О происхождении крепостничества

О происхождении крепостничества

Поскольку крепостничество в России существовало в течение многих столетий, составляя одну из коренных особенностей русского феодализма, то причины возникновения крепостничества скорее всего следует искать не в пределах тех или иных конкретно-исторических ситуаций, а в факторах наиболее фундаментального характера, связанных с особенностями в становлении и развитии феодальных отношений, в частности феодальной земельной собственности и хозяйства.

К числу таких факторов мы в первую очередь должны отнести многовековое существование в России общины. Основной причиной жизнедеятельности русской общины была ее несравненно более важная, чем в Западной Европе, роль в организации земледельческого производства, что обусловило ее большую внутреннюю прочность и влияние. Главной предпосылкой к этому была, как уже говорилось, специфика природно-климатических условий.

Сравнительно большая производственная роль древнерусской общины, в отличие от германского варианта марки, давала лишь простор развитию имущественной дифференциации, основывающейся, главным образом, на накоплении движимого имущества. Пауперизация, вероятно, была обусловлена, в основном, лишь сравнительно низким уровнем развития производительных сил в сельском хозяйстве. Размах пауперизации сдерживался силами той же общины, и пошедший по миру крестьянин редко оставался без земли. В Древней Руси вследствие этих причин аллодиальное владение, на наш взгляд, как исторически значимое явление не состоялось.

Процессы классообразования в древнерусском раннефеодальном обществе характеризовались по преимуществу не разложением общины, а генезисом господствующего класса в недрах государственного аппарата (например, в лице дружинного компонента), поскольку государственность в Древней Руси, по всей вероятности, развивалась как внутренняя потребность жизнедеятельности «нации», т. е. совокупности восточнославянских племен в период завершения разложения первобытнообщинного строя.

Эволюция господствующего класса древнерусского общества — это трансформация «слуг народа» в кооперацию господ, над народом, процесс необычайно медленный, занимавший огромный многовековой период. Лишь в завершающей фазе этот процесс был осложнен и форсирован волнами завоеваний и покорении соседних союзов племен и государственных образований, шедшими из исторического ядра Киевского государства.

В силу этого и феодальная эксплуатация в Древней Руси зародилась как эксплуатация земледельцев-общинников прежде всего государством. Наиболее ярким выражением этого было полюдье62, практика которого к Х в., вероятно, имела уже давнюю традицию.

Важнейшим следствием названных процессов стал феномен очень сильной государственной власти, а отсюда — и весьма раннее обладание атрибутом верховной собственности на землю в пределах государственной территории. Личная зависимость крестьян-общинников была в тот период внешне незаметна и проявляла себя лишь в актах перераспределения земельных пространств вместе с населением из рук государства в руки тех или иных представителей господствующего класса.

Верховная собственность на землю находила свое реальное воплощение прежде всего в отчуждении определенной части совокупного прибавочного продукта общинного крестьянства, что постепенно закреплялось обычно-правовыми традициями (ив этом, на наш взгляд, одно из отличий централизованного взимания ренты от взимания дани). Вместе с тем, обычно-правовые отношения отражали и пределы господства класса эксплуататоров, опосредованного господством государственной власти. Это проявлялось, в частности, в том, что, получая феодальную ренту, государственная власть практически оставляла (была вынуждена оставлять) в руках общин всю полноту прав фактического владения (обладания) всеми земельными угодьями. Отсюда понятно, что единственно возможной формой феодальной ренты была рента-налог или централизованная рента. Ее реальным выражением, как и всюду в раннефеодальных государствах, была валютно- денежная форма, в качестве же специфичных древнерусских форм централизованной ренты выступали валютно-натуральные формы (меха и т. п.).

Таким образом, на этой стадии развития реализовывался лишь формационно необходимый минимум компонентов феодальных производственных отношений. Видимо, поэтому данная фаза обычно квалифицируется в историографии как раннефеодальная.

Как известно, фундаментальным признаком феодальных отношений являются рентные отношения. К. Маркс писал в свое время, что в эпоху феодализма «земельная рента есть единственная господствующая и нормальная форма прибавочной стоимости или прибавочного продукта». Причем непосредственный производитель доставляет земельную, ренту «собственнику того условия труда, которое в этом состоянии охватывает все, то есть собственнику земли». Происходит это потому, что именно земля противостоит ему как находящееся в чужой собственности условие труда, обособившееся по отношению к нему и олицетворенное в земельном собственнике.

