Глава 21 «Воевал я минометчиком»
Глава 21
«Воевал я минометчиком»
Минометчики в бою находились впереди, рядом с пехотой, во второй линии ее порядков. Командир минометной роты всегда рядом с командиром стрелковой на его НП. Они вместе корректировали огонь, решали, куда подбросить несколько мин, кому помочь, кого выручить, где отсечь контратакующую немецкую пехоту. К началу войны на вооружении в РККА находились 50-мм ротный, 82-мм батальонный, 107-мм горно-вьючный и 120-мм полковой минометы. Простота технологии производства позволила наладить массовый выпуск этого эффективного пехотного оружия на многих предприятиях страны одновременно. В 1943 году был разработан и запущен в производство 160-мм казнозарядный дивизионный миномет. Этот образец не имел себе равных в других армиях. Вермахт не имел полкового миномета. Поэтому немецкими конструкторами попросту был скопирован советский 120-мм миномет и запущен в производство. За годы войны в советские войска поступило 351 800 минометов разного калибра. Германия за это же время произвела и дала вермахту в пять раз меньше минометов.
Минометы активно применялись обеими воюющими сторонами и как средство непосредственной поддержки пехоты в бою, и как средство усиления войск. Боевые характеристики 82-мм миномета следующие: масса мины 4,5 кг, дальность стрельбы 3700 м, масса в боевом положении – 60 кг. Соответственно характеристики 120-мм: 16-кг мина, дальность полета мины – 6200 м, масса – 285 кг. Мина дивизионного миномета весила 40,5 кг, стрелял он на 5,5 км и весил 1170 кг. Структура минометных частей такова: минполк состоял из двух или трех дивизионов по три батареи в каждом. Всего в полку было 18 единиц 160-мм или 36 единиц 120-мм минометов. Минполки входили в состав кавалерийских, танковых и механизированных корпусов, общевойсковых и танковых армий, отдельных минометных бригад артдивизий прорыва или артбригад гвардейских стрелковых дивизий. В гвардейских частях, как известно, вооружение несколько отличалось от оснащения обычных общевойсковых частей. Стрелковый корпус имел в своем штате 450 минометов. После того как в 1943 году стрелковые корпуса начали создаваться вновь, в них уже было по 500 минометов. Стрелковый полк имел на вооружении 4 миномета 120-мм калибра и 18 – 82-мм калибра. К концу войны количество минометов в стрелковых полках увеличилось. Кроме того, минометные подразделения имел каждый стрелковый батальон, а потом и каждая рота. Часто пехота в своих обозах имела по нескольку «самоваров», как называли это оружие фронтовики, для усиления своих позиций. Надо заметить, что поисковики очень часто находят стволы, треноги и минометные плиты непосредственно в окопах стрелков. Это говорит о многом.
– Война застала меня на Дальнем Востоке. Часть наша стояла под Уссурийском.
В конце декабря 1941 года нас погрузили в «телячьи» вагоны и повезли на запад. Ехали мы почти всю зиму. То там остановимся, то там. В конце февраля 1942 года прибыли в город Котельнич Кировской области. В Котельниче – переформировка.
На фронт долго не отправляли. Не было ни снаряжения, ни оружия, ни боеприпасов, ни машин, ни лошадей. И вот, наконец, в конце апреля нас погрузили в эшелон. На фронт!
Признаться, мы были рады, что едем на передовую. В том числе и потому, что все эти месяцы кормили нас плохо. Сказали: на фронте будете получать полный паек, а тут терпите.
Ехали через Горький. В Горьком увидели: зенитки стоят на крышах домов и возле зениток дежурят расчеты. Тут мы поняли, что фронт уже близко.
Через двое суток мы были на станции Тербуны под Куском. В дороге нас часто бомбили. Немец налетал неожиданно, кидал бомбы, обстреливал из пулеметов. Состав останавливался. Мы – в лес. Какой вагон искорежит взрывом, мы его расцепляли, опрокидывали под откос, ремонтировали рельсы и двигались дальше – до другого налета. Наших самолетов в небе не было. И почему-то не было у нас в эшелоне ни одной зенитной установки. Так что немцы расстреливали нас безнаказанно.
В Тербунах долго разгружались. Снова налетали самолеты, было много потерь. Было обидно: до передовой еще не добрались, еще ни одного выстрела по врагу не сделали, а уже столько народу потеряли.
