Не мы такие, жизнь такая…

Не мы такие, жизнь такая…

Уже говорил, когда речь шла о Чукотке, но не грех повторить: первопроходцы были разными. Вся палитра характеров в полном объеме, с оттенками. Фигуры сплошь яркие, самобытные, и все до одного отнюдь не гуманисты. Конечно, садисты по духу, типа Пояркова, случались редко. Холодные, прагматичные, по принципу «Не мы такие, жизнь такая», вроде Ерофея Хабарова, при необходимости выжигавшие дотла и резавшие начисто, ибо раз так, то не доставайся же ты никому, – чаще. Однако и самые нормальные, даже остепенившись и вступив на государеву службу приказчиками или еще кем, жили по особым правилам, не видя разницы, кто есть кто. Вот, скажем, челобитная «бедных и беспомощных и до конца разоренных сирот», пашенных крестьян Нижнебратского и Балагановского острогов на имя Тишайшего, поданной в 1658-м в съезжую избу Енисейска на того самого Ивана Похабова. Люди (в том числе и старосты, и целовальники) давно уже отмучились, а читать, если хоть чуть-чуть вникаешь, по сей день больно и страшно. По сути, это не «злоупотребления», как изящно оформлено публикаторами, а полный набор статей УК. Кроме разве убийства, но это, видимо, случайно. И притом страшные кары, – вплоть до батогов и отсечения пальцев, – за попытки в полном соответствии с законом подать жалобу. А ведь речь не о ком-то, а об одном из лучших, тех, кому за державу обидно. О человеке, мало что основавшем Иркутск и наукой лаурированном, – река Похабовка течет и нынче, – так и вообще, по словам Алексея Мартоса, «хотя нрава был беспокойного, характера сердитого, но по всем своим действиям заслуживает быть внесенным в небольшой и почетный список настоящих государственных людей».

Под стать руководству был и личный состав. В каких-то острожках стояли гарнизоны из стрельцов и «государевых» казаков, переведенных из уже освоенных мест, и в этом случае имелся какой-то порядок. Но не так уж редко срочность задания вынуждала лидеров новых экспедиций объявлять «прибор охочих людей», не глядя на предыдущий послужной список и вообще не задавая ненужных вопросов, и вот эти-то «новоприборные», в общем, мало отличались от татей с большой дороги, каковыми, в сущности, и были. Со всеми из сего факта проистекающими последствиями: скажем, в июне 1627 года казаки будущего гарнизона будущего Красноярска «не таясь» разграбили обоз отставного енисейского воеводы Ошанина, возвращавшегося «на Русь», сказав при этом, что «воевода де жив и цел, и на том пусть себе рад будет». Управляться с такими подчиненными было сложно. Могли и забить до смерти, как весной 1629 года забили атамана Ивана Кольцова, сына знаменитого Ивана Кольцо, «мужа нравного, на руку и расправу тяжелого, в сабельном бою искусного».

Да и вообще, комплексами не страдали, все было очень похоже на практику испанских конкистадоров первого призыва. Пожалуй, и круче. Правда, против царевой власти не поднимались, как таковой, не шли и попыток стать полными суверенами, как Гонсало Писарро или Лопе де Агирре, не делали, зато на царских воевод, мужиков тоже отнюдь не сахарных, при малейшей попытке навести хоть какой-то порядок, «поднимались всем кругом». И тут уж, как говорится, чья возьмет (в советской историографии это назвалось, ясен пень, «борьбой населения Сибири против феодального гнета»). А кроме того, вовсю делили сферы влияния, учиняя форменные, – острог на острог, – войны на предмет, кому с кого собирать ясак, и тут сама Москва мало что могла поделать, потому что и те, и другие как бы радели о пользе казны, а хоть сколько-то фиксированных границ территорий, тому или иному острогу подведомственных, не было и в помине. Все мерили на глазок, с припуском в свою пользу. Так что разбирались на месте и жестко. Порой с сабельной рубкой и копейным боем, а то и с огненным. Изредка случались даже «подступы» под стены конкурента.

Особо прогремела в те времена многолетняя война Красноярска с Енисейском, в начале которой красноярцы попытались захватить базу конкурентов и вырезать их к такой-то матери. А когда дельце не выгорело, бежали на Ангару, и там сперва грабили всех подряд, а затем начали собирать ясак с тунгусов, уже плативших ясак Енисейску, да и с мелких бурятских кланов. В результате конфликт пошел на новый виток: енисейцы начали ломать под себя «инородцев», объясаченных красноярцами. В архивах на сей счет множество жалоб. Дескать, «тех государевых ясачных людей енисейские воры побили 20 человек до смерти, и многих улусных людей повоевали, и жон и детей в полон поимали, и до основания разорили». Потом, когда Москва власть употребила, слегка затихло. Но через двадцать лет бабахнуло снова. Со стычками, перестрелками, взаимными грабежами, пытками пленных, осадами («Приступали накрепко, а бою де с ними было на целый день») и попытками «окыштымить» друг друга, причем в события, каждый на стороне своих, вписались уже и новые острожки, построенные енисейцами и красноярцами, при этом, понятное дело, враждуя и между собой. А поскольку при этом ясачить местных не забывали ни те, ни другие, ситуация приобрела оттенок тяжко запущенной шизофрении. В полном смысле слова. Если совсем уж конкретно, то, как писал воевода Дмитрий Фирсов в Москву, «люди стали вне ума». Вовсе не понимая, как это может быть, «что де от одного государя приходят к нам двои люди», буряты пытались хоть как-то сориентироваться. Кто-то на «красноярских», кто-то на «енисейских», еще кто-то на «братских» или «удинских», а в итоге настало время, когда, по словам Иоганна Эбергарда Фишера, «буряты сами себе более не верили, и один улус выходил в бой против другого».