Глава вторая Золотой мираж
Глава вторая
Золотой мираж
Данные из энциклопедического словаря: «Шлиман Генрих (1822–1890) нем. археолог. Производил в 1870–1886 гг. раскопки в Греции и Малой Азии с целью открыть памятники материальной культуры эпохи Гомера. Его раскопки, хотя и не носившие строго научного характера, дали огромный материал по истории древней Трои, Микен и о-ва Крит».
Ну разумеется, всякий интеллигентный человек слышал это славное имя археолога-любителя, который, не будучи профессионалом, бросил вызов исторической науке своего времени – и оказался прав, отыскав-таки гомеровскую Трою, мало того, обнаружил там богатейший золотой клад царя Приама. Еще в раннем детстве любознательному мальчику попала в руки богато иллюстрированная книга по древнегреческим мифам, и он навсегда «заболел» Древней Грецией, дав себе клятву отыскать, когда вырастет, гомеровскую Трою. К сожалению, судьба поначалу ему не благоприятствовала: поскольку родился он не в семье ученого, а в доме захолустного пастора, который по темноте своей к ученым материям относился презрительно, к тому же семья обеднела, и мальчишке пришлось сначала служить приказчиком в лавке, а потом много лет заниматься скучными торговыми делами. Лишь будучи на пороге пятидесятилетия, он наконец-то, накопив достаточно денег, смог вернуться к своей старой мечте. Отправился в Турцию и начал раскопки в том месте, где предполагал обнаружить гомеровскую Трою. И обнаружил в конце концов. Косный и консервативный ученый мир встретил его находки ледяным презрением и форменным шквалом злобной критики. Но со временем справедливость восторжествовала и археолог-самоучка стал не просто признанным – знаменитым, великим ученым, о котором теперь следует отзываться не иначе, как в превосходной степени, употребляя слова «гениальный», «герой», «великий», «первооткрыватель», «патриарх». Теперь в исторической науке считается форменной ересью как раз сомневаться в величии Шлимана и бесценном значении для культуры его открытий, в том числе, разумеется, золотого троянского клада. Памятники, мемориальные доски, мраморные бюсты… В родном городишке Шлимана не так уж и давно демонстрировали даже вековую липу, на которой вроде бы, если как следует присмотреться, сохранились вырезанные мальчишкой инициалы. Одним словом, на смену былой критике и неприятию пришло чуть ли не обожествление.
Генрих Шлиман
Меж тем герр Шлиман – наш клиент. Поскольку эта книга посвящена фальшивым открытиям, дутым репутациям, мнимым достижениям, мифам, подделкам, Шлиману в ней отведено почетное место.
Потому что и сам человек был насквозь фальшивым, и большая часть его открытий – откровенная липа. Собственно говоря, тот Шлиман, которого «прогрессивное человечество» и прочая «научная общественность» знают по восторженным биографическим книгам, никогда и не существовал в реальности. Реальность, как частенько случается, была проще, незатейливей и, что греха таить, грязнее. Перед нами – не самый величайший в истории человечества, но все же весьма выдающийся мистификатор, лжец, мошенник, проявивший на этой стезе прямо-таки невероятную изворотливость. В самом деле, талант, искусно, последовательно, можно даже сказать, изящно изобразивший из весьма неприглядного себя светлый образ одержимого жаждой познания ученого, жизнь положившего ради подтверждения поэм Гомера…
Как восторженно писал один из ученых биографов Шлимана, «его жизнь походила на приключенческий роман». И правда, каких только испытаний и приятных событий не выпало на долю Шлимана: в юности пережил романтическую любовь, причем взаимную, потом нанялся юнгой на корабль, отправлявшийся в Южную Америку, – корабль погиб в бурю, не успев отойти от европейских берегов, и юный Шлиман оказался счастливчиком, остался жив, хотя многие его товарищи по команде погибли. Потом он во время «золотой лихорадки» стал золотоискателем в Калифорнии, в Америке разбогател и приобрел такую известность, что даже удостоился полуторачасовой аудиенции у тогдашнего президента США Филмора. И, наконец, самым романтическим приключением в жизни великого археолога-самоучки стали раскопки Трои, откуда его жена с немалым риском тайком вывезла в корзинке, под прозаической морковкой и капустой, богатейший золотой клад, найденный ее мужем в развалинах гомеровского города…
Событий и в самом деле хватит на полдюжины приключенческих романов. Одна беда: практически обо всем этом просвещенному человечеству стало известно исключительно со слов самого Шлимана, сочинившего парочку пухлых автобиографий с восхвалением себя, любимого. Зато дотошные исследователи давным-давно выяснили: при самом беглом изучении приведенных Шлиманом фактов его бурной биографии обнаруживается, что все, решительно все, чего ни коснись, обстояло чуточку не так. Точнее говоря, абсолютно не так. Либо брехня, либо откровенно приукрашенная в свою пользу весьма неприглядная реальность…
Прежде всего, ни одна живая душа из знавших Шлимана в детскую и юношескую пору припомнить не могла, чтобы Генрих хоть разочек, хоть единым словом поминал кому бы то ни было о своей мечте обнаружить древнюю Трою и подтвердить таким образом, что Гомер описывал не сказку, а быль… Вообще ни словечком не поминал о любви к древней греческой истории и стремлении заняться археологией.
Лишь в сорок шесть лет (1869 г.) он пишет в автобиографии, что «давней мечтой его жизни» как раз и было посетить Грецию, «где разыгрывались события, возбудившие столь живой мой интерес, родину героев, деяния которых восхищали меня и даровали утешение в детские годы».