До июня 1942 года мы стояли под Ливнами. Недолго окапывались и отдыхали. Вскоре немец пошел на нас. Мы в то время были еще народ необстрелянный. Трудно нам было против него удержаться.
Я был командиром минометного расчета. Миномет калибра 82 миллиметра. Под моим управлением 15 человек. Целое войско! Миномет таскали на себе: и плиту, и треногу, и ствол, и боекомплект. Каждая мина – побольше трех килограммов! А плита и вовсе 36 килограммов! Не шутка.
Связи у нас тогда не было. Это потом все появилось.
А было вот что… Вечером легли на отдых. А в третьем часу утра – летом ночи короткие – подняли нас по тревоге. Вскочили мы – и к минометам. А немец уже вплотную подошел.
Вначале была неразбериха. Пришлось вначале растеряться немного. А потом бились. Бились, как могли. К вечеру у меня в расчете осталось только трое бойцов. А в минроте – всего два ствола. Из офицеров – командир роты и еще один командир взвода.
В минометной роте полного состава около шестидесяти человек и четыре ствола. А тут нас осталось человек десять.
Побежали. Пришлось и побежать. Бежали мы лихо. Бежим. А навстречу какой-то генерал на легковой машине. Выскочил из машины, трясет пистолетом, кричит: «Так-то вашу!.. Куда?! Назад!» И тут в его машину – прямое попадание снаряда. Шофера убило, машина искорежена. Генерал уже пожилой, грузный такой, с животом. А нам – по двадцать лет. И веришь-нет, он так бежал, что мы за ним едва угнались…
Где-то потом остановились. Генерал нам в глаза не смотрит. Весь пистолет в глине. А мы минометы не побросали. Всю матчасть вынесли. Так что и генералы бегали.
Получили пополнение. И снова – в бой.
Минометчики у меня в расчете были хорошие, стреляли умело. Миномет на войне – штука хорошая, если в умелых руках. Чуть где пехота застряла, смотрим, ага, пулемет бьет, не дает славянам продвигаться. Пару пристрелочных – и полный залп. Пошла пехота. Пулемет молчит.
– Заметил: если на фронте кто затосковал по дому или по родным и поделился этой своей тоской с товарищами, верная примета – не сегодня завтра убьют. Хоть и поется в старой солдатской песне: «Когда мы были на войне, то каждый думал о своей любимой или о жене…» Думать-то думай, но молчи об этом. Хоть что там в душе, а помалкивай.
Однажды командир нашей минометной роты подобрал остатки взвода из пехоты. Знаете, как на фронте бывало: когда отступали, солдаты приставали к более боеспособным группам, в которых были офицеры, порядок. Человек десять их было. А нам, минометчикам, на марше люди всегда нужны. Надо было нести минометы и боеприпасы. Солдаты тоже сообразили: с минометчиками идти не так страшно, если что, и отбиться можно.
Так вот был среди них один солдат, уже в летах. И стал он нам рассказывать о матери. Вижу, затосковал. И говорит: «Эх, из какого пекла мы сегодня вылезли! А вот живы. Хорошо бы до конца войны дожить, мать повидать». Ребята переглядываются, но ничего ему не говорят. И я про себя подумал тоже: эх, помолчал бы ты, служивый…
В пехоте воевать было тяжело. Набрался он там, видать, страху. Вот и отпустил пружину… Мы-то хоть и рядом всегда с пехотой, а все равно во время боя находимся за укрытием. То ли за домом, то ли за насыпью какой, то ли в лощине или котловане. А пехота всегда впереди, в чистом поле, рядом с пулями.
И вот рассвело. Мы у немца как на ладони. И начал он нас обстреливать.
Командир роты: «Стой, братцы! Так он нас всех перебьет. Окапываться! Готовьтесь к обороне! До ночи продержимся, дальше пойдем. А днем попробуем отбиться».
Мы с этим солдатом из пехоты рядом окопы отрыли. Лежим, в землю вжимаемся.
Мина ударила неподалеку и сразу не разорвалась. Я на нее смотрел: кувыркнулась раз-другой, покатилась – и прямо к нему в окоп. И там, в окопе, разорвалась. Всего его раскидало. Так что я потом ни документов его не нашел, ничего. Кусок шинели висел на березке, дымился. Мина тяжелого миномета, калибра 120 миллиметров. И веришь-нет, затих немец! До самого вечера ни одной мины больше не кинул! Так, из пулемета постреливал для острастки. И мы ему, тоже из пулемета, отвечали.