Следовательно, наиболее развитая стадия феодальных отношений становится действительностью лишь тогда, когда, с точки зрения социальной, земля, на которой трудится непосредственный производитель, в его сознании «обособляется по отношению к нему». Больше того, это обособление олицетворено «персоной земельного собственника». Иначе говоря, в глазах непосредственного производителя земля уже олицетворяется фигурой феодала-собственника, т. е. стала условием труда, обособившимся по отношению к нему самому.

На наш взгляд, конкретно-исторически эта стадия превращается в реальность с того момента, когда земельный собственник обладает практической политической возможностью извлекать ренту в любой форме: отработочной, продуктовой или денежной. Подчеркнем, что речь здесь идет уже о развитой стадии феодальных отношений. В исторической действительности тех или иных государств или регионов в большинстве случаев преобладает практика одновременного применения всех форм ренты. Тенденция последовательной смены докапиталистических форм ренты от низших, какой была барщина, к высшим — в виде денежной ренты — выступает преимущественно лишь как тенденция к преобладанию той или иной формы ренты над остальными в общем объеме совокупного прибавочного продукта.

В частности, на стадии разложения феодальных отношений практически могут господствовать разные виды чистых форм ренты, что в наибольшей мере зависело прежде всего от той роли, которую экономика той или иной страны играет в складывающейся мировой системе общественного разделения труда. В странах с развитой промышленностью и торговлей, занимавших в эпоху разложения феодализма господствующее положение на мировом рынке, это могла быть денежная рента в чистом виде (например, Англия). А в феодальных странах, оказавшихся в положении аграрных придатков в системе зарождающегося мирового капиталистического рынка, это могла быть чистая барщина (например, страны так называемого «второго издания» крепостного права) и т. д.

На стадии становления и развития феодализма превалирование той или иной формы ренты в совокупном прибавочном продукте, охватывающем все формы ренты, было продиктовано также чисто конкретно-историческими обстоятельствами. Чаще всего преобладала в долевом отношении продуктовая форма ренты. Чистая сельскохозяйственная барщина (особенно полевая), как это ни странно, была возможна лишь при относительно высоком уровне общественного разделения труда, поскольку она неизбежно приобретает товарный, а не натуральный характер. Барщина же в натуральном хозяйстве непременно сочетается с другими формами ренты (продуктовой и денежной).

Определенную роль в выдвижении на первый план той или иной формы ренты может сыграть способ ее изъятия и способ распределения прибавочного продукта в господствующем классе. Здесь имеются в виду различного рода централизованные формы изъятия и распределения ренты, что обычно выдвигает на первый план продуктовую, а в период позднего феодализма — денежную форму ренты. Генезис самой примитивной, но отнюдь не земледельческой барщины также связан с централизованными формами изъятия ренты. Уже на заре классового общества сумма общественно необходимых родовой общине работ по строительству дорог, мостов, храмов и т. п. была по своей потенциальной сути разновидностью барщинного труда — будущей отработочной рентой.

Специфичность древнерусского феодализма заключается в отсутствии как исторически значимого явления полевой крестьянской барщины. Причем речь не идет о барщине как преобладающей доле совокупной ренты. Вплоть до XIV в. крестьяне-земледельцы почти не знали полевой барщины. На этом поприще выступали, в сравнительно ограниченном масштабе, кабальные люди, холопы и т. д. Для выяснения этого феномена необходимо вкратце охарактеризовать некоторые специфические моменты эволюции феодальной земельной собственности.

В Древнерусском государстве становление государственного феодализма довольно рано дало возможность развития и частновотчинного земледелия. Но феодальное боярское землевладение развивалось не за счет захвата общинных земель путем внедрения в крестьянскую общину на основе скупки аллодов, а за счет интенсивной (как и во Франкском королевстве) раздачи земель вассалам князей, а также активизации системы служебных ленов и их дальнейшей трансформации в вотчинные владения различных рангов. Поэтому феодальные отношения внутри таких вотчин проявлялись в подчинении общины in corpore путем постепенной феодализации («окняжение» по Л.В. Черепнину), в данном случае «обояривания»63 общинных земель посредством развития рентных отношений. Сами рентные отношения на уровне вотчины, разумеется, не могли иметь прежнюю форму налога-ренты в ее валютном проявлении (как было на уровне государства). Тем не менее преемственность была, и выразилась она в продуктовой ренте как явно преобладающей форме.