И вспоминает, как он якобы однажды в школе написал по-латыни сочинение о Троянской войне, где и сообщил впервые, что больше всего на свете хочет посетить места, воспетые в гомеровском эпосе. А еще через двадцать один год, уже в 1880-м, посчитал нужным добавить: что там школа, еще до учебы отец подарил семилетнему мальчишке книгу с теми самыми иллюстрациями из древнегреческой мифологии, и потрясенный ею Генрих вслух заявил родителям, что когда-нибудь найдет Трою. Почему о столь важном факте своей биографии Шлиман молчал аж до 1880-го, уяснить трудновато… Должно быть, раньше не додумался сочинить столь эффектные «воспоминания».
Остается добавить, что многие годы Шлиман отчего-то не делал ни малейших попыток претворить свои детские мечты в жизнь – при его-то бешеной энергии, упорстве и настойчивости. Он был (и это как раз бесспорный факт) наделен невероятной способностью в считанные недели изучать иностранные языки – но вот как раз греческий стал едва ли не последним в списке. Современный греческий, а не древнее наречие гомеровских героев. В 1856 году Шлиман писал отцу: «Я так хотел бы посетить страны на юге Европы, родину моего любимого поэта Гомера, потому что я говорю на современном греческом языке так же, как и на немецком».
Однако он так и не сделал ни малейшей попытки осуществить свою мечту, хотя путешествовал немало. На недостаток денег сослаться нельзя – уже в то время Шлиман был миллионером и собирался отойти от дел, чтобы жить отныне в свое удовольствие. Однако древнегреческий, язык обожаемого Гомера, он стал изучать гораздо позже, а впервые в Грецию отправился лишь в… 1868 году. Какими-то черепашьими темпам осуществлялась заветная мечта…
Кстати, о поминавшейся взаимной романтической любви. Тут случился откровенный конфуз, более того – нешуточный скандал. Когда вышла в свет первая автобиографическая книга Шлимана, где, в частности, повествовалось о его юношеском романе с прекрасной Минной Майнке, означенная Минна (уже давно пребывавшая замужем мать троих детей) буквальным образом остервенела. Заявила публично, что никогда не была «первой юношеской любовью» Шлимана, не говоря уж о том, чтобы отвечать ему взаимностью и лобызаться под сенью зеленых лип. Действительно, полсотни лет назад, говорила она, в школе приятельствовали – но исключительно в столь юном возрасте, что ни о каких возвышенных романах и говорить не приходилось. Ну а потом, став постарше, они уже совершенно не общались.
Фрау Рихерс (именно такую фамилию уже много лет носила «юношеская любовь» Шлимана) из деликатности не вдавалась в подробности. А они были унылые. Дело в том, что с определенного времени Генрих, его братишки и сестрички стали в своем городке форменными изгоями, с которыми «приличным детям» строго-настрого запрещалось не только приятельствовать, но и вообще общаться.
Причина – в папаше Шлимана. Местный пастор, алкоголик и буян, и до того был в тех местах не самой уважаемой персоной – пил запоями, колошматил супругу что ни день, а потом стал еще и кобелировать так, что благонравная германская провинциая ужаснулась. В тех местах обитала некая дочь каменщика, еще не достигшая совершеннолетия, зато известная всей округе как безотказная резвушка, успевшая нагулять внебрачное чадо. Именно эту особу господин пастор нанял в служанки – вот только очень быстро обнаружилось, что прислуживает она главным образом хозяину, и довольно специфическим манером. Тут уж не выдержала и забитая фрау пасторша, выставив вон этакое сокровище – но пастор снял девчонке квартирку на стороне, где и веселился от души. Поскольку парочка своих отношений ничуть не скрывала, девицу выперли из съемной квартиры. Пастор и его пассия обосновались в деревенской гостинице – откуда их тоже попросили, недвусмысленно намекнув, что не позволят порочить репутацию приличного заведения, никогда не имевшего ничего общего с борделем.
Пастору вожжа попала под хвост – девица, надо полагать, была хороша. Он увез подружку к своему родному брату, а когда законная супруга умерла от переживаний, вернулся в дом, прихватив и любовницу, которую объявил «экономкой».
Прихожане, шокированные такими подвигами своего духовного отца, возмутились до крайности. Вместо того чтобы по воскресеньям ходить к нему в церковь, они собирались под окнами пастора и молотили в кастрюли и сковородки, борясь таким образом за высокую мораль. До рукоприкладства дело не доходило, но история, согласитесь, получалась шумная. И, как уже говорилось, всем детям в городке было строго-настрого запрещено общаться с пастырскими отпрысками.
Маленький Генрих, разумеется, за отца не ответчик. Суть в другом: в подобной ситуации и речи быть не могло о каких-то романтических отношениях с девушкой из приличной семьи…
Одним словом, Минна Рихерс рассердилась настолько, что всерьез собиралась подать в суд за клевету. Шлиман принялся срочно перед ней извиняться, правда, достаточно своеобразно: «Если ты обнаружишь, что я несколько преувеличил значение нашей с тобой дружбы пятидесятилетней давности, то не должна обижаться на меня, а приписать все моей старой привязанности. Если принять во внимание то, как сложилась впоследствии моя жизнь, то эти мои откровения пойдут лишь во благо тебе, поскольку нет такой немецкой женщины, которая не пожелала бы быть увековеченной подобным образом…»
Как видим, излишней скромностью Шлиман не страдал. Он к тому времени был уже всемирной знаменитостью, а потому на его стороне оказалась даже племянница Минны Ида Фрелих, писавшая тете: «В сказках и легендах всегда – или почти всегда – появляется некая дочь короля, которая вдохновляет героя на великие дела, в жизни же наших великих государственных мужей или поэтов мы на каждом шагу встречаемся с влиянием женщины. Почему же в таком случае образ женщины не может повлиять и на доктора Шлимана, которого тоже не обошла слава?»
В конце концов на фрау Рихерс эти увещевания подействовали, и она, поворчав, помирилась с другом детства. Вот и вся история о «юношеской любви» Генриха Шлимана.