Когда стемнело, мы ушли дальше.
– Когда мы ворвались в Орел, едва не попали под огонь своих танков.
А как произошло… Мы, минометчики и пехота, вошли в город с одной стороны, а танкисты ворвались с другой. Идем, немцев из домов выкуриваем. Один квартал прошли, другой. Смотрим, что-то с той стороны огонь усилился. Думали, немцы контратаку готовят. Командир роты в бинокль глянул: а это по нашим цепям уже «тридцатьчетверки» бьют. Стали мы прятаться кто куда. Танки-то уже – вот они, рядом! Ревут навстречу! Из орудий и пулеметов палят! Повидали мы на войне и как наши «тридцатьчетверки» атакуют. Мы, четверо из расчета, набились в ровик. Сидим. А ровик тот мелкий, тесный, немцем выкопанный, видать, наспех, когда мы наседали. А танк летит прямо на нас! Ну, думаем, конец нам. Двух шагов, может, не доехал, и тут ему навстречу выбежал один из наших минометчиков. Он в ровик не поместился, залег рядом. Видит, смерть идет, вот и кинулся навстречу танку. Замахал руками, закричал. Так бы и придавил в ровике нас свой танк.
Танкисты вылезли. Чумазые. Смеются. «Где немцы?» Ребята им на трупы показали. А трупов немецких кругом было много навалено. Прихватили мы их тут: мы с одной стороны, а танкисты – с другой.
Потом мы шли через аэродром. На взлетной полосе стояло много немецких самолетов. Сожженных и целых. Видимо, горючего у них уже не было. Мы смотрели на них и радовались: эти летать уже не будут. Повсюду стояли машины, бронетранспортеры, танкетки, танки. Немец под Орлом много всего побросал.
Следом за нами шли трофейные части.
– Как-то раз, еще перед штурмом Орла, остановились мы в одной деревне. Заняли хату. Весь наш минометный расчет разместился. Поужинали. Легли. Спим. А немец из миномета по нашей хате и ударил. Был у них 120-миллиметровый миномет. Крупный калибр. Первая мина прошла с перелетом. Вторая – недолет. Третья, мы сразу поняли, наша – ждем. Так и случилось. Мы, четверо, лежали на полу. А пятый наш боец, Воронов, залез в печку. Печку мы с вечера вытопили. Вот он и залез туда, чтобы в тепле поспать. Малярия у него начиналась. На фронте, когда долго на передовой, в окопах, в сырости и холоде, малярия прихватывала. Многие болели. В Орловской области устья в печах широкие. Сделаны так для того, чтобы париться.
Мина ударила в верхнюю часть стены. Разорвалась со страшным треском. Все снесла. И осколками, надо ж, никого и не задела. Наши осколки, видать, все в бревна верхние пошли. А Воронов – в печке, ему осколки не страшны. Только вот завалило нашего бойца кирпичами. Разобрали мы печь, вытащили Воронова, а он черный весь, как уголь, только глаза сверкают. Глянули мы на него, спросили: «Не ранен?» – «Нет. Только что-то холодно…» А его всего трясет – то ли приступ малярии, то ли от страха. Мы рассмеялись. Стали откапывать свое добро, оружие.
Делать нечего, остались без ночлега, пошли в соседнюю хату, в другой расчет.
– После второго ранения я в составе группы офицеров, только что получивших звания, – человек восемь нас было – прибыл в свой 1320-й стрелковый полк. Наша 50-я армия наступала, дивизии двигались вперед. Лето сорок третьего. Мы оказались на правом крыле Курской дуги. Я там и дня не провоевал. Ну ладно, расскажу все по порядку…
Прибыли мы. А штабники нам: «Ребята, оставайтесь пока у нас. Тут переночуете, а утром получите людей, назначения. Вот вам землянка свободная, отдыхайте». Ну что ж, хорошо. Мы – спать.
Утром просыпаемся – тишина. Вышли мы из землянки: что такое? Был полк – нет полка. Оказывается, ночью поступил срочный приказ сняться и идти вперед. Полк пошел преследовать отходящего противника, чтобы тот не успел закрепиться на промежуточных позициях. А про нас, только что прибывших, впопыхах забыли.
Кинулись и мы следом за наступающими.
