, чтобы лучше, быстрее и с наименьшей затратой боеприпасов решать боевые задачи, — это во-первых; во-вторых, чтобы по весу и ходовым качествам удовлетворять требованиям пехоты; в-третьих, она дешевая. И затем сказал, что если США и занимаются созданием универсальной пушки, то это еще не значит, что мы должны слепо копировать их.

Кстати, позже выявилось: США вступили во вторую мировую войну, не имея на вооружении этой, столь расхваленной у нас универсальной пушки.

Совещание в Кремле проходило очень активно, все держались непринужденно. Мои опасения, что я не сумею совладать с собой, исчезли уже в начале первого моего выступления, а во время второго я совершенно не чувствовал себя связанным и высказывал все, что считал необходимым для правильного решения вопроса. Заседание затянулось, а Сталин по-прежнему неутомимо ходил, внимательно слушал, но никого не перебивал. Ко мне он подходил много раз, задавал вопросы и каждый раз клал руки мне на плечи, не давая подняться, чтобы отвечать стоя. Его вопросы касались универсальной и нашей дивизионной пушек. Видимо, он сопоставлял их и искал правильное решение. Найти его было нелегко, так как все высказывались только за универсальную, а за нашу Ф-22 — лишь я, Радкевич (директор его завода — В.Ч.) да Артамонов. После моего второго выступления в третий раз выступил Маханов. Он настойчиво и упорно защищал свою универсальную пушку, заявлял, что от универсализма не отступится. Наконец список записавшихся в прения был исчерпан. Молотов спросил, нет ли еще желающих высказаться. В зале было тихо. Сталин прохаживался, пальцами правой руки слегка касаясь уса. Затем он подошел к столу Молотова.

— Я хочу сказать несколько слов.

Меня очень интересовало, что же он скажет по столь специфическому вопросу, который дебатируется уже несколько лет?

Манера Сталина говорить тихо, не спеша описана уже неоднократно. Казалось, он каждое слово мысленно взвешивает и только потом произносит. Он сказал, что надо прекратить заниматься универсализмом. И добавил: «Это вредно». (Думаю, читатель поймет, какую бурю радости вызвало это в моей груди.) Затем он добавил, что универсальная пушка не может все вопросы решать одинаково хорошо. Нужна дивизионная пушка специального назначения.

— Отныне вы, товарищ Грабин, занимайтесь дивизионными пушками, а вы, товарищ Маханов, — зенитными. Пушку Грабина надо срочно испытать.

Речь была предельно ясной и короткой. Закончив выступление, Сталин пошел в нашу сторону. Когда он поравнялся со мной, к нему подошел Егоров и сказал:

— Товарищ Сталин, мы можем согласиться принять пушку Грабина, только попросили бы, чтобы он сделал к ней поддон для кругового обстрела.

Сталин спросил меня:

— Можете к своей пушке сделать поддон?

— Да, можем, но он нашей пушке совершенно не нужен.

— Значит, можете?

— Да, можем.

— Тогда и сделайте, а если он не понадобится, мы его выбросим.

— Хорошо, поддон будет сделан.

В это время к нам подошел Радкевич:

— Товарищ Сталин, для того чтобы завод мог уже сейчас начать подготовку производства, хотелось бы знать, ориентируется ли правительство на нашу пушку?

— Да, ориентируется, — ответил Сталин…

Маршал Егоров являлся начальником Генерального Штаба Красной Армии. То есть, один из высших авторитетов в военном деле в СССР. Поэтому игнорировать его мнение Сталин не мог.

Мнение же было, в данном случае, неправильным.

Прошло несколько месяцев.

Следующее появление Грабина в Кремле.