История о том, как девятнадцатилетний Генрих нанялся юнгой на идущий в Венесуэлу пароход «Доротея», погибший в жутком кораблекрушении, внушает мало доверия. Тем более что сам Шлиман ухитрился дать две версии событий: в одном месте он уверяет, что был зачислен юнгой в состав экипажа, в другом – что был на борту лишь одним из трех пассажиров.
Сам Шлиман описывает гибель корабля в лучших традициях «Робинзона Крузо»: «…со страшным шумом обломки покатились вниз по нижней палубе, и я вместе с ними был увлечен в бездну. Но вскоре я вновь очутился вверху и смог ухватиться за проплывавшую мимо пустую бочку, край которой судорожно сжимал и вместе с которой меня отбросило в сторону. То подбрасываемого на сто футов в высоту, то швыряемого в ужасную бездну, меня в течение четырех часов мотало в беспамятстве, пока не прибило к отмели… меня заметили, и целая толпа зевак собралась на пляже».
И далее Шлиман живописует, что при крушении в живых остались только он сам, капитан и один матрос.
Ну, а что в реальности?
Пароход «Доротея» действительно существовал, он и в самом деле погиб у голландских берегов – вот только все, кто на нем плыл, благополучно добрались до берега. Не было ни единого погибшего. Список команды (восемнадцать человек) сохранился до нашего времени, и никакого Генриха Шлимана в нем не значится. Невозможно установить, был ли он вообще на «Доротее» (списки пассажиров тогда не велись) или попросту узнал о крушении из газет и впоследствии, насыщая автобиографию «эпизодами, достойными приключенческого романа», воспользовался без зазрения совести этой историей, благо мало кто уже помнил события сорокалетней давности.
Достоверно известно одно: некие сердобольные обыватели (а вовсе не «толпа зевак» нашли на берегу израненного, с выбитыми зубами юношу и отнесли в ближайшую гостиницу. Нет никаких достоверных свидетельств, что эту историю связывали с крушением «Доротеи». Характер телесных повреждений Шлимана таков, что их можно объяснить гораздо более прозаично: вульгарным нападением грабителей. Как бы там ни было, но в Южную Америку Шлиман более не рвался. Обосновался в Голландии и, говоря современным языком, занялся бизнесом.
На этом поприще Шлиман проявил себя, деликатно выражаясь, весьма своеобразным молодым человеком. Сегодня уже не определить точно, что за номера он тогда откалывал, но сохранились два прелюбопытных письма к нему от его тогдашних хозяев…
«Мы уже неоднократно говорили Вам: не обещайте много и не давайте бессмысленных обещаний, которые не может выполнить ни один благоразумный купец. Далее: мы должны просить Вас никогда не диктовать нам законов. Мы сами знаем, что должны сделать, а что может подождать. Вы позволяете себе вещи, выходящие за рамки приличий. Вы приписываете себе влияние и власть, с чем мы никак не можем согласиться, и желаем, чтобы Вы с Вашим характером сангвиника никогда не заблуждались на этот счет».
Второе письмо, спустя восемь месяцев после первого, наглядно доказывает, что Шлиман не сделал никаких выводов из дружеской критики: «Мы знаем Вас и лелеем надежду, что позже Вы станете образованным и приятным членом общества, после того как получите практическое знания в торговой сфере, что чрезвычайно важно, займете почетное место в кругу купцов и в мире вообще и, таким образом, станете полезны себе и своим друзьям. А сейчас прошу не обижаться на меня, но Вы чрезвычайно переоцениваете свои силы, мечтаете о своих невероятных достижениях и преимуществах, позволяете недопустимый тон и предъявляете абсурднейшие претензии, постоянно забывая при этом, что наши дела и без Вашего участия идут хорошо…»
Как бы там ни было, Шлимана не уволили – надо отдать ему должное, парень был дельцом способным и оборотистым. За два года поднялся от простого курьера до торгового агента, у которого в подчинении имелось целых пятнадцать писарей – значит, дела шли с размахом. Да вдобавок молодой человек самостоятельно выучил русский язык. Вот тут впервые в его биографии появляется достоверный «древнегреческий след»: русский Шлиман учил по книге «Приключения Телемака». Правда, язык он вызубрил не по причине романтического интереса к России – причины были насквозь практические, его хозяева вели широкие торговые операции в Санкт-Петербурге, и знаток русского был в цене. Что до морали, то как раз она чуточку подкачала. О чем сохранилось многозначительное свидетельство самого Шлимана, в 1848 года писавшего отцу: «Стоя у моего конторского столба с раннего утра до позднего вечера, углубившись в вечные размышления о том, как сделать мой кошелек тяжелее путем удачной спекуляции – все равно, в ущерб или в прибыль моему конкуренту или поручителю…»
Очаровательное признание, не правда ли? Аллах с ними, с конкурентами, но когда делец, не моргнув глазом, признается, что готов и своему поручителю нанести ущерб, лишь бы пополнить собственный кошелек, это его характеризует не с лучшей стороны. Шлиман, правда, долго и многословно рассуждает, что он теперь гораздо менее счастлив, чем в те блаженные времена, когда служил в лавке простым приказчиком – но это определенно чистейшей воды кокетство. Поскольку наш герой вовсе не собирается отказываться от «удачных спекуляций».
Наоборот. В полном соответствии с провозглашенными им самим моральными принципами Шлиман продолжал клевать по зернышку – и, в конце концов, отправился в Соединенные Штаты, чтобы урвать свою долю в разыгравшейся тогда «золотой лихорадке».