Часам к шести вечера я догнал-таки свой батальон.
Докладываю комбату: «Старший лейтенант Олимпиев прибыл из госпиталя для дальнейшего прохождения службы…» Докладываю как положено по уставу. А командир батальона, гляжу, злой. И говорит мне зло: «Мне минометчиков не надо! У меня в пехоте командиров взводов не хватает! Принимай пехоту!» Я ему снова напомнил, что я минометчик. «Не разговаривать! Принимай, говорю, пехоту! Взвод!» Ладно, пехоту так пехоту. Я хоть и минометчик, но с пехотой всегда воевал в одной траншее. Не оплошаю, думаю. «А где мой взвод?» – спрашиваю комбата. «Вон твой взвод!» – и указывает мне на горстку солдат. Человек пятнадцать – двадцать пытаются атаковать станцию Зикеево. Это под Жиздрой. Курская дуга и до наших мест дотянулась. «Давай к ним и поднимай в атаку! Приказ ясен?» – «Ясен», – говорю. А что тут неясного? Спасать провалившуюся атаку…
Что делать? Во рту у меня сразу пересохло.
Надел каску. Вынул пистолет. Пошел. Потом пополз. Дополз, помню, до загородки какой-то – низенький плетень… Солдаты вверенного мне взвода лежат рядом. Кто где. Лежат постреливают. Кто окапывается, кто уже окопался. Противник бьет из пулеметов – головы не поднять. Кричу: «Взвод! Я новый ваш командир! Слушай мою команду! В атаку! Вперед!» Ни хрена никто не встает и команду мою не слушает. Взвод разбросан. Залегли там, где немцы их прижали. Лежат. Попробуй подними их на пулеметы! Некоторые, смотрю, еще быстрее лопатками заработали – окапываются. Народ-то, видать, бывалый. Поняли, что дело – дрянь. Опять кричу: «В атаку! Вперед!» Лежат. Что ж делать? Комбат, видимо, за моими действиями в бинокль наблюдает, материт: мол, какой ты к черту минометчик, если пехоту в атаку поднять не можешь?..
Неподалеку лежит сержант. Видимо, он до меня и командовал людьми. Перевалился на спину, кричит мне: «Лейтенант! Какая к черту атака? Положат всех! Окапывайся! А там видно будет!» Так, думаю, ребята, точно, бывалые. Но с назначением мне все же не повезло. И с комбатом тоже.
А немцы меня, видимо, уже заметили: ага, появился офицер, пытается поднять людей в атаку…
Справа от меня, шагах в десяти, заработал станковый пулемет. Да, хреновая у меня позиция, за «максимом» немцы всегда охотятся. Смотрю, и правда, мина взвыла, ударила – перелет. Вторая – недолет. Ну, думаю, третья уже моя, милая. Сам минометчик, знаю: бьет по прямой и сейчас третьей накроет, это ему ничего не стоит. Так и случилось. Я даже взрыва не услышал. Ни мину свою, ни снарядный разрыв, ни пулю никогда не услышишь… Только почувствовал удар в грудь. Твою мать!.. А тяжело-тяжело стало дышать. Ну, думаю, все, конец. А август месяц был. 14 августа. Жалко, думаю, умирать. Эх, жалко!.. И не пожил еще как следует. И все, что у меня в жизни моей было, так сразу перед глазами и прокрутилось: мать, отец, Ольговка наша, школа, Ася… Дышу часто, задыхаюсь. Кровью заливает. Лежу. Сознания не теряю. Собрал силы, крикнул: «Санитары есть?» – «Есть! – слышу. – Что, задело? Ползи сюда!» – «Ах ты, твою-то мать-перемать! – Тут у меня откуда-то силы появились. – А ну-ка, быстро сюда!»
Подполз санитар. Разрезал на мне гимнастерку. Осколок пропахал прямо под сердцем, по ребрам. Погодя подполз и второй санитар. Бинтуют меня и переговариваются: «Второго взводного за один день…» Перевязали. «Ну, лейтенант, поползешь?» Я попробовал ногой, а нога не слушается. Оказывается, и в ногу ранило. Сквозное. Так и просадил осколок мою ногу повыше колена.
