Меж двух огней

Меж двух огней

В связи со всем этим напряжение во взбаламученном переменами крае росло. Растерянные и злые люди верили всяким слухам: например, смерть на чужбине трех аксакалов, случившаяся по совершенно естественным причинам, – их на Неве никто не обидел, напротив, обласкали, однако они были очень стары и просто не выдержали тягот пути и перемены климата, – соплеменники единогласно признали результатом «злых козней». В кочевьях даже придумали грустную песню о том, как «мудрым старцам в красную чашу с белым творогом подлили яд черной змеи», и песню эту пели долго, аж до времен Пушкина. В итоге, как только под Оренбургом поднялось знамя Пугачевщины, на зов «третьего ампиратора», помимо прочих, откликнулись и калмыки, по разным данным, от пяти до восьми тысяч всадников. Правда, – и это нужно учесть, – ситуация очень напоминало ту, что тогда же сложилась в Башкирии: степная знать, не слишком сведущая в интригах российского Олимпа, опасалась класть яйца в одну корзину, стараясь подложить соломку на все случаи. Так что очень часто родные братья по воле клана оказывались по разную сторону баррикад, а кое-кто, собрав отряд, берег свои земли, присягая тому знамени, которое в данный момент было ближе.

При этом, как ни странно, бывшие «ханские люди», реально «обиженные», ретивости не проявили, зато крещеные, записанные в казаки и «обласканные», пошли под «государеву руку» чуть ли не поголовно: только в высшем командном составе мятежников их насчитывалось не меньше дюжины. И бились они, подобно известному Федору Дербетеву из ставропольских Тайшиных, не на жизнь, а на смерть, в свободное от сражений время активно занимаясь зачистками «ненадежных элементов». Впрочем, после разгрома самозванца Петербург, как и в Башкирии, свирепости не проявил даже в отношении ставропольских калмыков-казаков, вина которых была неоспорима. Кто погиб, тот погиб, кто из «непримиримых» попал в плен, от того родня отреклась, объявив «окаянным извергом и злодеем», и на том дело было предано забвению, не считая штрафов, опал и прочей сущей мелочи. К «бурханщикам» же, проявившим негаданную лояльность, отнеслись и того мягче, повелев «вин не изыскивать».

Но вольности, разумеется, поубавили. Титул хана, пусть и номинального, сам по себе исчез в 1781-м, когда, как мы уже знаем, Алексей «Доньби» Дондуков умер, а его близнец и наследник Иона «Ассарай» Дондуков обменял призрачный трон на более чем реальные поместья. Чуть позже, в 1786-м, упразднили «Общенародное калмыцкое правление», – высший калмыцкий суд, все равно мало что решавший, поскольку считался органом консультативным, – передав рассмотрение «калмыцких дел» обычным уездным судам. Тогда же и Экспедицию калмыцких дел преобразовали в особое «Калмыцкое правление», глава которого несколько позже стал называться «главным приставом калмыцкого народа». Формально функции этого чиновника, возглавлявшего всех приставов, состоящих при всех нойонах, были сугубо надзорно-контрольными, но всем было ясно, что он (и его подчиненные) и есть в степи высшая власть, абсолютнее которой только астраханский губернатор, – и все было очень стройно, однако достаточно скоро оказалось, что такое решение идеальным не назовешь.

Русские приставы, даже очень прилежные, элементарно не разбираясь в хитросплетениях степных адатов, рубили сплеча, подопечные нойоны боялись им возражать, люди, ясно, были таким положением дел крайне рассержены, начались несанкционированные переселения на Дон, стычки с казаками, и в конце концов, волнения в улусах приобрели такой масштаб, что Петербургу пришлось идти на совсем уж неординарные меры: рядовые калмыки получили право в особых случая голосованием решать, кому из претендентов на пост нойона подчиняться, а кому нет. В конечном же итоге, уже при Павле Петровиче, обожавшем исправлять «ошибки» Матушки, было решено даже пойти на эксперимент, вернув «верному нашему калмыцкому народу» автономию.