Боже упаси, он с самого начала не собирался лично мыть золото. Чересчур уж неблагодарной и опасной была профессия золотоискателя. Обо всех ее тяготах нет нужды рассказывать подробно, это блестяще проделали Джек Лондон и Брет Гарт. Достаточно упомянуть, что у Генриха Шлимана был перед глазами печальный пример его родного брата Людвига. Людвиг, младше Генриха на год, коммерческими талантами как раз не обладал, и потому выбрал участь рядового ловца удачи: на занятые у брата деньги купил лошадь, снаряжение и подался в Калифорнию. Иные области этого штата и в самом деле напоминают рай земной – но вот золото добывали в гораздо менее приятных уголках. Сохранилось письмо Людвига брату: «Здесь можно превосходно умереть! Необычайно резкий перепад температур вызывает у многих простуду. Первая половина ночи приятно теплая, затем спускается густой туман, а под утро стоит ледяной холод. Днем ужасно жарко, а с двенадцати до двух часов дня работать вообще невозможно. На руднике работают с рассвета до одиннадцати часов, потом идут в свою палатку, готовят еду, очищают золото и спят около часа. В половине третьего снова берутся за работу, и так – до заката. Я сильный и думаю, что смогу продержаться на руднике и в сезон дождей…»
Не продержался. Сначала дела у него шли более-менее прилично, за два месяца намыл золота на 420 долларов, что по тем временам было немаленькой суммой, но потом на переправе потерял и лошадь, и поклажу, простудился, подхватил тифозную лихорадку – и уже не оправился…
Должно быть, узнав о смерти брата, Шлиман произнес сквозь зубы что-нибудь вроде: «Мы пойдем другим путем…» Несомненно, если не сказал, то подумал. Наверняка ему было прекрасно известно к тому времени, что настоящие деньги крутятся вокруг золотодобычи, а не там, где надрывают жилы и уродуются простяги вроде Людвига.
Шлиман уходит из торгового дома, где занимал неплохое место, садится на пароход и плывет в Штаты с тридцатью тысячами долларов в кармане – как говорится, все, что нажито непосильным трудом…
Дальше снова начинаются сказки барона Мюнхаузена. Если верить Шлиману, он, едва прибыв в Вашингтон, послал свою визитную карточку ни много ни мало президенту США Милларду Филмору. В это-то как раз верить можно. Нет ничего трудного в том, чтобы сунуть посыльному доллар, свою визитку и распорядиться: «Парень, отнесика ее в Белый дом, живенько!»
А парень, если добросовестный, отнесет – не пройдя дальше третьего помощника младшего швейцара у черного хода…
Но вот дальнейшее! Как уверял впоследствии Шлиман, президент, получив его визитку, немедленно прислал за ним карету. «В семь часов я отправился к президенту Соединенных Штатов; я сказал ему, что желание увидеть эту великолепную страну и познакомиться с ее великими руководителями побудило меня предпринять эту далекую поездку из России и что я считаю своим первейшим долгом засвидетельствовать ему свое почтение. Он принял меня очень сердечно, представил жене и дочери. Я беседовал с ним полтора часа».
Более того, президент настолько очаровался заезжим немцем, что пригласил его на элитный званый вечер, где присутствовали аж восемьсот представителей американской тогдашней элиты.
В эти побрехушки плохо верили уже при жизни Шлимана, хоть иные доверчивые биографы до сих пор приводят эту историю, уже расцвеченную кучей живописных подробностей. На самом деле можно с уверенностью говорить, что Шлиман если и видел Белый дом, то только издали. Соединенные Штаты тогда были еще достаточно патриархальным уголком, но все же не настолько… Шлиману тогда едва-едва стукнуло двадцать девять, он, строго говоря, был никто и звали его никак. Никому не известный работник заурядного торгового дома, каких в Европе считать не пересчитать, и не более того. Его тридцать тысяч баксов в США уже в те времена никак не могли считаться настоящими деньгами в кругу подлинных воротил. Так что американский президент ни за что не стал бы уделять целых полтора часа такой мелкоте. Ну, а описанный Шлиманом прием на восемьсот вип-персон – тоже выдумка чистой воды. Историки, как ни рылись, не нашли в американских газетах того времени ни малейшего упоминания о столь крупном событии…
Вдобавок Шлиман по своей всегдашней привычке присочинил еще, что был свидетелем знаменитого пожара в Сан-Франциско 1851 года. Справедливости ради следует уточнить, что он все же не уверял, будто вытаскивал из огня беспомощных старушек и малых детушек – но въедливые исследователи давным-давно раскопали, что этот пожар случился за месяц до появления Шлимана в Сан-Франциско…
Зато бесспорным фактом мировой истории является то, что однажды в газете «Сакраменто Дейли Юнион» появилось следующее объявление: «Банковский дом Генри Шлимана (в каменном доме на углу Йотштрассе и Фронтиштрассе). Важен для торговцев и золотодобытчиков. Купит немедленно 3 тысячи унций лучшей чистой золотой пыли. 17 долларов за унцию. В обмен на золотые монеты или кредит в банке Дэвидсона – Ротшильда в Сан-Франциско, филиалы в США и Европе».
Как всегда у Шлимана, правда была перемешана с самой беззастенчивой брехней. В городе Сакраменто на углу помянутой улицы действительно располагалось заведение «Генри» Шлимана, пышно именуемое банковским домом. Подзаработав малость в Калифорнии ростовщичеством, Шлиман снял этот дом, приволок туда здоровенный сейф в три тонны весом, нанял кассира-американца и бравого испанца, чьей обязанностью было торчать поблизости с двумя кольтами за поясом (в Сакраменто, как и по всей тогдашней Калифорнии, нравы были самыми бесхитростными, и подобная фигура оказалась необходимым элементом бизнеса, особенно столь деликатного и приманчивого для криминальных элементов, как скупка золота).