Потащили меня по вспаханному полю на плащ-палатке. Один санитар за один край плащ-палатки, другой – за другой. Вытащили к опушке леса. Сказали: «Полежи, лейтенант. Сейчас сходим за носилками». Я им: «Ребята, только не бросайте. Если немцы нажмут, я один не смогу уйти». Сколько народу так, ранеными, в плен попадало! Правда, не бросили. Вскоре принесли носилки и доставили меня в передовой госпиталь. Там мне разрезали одежду, сняли бинты, прочистили раны. На следующий день – на эвакуацию, в тыл.
Повезли куда-то под Сухиничи. В деревню. Лежали мы в сарае. Лето жаркое стояло. Ночи теплые. Так что ничего, и в сарае было хорошо.
Через два дня нога моя стала краснеть. Поднялась температура. Ну, думаю, все, конец мне – гангрена. Что такое гангрена, я уже знал – видел, как в Калуге молодым ребятам, моим ровесникам, руки-ноги отнимали. А моя рана высоко, резать ногу уже некуда. Врач осмотрел, приказал медсестре почаще, через каждый час, делать перевязку и обрабатывать рану. Она делала все, как приказал врач. Смотрю, температура стала спадать. Краснота сошла.
Спасли они меня, наши врачи. Там, возле станции, – санитары. Тут – врачи.
А вскоре привезли меня опять в Калугу.
– Госпиталь тогда располагался в здании возле парка. После войны там был обком партии, а сейчас Бауманский университет.
Лежу в санпропускнике и думаю: когда ж моя очередь подойдет? А раненых много! Везут и везут с передовой. Наступление! Крови много! Глядь! – идет знакомая девушка! Медсестра. Землячка из Ольговки. В одной школе учились. Гуляли вместе. После второго ранения я заехал домой, в Ольговку, к родителям. Надо было ехать на Сухиничи, к фронту. Я и отпросился у старшего команды: «Разреши забежать домой. Тут мне недалеко. К поезду приду». Он и отпустил меня. Повидался я с родителями. Попрощался. А Ася меня до поезда пошла проводить. Помню, полетели немецкие самолеты: они пролетали каждый вечер, в 22.45, на Москву. На бомбежку. А поезд отходил в одиннадцать. Как раз успели. Только вот поцеловать я ее не успел – поезд уже отправлялся.
Увидела она меня в санпропускнике, подбежала: «Ой, как быстро ты вернулся!»
Да, вернулся вот…
Стала меня собирать. И без очереди – на операционный стол. Хирург, молодая такая женщина, лет двадцати семи, симпатичная. Раз-раз. Здесь обработала, там. И говорит: «Счастливейшее ранение!» Это она о моей ране в ноге. «Еще бы чуть-чуть – и перебило бы крупный сосуд. Ты бы, лейтенант, истек кровью».
Я у них пролежал долго. Выписали меня из госпиталя ограниченно годным к военной службе первой категории. Но куда там! Опять попал на фронт, да в самое пекло!
– Подругу мою калужскую, как я уже говорил, звали Асей. Она еще жива. Живет в Ворсине. Болеет.
Ася ко мне иногда приходила в палату. Навещала. Я ей раз и говорю: «Слушай, я тебе письмо написал, когда на фронт ехал. Осталось оно в полевой сумке. Когда ранило под Жиздрой, потерял я и сумку, и письмо». – «А что ты там написал?» – спрашивает. «Да так, ничего особенного», – говорю. А самому стыдно. Я ей в том письме в любви объяснялся. На фронт же ехал, знал, что могу и не вернуться. Ну и разобрало меня. А встречались мы так… Не целовались даже ни разу. Но другой-то девушки у меня и не было. Не успел еще влюбиться, школу только недавно закончил.
И ты что думаешь?! Через день или два Ася заходит ко мне в палату и достает из кармана треугольничек: «Твое письмо?» Ох, что я тогда пережил! Я ж в то время малый был стеснительный, хоть и лейтенант.
К моему письму было приложено другое, небольшое. В нем написано: мол, мы видели кровь вашего друга, видели пробитую каску, и, по всей вероятности, друг ваш убит… И описано место, где все это произошло.
После боя солдаты, видать, нашли мою полевую сумку, а в ней письмо с адресом. Вот и прислали по назначению. А письмо свое я как раз перед боем закончил. Два дня писал, мучился. Почтальону отдать не успел.
Вот молодцы ребята! Фронтовики. Сердечные люди. Кто под пулями побывал, тот знает, как все это дорого человеку. Письмо не выбросили. Отправили по адресу. Фронтовики, братики мои. Сколько лет уже прошло, а помню…
– А друга своего, алтайца, земляка Мякшина, я потерял на Днепре.