А вот все остальное было брехней. Дэвидсон, правда, имелся в наличии – местный уроженец, вложивший в дело некоторую сумму. Но к знаменитому банкиру Ротшильду ни он, ни Шлиман не имели ни малейшего отношения, Ротшильд об этаких экзотических персонах наверняка и не слыхивал. Ежу понятно, что у рядовой золотоскупки не было и никаких филиалов, тем более в Европе.
Но для окружающих это, в принципе, не имело особого значения – добытое золотишко нужно же кому-то сдавать в обмен на звонкую монету? Народец к «Генри» потянулся.
Поскольку никто не станет заниматься подобным бизнесом из чистой благотворительности, вся фишка, как, быть может, кто-нибудь уже догадался, заключалась в том, что Шлиман принимал песочек и самородки по цене, которая была пониже рыночной – а вот продавал в более цивилизованных местах уже как раз по самой что ни на есть рыночной.
Бизнес был доходнейший, но опасный – то с честной рожей притащат вместо золота золоченую медь, то опасайся чего похуже. Сдается мне, Шлиман нисколько не преувеличивает, когда пишет, что на письменном столе у него постоянно лежала пара кольтов со взведенными курками – для тех мест и того времени дело совершенно житейское…
Менее чем за год «Генри» удвоил свое состояние – с тридцати тысяч долларов до шестидесяти…
А вот потом что-то грянуло – из-за чего Шлиману пришлось в лихорадочном темпе покинуть Соединенные Штаты, превратившись из Генри снова в Генриха…
В той же «Сакраменто Дейли Юнион» появилось скромное объявленьице: «Внимание! Банковское дело „Генри Шлиман и K°“ в Сакраменто-Сити передается сегодня Дэвидсону из Сан-Франциско и будет далее вестись им. Все бумаги будут переданы вышеуказанному лицу. Генри Шлиман и K°».
История туманнейшая. Иные восторженные апологеты Шлимана вообще представляют дело так, будто Шлиман уехал из Штатов без всякой причины. Просто так. Климат перестал нравиться, надоела американская привычка класть ноги на стол, перспективы у золотоскупочного бизнеса якобы потускнели…
На самом деле все было гораздо интереснее и грязнее. Всех подробностей мы уже никогда не узнаем, однако кое-какие предположения вполне можно строить, и достаточно обоснованно. Сам Шлиман в своем американском дневнике упоминает «серьезные кассовые ошибки, которые я полностью отношу на счет нечестности моих служащих». Правда, из Америки срочно слиняли отчего-то не эти самые нерадивые служащие, а сам Шлиман.
Биограф «великого археолога» (из невосторженных) написал достаточно деликатную фразу: «Из писем явствует, что Дэвидсон обвинил Шлимана в манипуляции со взвешиванием золота с целью повышения прибыли». Вот тут уже начинается простор для размышлений. Неужели прожженный делец Дэвидсон был настолько святым человеком, что протестовал против обвешивания Шлиманом клиентов? Зная предшествующую (и будущую) биографию Шлимана, помня о его письме папеньке, где наш герой без малейшей застенчивости излагает свои взгляды на деловую этику, гораздо логичнее будет предположить, что в результате забав Шлимана с весами его компаньон Дэвидсон, выражаясь культурно, не все знал об истинных размерах прибыли… А за подобные забавы с измерительными приборами в Калифорнии могли и кольт в дело пустить. Ничего удивительного, что человек вроде Шлимана в срочном порядке бросил выгоднейший бизнес и поскорее расстался не только с Калифорнией, но и с Новым Светом…
Дальнейшая деятельность Шлимана, на сей раз в России, уже именуется не спекуляцией. Тут кое-что посерьезнее…
Громыхает Крымская война, и Шлиман, как деликатно выражаются его биографы из восторженных, «поставляет» в Россию свинец, селитру и порох. Правда, идут эти товары, как бы это помягче выразиться, нестандартными путями. Российские порты в блокаде, нормальная торговля прекратилась. В общем, очень многие сограждане Шлимана впоследствии называли вещи своими именами, публично уточняя, что Шлиман занимался контрабандой. Подобных высказываний было множество – и Шлиман, что характерно, так ни разу никого и не потащил в суд за клевету, хотя вроде бы имел к тому все основания.
Точно та же деликатность присутствует в скупых сообщениях о том, что Шлиман «занимался поставками хлопка из США в Европу». Занимался, конечно – в те бурные времена, когда в США вовсю полыхала Гражданская война и северяне блокировали южные порты (хлопок, если кто помнит, произрастает исключительно на юге Штатов). Так что деятельность Шлимана снова, как и во времена Крымской войны, подпадала под неприглядное понятие «контрабанда». Кому война, а кому мать родна. Деньги не пахнут. И так далее, можно шпарить по Далю…
Примерно в то же время в Санкт-Петербурге состоялся затянувшийся на несколько лет судебный процесс – некий русский купец Соловьев обвинял Шлимана в неких ужасающих злоупотреблениях. Процесс закончился выигрышем Шлимана – но, как говорится в известном анекдоте, ложечки нашлись, а осадок остался. Вот если бы речь шла о ком-нибудь другом, не о Шлимане, можно было бы безоговорочно верить решению суда, но в нашем случае в голову поневоле лезут всякие глупости касаемо прохвостов-миллионеров и их умения влиять на суд специфическими аргументами. Точнее, увы, выразиться невозможно – упоминания об этом процессе скупейшие и отрывочные, даже о сути обвинений ничего неизвестно (хотя где-то в архивах наверняка покоятся соответствующие бумаги, никому теперь не нужные)…
Чуть позже Шлиман, по своему всегдашнему обыкновению, снова малость покуролесил – будем и мы, подобно восторженным биографам великого самоучки-археолога, применять изящные обороты, хотя бы время от времени.
А впрочем, точности ради следует упомянуть, что речь идет о забаве под названием «лжесвидетельство под присягой» – каковая практически во всем мире считается не забавой вовсе, а уголовно наказуемым деянием. Ну, что поделать, Шлиман всегда был выше грубой прозы…
Но мы, кажется, забежали вперед. Нужно отступить немного во времени, чтобы кое-что прояснить.
К тому времени Шлиман был, во-первых, женатым человеком, а во-вторых, доктором философии Ростокского университета. Сначала – о женитьбе. Избранницей Шлимана в свое время стала петербургская красавица Екатерина Лыжина из весьма зажиточной купеческой семьи. Брак с годами расстроился по причине, для нашего времени обыденной, а для того исторического периода – весьма даже экзотической. Из сохранившейся переписки можно без особых натяжек сделать вывод, что супруга Шлимана оказалась лесбиянкой, и отнюдь не в теории, а на практике.
Вообще-то в данном конкретном случае герру Шлиману следовало бы по-мужски посочувствовать, но, откровенно признаюсь, нет никакого желания. Очень уж… специфической он был персоной, деликатно выражаясь. Ничего удивительного, в общем, что и с женой так обернулось. Чего ни коснись у Шлимана, вечно будет то грязь, то что-то дурно пахнущее…
Так, кстати, обстояло и с его дипломом доктора философии. Новоиспеченный доктор никогда не заканчивал не то что университета, но даже гимназии. Он, правда, уже отойдя от дел, проучился два семестра в парижской Сорбонне, но этого, согласитесь, маловато, чтобы во мгновенье ока стать доктором философии – особенно если в этой науке не проявил себя совершенно ничем, даже статейки в пару страниц не напечатал…
Ларчик открывался просто: «удалившийся на покой» миллионер уже твердо решил к тому времени плотно заняться археологическими раскопками – и не без оснований подозревал, что его, несмотря на все миллионы, ученый мир попросту не воспримет всерьез. «Миллионер с начальным образованием? Что, еще целых два семестра Сорбонны? Ха-ха…» Позарез требовалась какая-нибудь внушающая уважение блямба. «Археологические открытия, совершенные господином Шлиманом, доктором философии Ростокского университета…» Совсем другой коленкор, а?
Как все это было обстряпано? Да довольно просто, если знать ходы-выходы и нужных людей. Двоюродный брат Шлимана, советник юстиции Адольф Шлиман, был известным и уважаемым в Шверине (где располагался Ростокский университет) адвокатом. И многих важных господ из университета прекрасно знал.
Завертелось. Все было проделано практически молниеносно. Шлиман отправил декану университета две своих книги, которые к тому времени успел написать: «Китай и Япония» и «Книга по археологии об Итаке, Пелопоннесе и Трое». К философии обе не имели ни малейшего отношения. Первая была не более чем путевыми заметками, сделанными Шлиманом после турне по указанным странам, а вторая посвящена его собственным рассуждениям на тему о том, где следует искать гомеровскую Трою.
Негусто, конечно. Однако декан философского факультета герр Карстен был большим приятелем Адольфа Шлимана, как и специалист по античности профессор Бахман. Оба горячо выступили за присвоение соискателю докторской степени, в чем были поддержаны всей профессурой университета. Какие именно аргументы на профессуру воздействовали, были ли они круглые и золотые или бумажные с радужными разводами, приятно похрустывающие, останется тайной. Но в том, что аргументы были как нельзя более вещественными, сомневаться не приходится.
Все происходило заочно. Шлиман в университете так и не появился и никого из ученых мужей в глаза не видел. Не было никакой необходимости, все и так прошло как по маслу. Правда, ученые господа все же сделали попытку соблюсти внешние приличия. Карстен писал в своем отзыве: «Первый труд представляет собой описание одного из путешествий и, видимо, может заслуживать несколько меньшего внимания, нежели второй, посвященный археологии, дать оценку которому я уполномочил господина Бахмана».
Господин Бахман тоже жеманился, как ветреная девица, которая ничего не имеет против того, чтобы прогуляться на сеновал с бравым гусаром, но предварительно пищит, потупя глазки: «За кого вы меня принимаете, поручик? Я не такая!» Потом, правда, на сеновал все же идет.
Профессор Людвиг Бахман, без сомнения, сочился скрытой иронией: «Менее убедительно выглядят результаты исследований, проведенных автором, касающихся местоположения Трои, двух протекающих в исследуемом районе рек и местоположения древнего Илиона. Солидное самостоятельное исследование, проведенное автором, снабженное многочисленными ссылками на соответствующие места „Илиады“, изложено в весьма доступной и легкой для понимания форме. Однако здесь он, несомненно, заблуждается…»
Об автобиографии Шлимана Бахман тоже высказывался с явным сарказмом: «Работа, написанная по-французски, читается очень хорошо, поскольку автор в совершенстве этим языком владеет… на латыни в целом может быть оценена, несмотря на отдельные языковые огрехи, как весьма удовлетворительная (Шлиман представил автобиографию на трех языках. – А.Б.); однако перевод оной на древнегреческий лучше бы отсутствовал вовсе, ибо очевидные затруднения автора при построении фраз и употреблении некоторых слов свидетельствуют о том, что соискатель не владеет в достаточной мере синтаксисом и не обладает умением выразить законченную мысль в античной форме».
Вслед за этим Бахман без всякой логической связи с предыдущим именовал Шлимана «самоучкой высоких природных дарований» и высказывался за присвоение ему докторской степени. Точно так же считали и остальные шесть университетских профессоров. Восемь ученых мужей изучали представленные Шлиманом работы прямо-таки стахановскими темпами и уже через четыре дня вынесли вердикт: достоин! Другие претенденты на отзыв, настоящие ученые, ждали месяцами …
Вскоре Генрих Шлиман получил право официальнейшим образом именоваться «доктор философии и изящных искусств». Это радостное известие настигло его, когда он уже пребывал в США, куда отправился, чтобы именно на американской земле заочно развестись с ветреной супругой, предпочитавшей ему некую загадочную «мадам Р.», чья личность, очень похоже, навсегда останется тайной для истории.