Форсировали мы Днепр. Переправу начали ночью. Но немец тоже не спал. Тихо у нас не получилось. Начал бить из орудий. Бил он так плотно, что Днепр кипел от разрывов. И земляк мой где-то там под обстрелом потонул. Не нашел я его на том берегу, когда переправились. Ни среди живых, ни среди раненых, ни среди убитых. В Днепре остался.
Нашей минометной роте повезло. Переправились: все плоты целы, все стволы в наличии. Только вот народу много побило.
Как только мы закрепились там, на правом берегу, отбили контратаку, кинулся я Мякшина искать. И у ребят своих спрашивал, и у пехоты. Может, думаю, к ним во время боя прибился. Может, раненый где, без сознания, лежит. Весь берег облазил, да несколько раз. Знаешь, друга на фронте потерять…
– Два раза я это дело повидал – окружение.
Под Вязьмой они нас, а под Минском, потом, мы их на части рвали. Вот, помню, вывалит толпа из лесочка, налегке бегут, на прорыв. Мы из минометов как дадим! Только вой стоит! Через некоторое время – запахло… В жару трупы быстро разлагались. Если еще и ветер оттуда, все, одуреешь от этого запаха. На кашу смотреть не могли…
– Форсировали мы реку Нарев. Это в Польше. Нарев – чуть поменьше нашей Оки. Утром сыграли на минометах. Хорошо, плотно застелили. Перепахали им там за рекой все. Пехота пошла. Подошли к реке, и тут мост взлетел на воздух. Отступая, немцы взорвали единственную на нашем участке переправу. Что делать? Форсирования с ходу не получилось. Ночью нашли кое-что из плавсредств. Приготовились. Утром пошли. Прорвались в глубину километра на два. Захватили плацдарм. Немцы попались нам на этот раз какие-то смирные, не контратаковали.
И где-то в лесу, на том плацдарме, ребята мои нашли гусей. Разжились по случаю… А что гуси? Они в списках не значатся. Ощипали – и в ведра этих гусей! Варим. И уже запахло гусятиной. Хорошо, по-домашнему запахло. Еще бы минут двадцать, и мы этих гусей прибрали бы по назначению. И тут командир нашего полка майор Королев: «А это что такое?!» Командир минометной роты подбегает, руку к козырьку: «Товарищ майор, вторая минрота…» – «Что это такое, я спрашиваю?! Там люди гибнут, а тут!.. Вперед! Марш!»
Мы – бегом! Минометы разобрали. И вперед. Вышли к траншее, где залегла наша пехота. Еще не подбежали мы, смотрим, на той стороне, недалеко, метрах в ста уже, на опушке леса – немцы. Высыпали густой цепью, почти толпой, кричат по-своему. И на нас. Вот тебе и смирные. «К бою! Заряд основной! Прицел…» А что прицел, тут уже каждому наводчику, побывавшему в боях, прицел ясен. Быстро развернули огневую, прямо на открытом месте. И весь свой НЗ высыпали в несколько минут прямо в немецкие цепи. Каждый минометчик, свободный от переноски матчасти, носил всегда десять мин. В специальной коробке. Неприкосновенный запас. Вот этот неприкосновенный запас мы и пустили в ход. Беглый огонь по всей ширине цепи. Они еще и развернуться как следует не успели. Слышим, там, на опушке, завыли, застонали. Живые тоже залегли. Все, конец атаке! Отбились.
Потом, назавтра, в День артиллерии, комполка поздравлял нас так: «Вот минометчики!.. Я подхожу, а они картошку варят. И где они эту картошку нашли? Они картошку варят, а немцы уже в атаку разворачиваются! Но молодцы, потом они себя быстро оправдали! Отбили атаку лихо! Спасибо, минометчики!» А мы слушаем и думаем: ну, спасибо тебе, товарищ майор, что про гусей не вспомнил…
А гусей мы после боя все же оприходовали. Не пропали наши гуси.
– 5 мая 1945 года наш полк отвели на пополнение. Пехота пошла на отдых. А нас, минометчиков, направили на другой участок. На артподготовку. В соседнюю дивизию. Чтобы увеличить плотность огня перед атакой.
Отстрелялись мы 7-го числа. 8-го сворачиваемся и едем в свой полк.