Почему в Америку? Да как раз потому, что согласно тамошним законам гражданин США мог именно что заочно развестись с супругой, тем более иностранной подданной…
Стоп, стоп, воскликнет иной эрудит. Какое еще американское гражданство, если Шлиман до сих пор был российским подданным?
Другой эрудит может добавить еще: согласно законам США того времени стать американским гражданином можно было двумя путями – либо предъявив выданное федеральными властями свидетельство о рождении на территории США (а откуда оно у Шлимана, уроженца немецкого Мекленбурга?), либо представить заслуживающего доверия свидетеля, понятно, гражданина США, который подтвердит, что данный господин прожил в Штатах требуемые законом пять лет. Шлиман же обретался в свое время в США немногим более года…
Однако, господа мои, не забывайте о звенящих и шуршащих аргументах! Буквально через два дня после того как Шлиман прибыл в Штаты, некий почтенный житель Нью-Йорка по имени Джон Болан явился к судье и с честными глазами заявил под присягой, что прекрасно ему известный мистер Генри Шлиман прожил в США аккурат пять лет, из них последний год – в штате Нью-Йорк. В чем он, Болан, клятвенно и расписывается.
В тот же день Шлиман получил американское гражданство. Он переехал в штат Индиана, где якобы намеревался жить постоянно и, не мешкая, нанял трех адвокатов, чтобы вести дело о разводе. С ними «мистер Генри» заключил интересное соглашение: если они добьются успеха, получат на троих пятнадцать тысяч долларов (за тысячу долларов тогда можно было купить приличный домик), а если проиграют, получат, опять-таки на троих, всего двести баксов…
Работа закипела. Для пущей надежности придумали, что Шлиман не просто гражданин США, а еще целый год прожил в штате Индиана (психологический подтекст: почтенный домовладелец из Индианы хочет развестись с какой-то заморской вертихвосткой). Повторилась нью-йоркская история: в суде объявился некий фермер (с честнейшими глазами, понятно) и, положив руку на Библию, уверенно заявил: ну как же, мистер Генри у нас целый год прожил, как его сосед клянусь…
Чтобы доказать ветреность заморской супруги, суду были предъявлены некие письма на русском языке с английским переводом, из которого явствовало, что миссис Екатерина категорически отказывается покинуть Россию и жить с супругом в Америке. Поскольку никто из судей русским не владел, упомянутый английский перевод сделал собственноручно мистер Шлиман… В том, что письма были поддельными, никто из биографов Шлимана, писавших об этой истории, не сомневается. Позже адвокаты их тихонько изъяли и изничтожили…
В общем, из суда Шлиман вышел холостым человеком. Окрыленный, он немедленно отправился в Грецию и сочетался браком с юной красавицей Софьей Энгастроменос (которую можно назвать единственным светлым пятнышком во всей этой грязной истории). Правда, по своему милому обыкновению Шлиман попросту кинул родню невесты. Пообещал сначала заплатить немаленькие долги семейства и выделить энную сумму на развитие торговли сукном, которую вел тесть, а также дать приданое младшей сестре Софьи. Ни того, ни другого, ни третьего он никогда не выполнил, пригрозив тестю: если тот будет настаивать, он, Шлиман, опубликует во всех газетах историю про то, как папаша Энгастроменос пытался продать свою дочь за деньги, словно дикий турок. Семейство поворчало и отступилось…
Но тут напомнила о себе бывшая супруга Екатерина, с превеликим удивлением узнавшая, что с ней, оказывается, заочно развелись, да еще где-то в Штатах. Поскольку дамочка происходила, как уже говорилось, из купеческой семьи, соответствующей хваткой располагала – и напустила на Шлимана отличных петербургских адвокатов.
Вот тут Шлимана, как не впервые уже в его путаной жизни, припекло всерьез. По законам Российской империи он, как ни крути, являлся двоеженцем, за что полагалась ссылка в Сибирь. Правда, для этого требовалось изловить виновного на территории Российской империи – куда с тех пор Шлиман благоразумно и носу не казал.
Попытки питерских адвокатов притянуть Шлимана к суду в Париже и в Афинах провалились по той простой причине, что он числился американским гражданином, а потому, согласно каким-то хитрым юридическим крючкотворствам, и не мог быть привлечен на судебное разбирательство. Однако была серьезная опасность, что пронырливые петербуржцы в конце концов докопаются, каким именно образом Шлиман стал подданным США. Нашему герою пришлось пережить массу неприятных минут…
К счастью для него, рассерженная супруга вовсе и не помышляла о воссоединении с мужем – она попросту хотела, раз уж муженек оказался такой сволочью, выдоить из него как можно больше денег. А потому стороны вскоре пошли на мировую: Шлиман смирнехонько переписал на Екатерину свой дом в Санкт-Петербурге и обязался выплачивать бывшей супруге четыре тысячи рублей ежегодно до конца ее жизни (вот это соглашение он старательно выполнял).
На радостях Шлиман учинил очередную милую проказу, которая могла кончиться для него очень даже печально. В то время как раз громыхала Франко-прусская война, и когда она закончилась капитуляцией Парижа, пошли слухи, что среди разрушенных зданий оказались и четыре доходных дома, принадлежавших Шлиману. Поскольку эти дома давали ежегодный доход в несколько миллионов франков, Шлиман страшно обеспокоился и собрался в Париж, чтобы посмотреть, как там обстоят дела. Как американскому гражданину, то бишь иностранцу, ему требовалось особое разрешение, которое не было времени выправлять. Тогда Шлиман попросту купил у некоего французского почтового служащего его форму и пропуск – и подался в Париж под видом натуральнейшего француза (благо фотографий на тогдашних документах еще не имелось).
Затея была опаснейшая. Попадись он немцам, его расстреляли бы в два счета как шпиона. Повезло – и документ не вызвал подозрений, и дома оказались целехоньки, все четыре.
Как вам биография? Интереснейший субъект, право…
Честно признаюсь: после всего, что стало известно о нашем герое, лично я питаю нешуточные подозрения и насчет так называемого «мемельского чуда». В октябре 1854 года немецкий город Мемель (ныне входит в состав Литвы и называется Клайпеда) был уничтожен страшным пожаром – сгорели в том числе и портовые склады с товарами, что моментально обанкротило множество коммерсантов или по крайней мере нанесло им жуткий ущерб. Единственным, кому повезло, оказался Шлиман: по какому-то счастливому стечению обстоятельств один-единственный склад оказался нетронутым огнем – шлимановский. Естественно, возник жуткий дефицит, и Шлиман, распродавая свои чудесным образом уцелевшие товары, за год удвоил свое состояние…
Я прекрасно понимаю, что это чересчур даже для Шлимана – подпалить такой немаленький город, как тогдашний Мемель. Ерунда, конечно. Но от дурацких мыслей на эту тему я положительно не в состоянии отделаться. Очень уж мутный был субъект, этот герр Шлиман…
Но шутки в сторону. Дальнейшее наше повествование будет целиком посвящено археологическим открытиям Шлимана в Турции и Греции.
Правда, должен предупредить сразу, что и эта история начинается с самого беспардонного вранья – ну что я могу поделать, если Шлиман, за что бы ни брался, врал беззастенчиво, нагло, систематически, самозабвенно…
Он приложил немало усилий и потратил немало чернил, убеждая всех и каждого, что это он, первый, своим умом допер: гомеровскую Трою следует искать под невидным холмом, который по-турецки звался Гиссарлык…
На самом деле это была очередная брехня. Первым на Гиссарлыке собирался раскапывать Трою англичанин Фрэнк Калверт, американский вице-консул по службе и археолог-любитель. Именно он выдвинул тезис о том, что Троя лежит под этим холмом, купил часть Гиссарлыка и предпринял первые раскопки, в ходе которых обнаружил остатки древних стен. Вот только с деньгами у него было негусто, и из-за того, что не нашлось каких-то ста фунтов стерлингов, работы пришлось оставить лет на десять. Касаемо Трои его поддерживали два профессиональных историка, шотландец Мак-Ларен и немец Эккенбрехер – но денег на серьезные раскопки не нашлось и у них.
И лишь годы спустя объявился прослышавший об этой истории Шлиман – который первоначально усматривал Трою совсем в другом месте… Зато от недостатка денег не страдал…
И над Гиссарлыком, полное впечатление, зазвучала еще не написанная лихая песня: «Эге-гей, привыкли руки к топорам!» Сотня рабочих вгрызалась в грунт. Очень скоро Шлимана постигло нешуточное разочарование: он раскопал семь городов, лежащих друг над другом. Семь слоев. Поди разберись, какой из них является желанной Троей.
Тем более что вскоре обнаружились еще два слоя: девять древних городов, последовательно приходивших в упадок…
Мимоходом разыгралась очередная грязная история из множества тех, что сопровождали Шлимана до могилы. Он отыскал так называемый метоп – мраморную плиту с изображением бога солнца Гелиоса. Поскольку найдена она была на участке холма, принадлежавшем Калверту, тот, что, в общем-то, логично, потребовал половину продажной стоимости находки, считая, что она потянет на пятьсот фунтов стерлингов. Шлиман со всем своим деляческим искусством, приобретенным за годы своего мутного бизнеса, клялся и божился, что красная цена этой дряни – полсотни фунтов. Именно за эту сумму он, уболтав в конце концов Калверта, и перекупил у него находку. Вот только очень быстро Калверту стало известно, что Шлиман предлагает этот самый метоп парижскому Лувру даже не за пятьсот – за четыре тысячи фунтов. Взбешенный англичанин честил Шлимана последними словами. Тот с невозмутимым видом ответил что-то вроде: кто ж виноват, мой милый, что вы плохой купец. Оборотистее надо быть, что с возу упало, то пропало…
В конце концов упорный Шлиман обнаружил-таки натуральную гомеровскую Трою. По крайней мере сам он так и полагал, хотя доказательства имелись более чем сомнительные. Наилучшим аргументом были бы надписи вроде: «Полицейский участок Трои», «Мэрия Трои», или, по крайней мере, корявая надпись на стене: «Здесь, в этой долбаной Трое, местные шулера меня обчистили до нитки. Все троянцы – жулики и мошенники. Ноги моей тут не будет. Филипп из Афин». (Кстати, подобных надписей самого что ни на есть вульгарно-бытового характера немало найдено и в Греции, и в Риме).
Однако во всем городе Шлиман обнаружил единственную надпись на древнегреческом, гласившую: «Святилище». И все. Любой опустил бы руки, но только не Шлиман. Логика у него была своя, весьма своеобразная. Святилище? Значит, храм. Храм? Значит, храм Афины, о котором говорится в «Илиаде» Гомера. То, что у древних греков была чертова уйма богов и богинь и всем полагались святилища, Шлиман категорически не желал принимать в расчет.
Потом Шлиман откопал какие-то ворота и остатки большого богатого дома, подходившего под понятие «дворец». И вновь торжествующе возвестил, что нашел упоминаемые в «Илиаде» Скейские ворота Трои и дворец царя Приама. Логика была та же. Ворота налицо? Налицо. Значит, Скейские! Дворец налицо? Налицо. Значит, Приамов!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.