Полк на отдыхе. Едем на лошадях. Были у нас в то время хорошие трофейные лошади. К концу войны мы всем обзавелись. Все у нас было. Это не под Зайцевой горой… Проезжаем мимо штаба дивизии. Навстречу девчата из штаба: «Ребята! Война кончилась!» Мы знаем, что девчата из штаба дивизии народ осведомленный. Мои минометчики сразу переполошились, радуются. Схватились за оружие, палят вверх напропалую.
А ехали мы вдоль фронта. Там, слышу, гремит. Нет, говорю ребятам, рано радуетесь. И на душе как-то неспокойно. Если бы штабные девчата ничего не сказали, спокойнее бы себя чувствовали. А тут разволновались. Неужели, думаю, и правда домой живым вернусь?
Едем себе дальше. Въезжаем в деревню. А в деревне пусто. Тишина. Где полк? Узнаем: полк наш часа два как вступил в бой. Вот тебе и конец войне. Вот тебе и победа.
Сердце мое заколотилось. Так нам уже не хотелось воевать! Жутко как не хотелось. Думаю: всю войну провоевал, а тут, может, в последнем бою пуля найдет… Под Зайцевой горой выжил, не замерз. В чужих валенках выжил! Под станцией Зикеево санитары выволокли полуживого. От тифа не умер. А тут, в самом конце…
Но что поделаешь? Пошли к передовой. Не будешь же в тылу отсиживаться, когда там, впереди, твои товарищи дерутся. Может, гибнут без нашей поддержки. Перешли дамбы. Несколько раз на мостах ждали очереди, чтобы проехать вперед со своими минометами. А противник занимал соседнюю деревню, и снаряды оттуда так и летят. Большой калибр. Так и проходят над головой с жутким шорохом. Падают глубоко в тылу. Вслепую бьют.
К утру соединились со своим батальоном.
Рассвело. Я приказал ребятам отрыть огневые. И сам себе окоп копаю. Посматриваю в сторону немцев. И вдруг мимо идет капитан. Идет свободно, не прячется, головы не пригибает. По передовой так не ходят. Посмотрел на меня, остановился. И говорит: «А ты что делаешь, старший лейтенант?» – «Как что? – говорю. – Ты что, первый день на войне? Огневые отрываем. Как положено». – «Первый не первый, – говорит капитан, – а что последний – это уж точно. Война-то кончилась!» – «Как кончилась?» Ребята мои сбежались в кучу, рты разинули, стоят ждут. «Хорошо, – говорю, – если и вправду кончилась. А если еще воевать… Если воевать, то лучше уж заранее и как следует огневые отрыть, чтобы быть готовым и людей зря не положить». Капитан усмехнулся на мои слова и пошел себе дальше. Я и верю, и не верю тому капитану. Думаю: один раз мы уже про победу слышали…
А утро наступает такое хорошее! Теплое. Запахи весенние, добрые. Земля свежая, умытая. Благодать, а не утро!
И вдруг вверх взлетели ракеты. Много ракет. Разных цветов – красные, зеленые, белые… Что такое ракета, я тоже знаю: или в атаку идти, или нас атакуют. Но тут букетами летят! Прямо цветами рассыпаются в небе! Ну, думаю, наверное, и правда конец войне.
Стал я смотреть в бинокль. Пристально смотрю в сторону противоположной деревни, где засели немцы. У нас-то, думаю, победа, а у них что? Вижу: мостик штормовой между нашей и их деревней, и там, за мостиком, виднеется белое полотнище. Сдаются! Твою мать! – сдаются! Тишина. Ни голоса, ни выстрела. И верится уже, что все, конец войне, и не верится. До слез!
Тут вышел заместитель командира полка по политчасти. С ним полковая разведка. И уходят они по тому мостику в деревню. Прямо к немцу пошли. Долго их не было. Мы уже стали беспокоиться: вдруг, думаем, сейчас подпустят поближе и расстреляют? Но выстрелов не было. Расстояние между нашими деревнями метров восемьсот. И вот через час-полтора, видим, идут. Немцы – сюда, а наши – туда. Наши смеются. Победа! Все! Взяли мы их! Взяли! А немцы понурые.
Вот тут-то я и понял окончательно, что все, дожил все-таки до победы. Живой остался. Эх, как мы радовались! Это передать словами нельзя.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.