Естественно, что сохранение продуктовой ренты как главного компонента прибавочного продукта, идущего в руки феодалов, не совершалось во имя этой преемственности. Дело, видимо, в том, что ранние формы государственного феодализма в Древней Руси исключали наиболее грубое внеэкономическое принуждение крестьянского земледельческого населения; это была лишь «личная несвобода в какой бы то ни было степени». При таких обстоятельствах отношение зависимости может иметь политически и экономически не более суровую форму, чем та, которая характеризует положение всех подданных по отношению к этому государству. Разумеется, речь идет здесь только об основном населении — о крестьянах-земледельцах.

Кроме того, хотя по сути рентных отношений номинальному собственнику земли каждый непосредственный производитель противостоял самостоятельно, феодал-вотчинник, как до него — княжеская власть, имел дело в социальной практике прежде всего с общиной in corpore, что, видимо, в условиях Древней Руси даже повышало некую самостоятельность крестьянского хозяйства. Ведь вотчиннику противостоял крестьянин, за спиной которого была сплоченная община, осколок первобытного коммунизма.

Это не мешало, впрочем, становлению самих феодальных отношений. Юридически, а главное, практически уже на ранней стадии феодал обладал полнотой прав земельного собственника вплоть до права отчуждения земель вместе с их населением. Но даже при очевидном формальном господстве отношений феодальной зависимости переход к наиболее грубой форме эксплуатации крестьян был делом далеко не простым64. Крестьянин-общинник в это время еще не воспринимал феодала-вотчинника как «олицетворение собственника земли», которую он пахал. Поэтому господство продуктовой ренты обусловлено было отнюдь не тем, что отработочная рента была социально и экономически изжита.

На Руси почти исключительное развитие продуктовой ренты, скорее всего, объясняется как проявление реального политического насилия. В то же время реальные условия для укрепления феодальной собственности на землю, как экономические, так и социальные, постоянно обнаруживали потребность в полном освоении земли в собственность феодала. Вслед за этим могла уже развиваться отработочная рента.

Немногочисленные, но все же весьма убедительные факты свидетельствуют, что эта потребность (прежде всего в господской барской запашке и продукции своих полей лучшего качества) в Древней Руси все же удовлетворялась. Но такая барская пашня обрабатывалась холопами, а не крестьянами-общинниками. Иначе говоря, господствующий класс феодальной Руси удовлетворял свои нужды в собственной пашне, во-первых, минуя крестьянский мир общины и неизбежные в этом случае сложности общинного землеустройства, и, во-вторых, компенсируя неизбежный дефицит рабочего времени крестьянина холопьим земледельческим трудом, т. е. трудом пауперизованных элементов и пленников.

Общеизвестно, что отработочная рента политэкономически является наиболее примитивным и грубым способом изъятия прибавочного продукта у непосредственного производителя. Однако вплоть до начала XVI в. господствующий класс при получении ренты в форме натуральных оброков был вынужден иметь дело прежде всего с мирской организацией общины, а не с личностью каждого крестьянина. Поскольку община как средство классового сопротивления и локальной сплоченности крестьян была, как уже говорилось, неискоренима в силу прежде всего экономических условий, то укрепление личной зависимости крестьян было всегда актуальной и желанной перспективой для господствующего класса. Социальное противостояние (не политэкономическое!) феодала-вотчинника общине in corpore не придавало производственным отношениям земельного собственника и непосредственного производителя должной прочности (гарантии) внеэкономического принуждения, поскольку феодал в социальной практике должен был постоянно чувствовать сплоченность крестьянского мира. На Западе эта проблема на разных этапах осуществлялась либо объективно-исторически (путем естественного, а стало быть, более или менее замедленного разложения общины), либо субъективно-исторически (путем разгрома общины). На Руси одним из возможных практических решений подобной задачи стало внедрение отработочной ренты, независимо от ее размера неизбежно ставящей крестьянина-общинника в условия наиболее грубой формы внеэкономического принуждения.

* * *

Специфичность развития феодальных отношений в условиях существования общины маркового типа наиболее ярко, хотя и опосредованно, проявилась в XIV–XV вв., а отчасти и в первой половине XVI в., в системе сельского расселения. Новейший исследователь истории сельского расселения до XVII столетия А.Я. Дегтярев пришел к выводу о полном господстве в Русском государстве вплоть до конца XVI в. мелких одно-двухдворных поселений. По обработанным А.Я. Дегтяревым данным по 17149 поселениям, в Северо-Западной Руси было 70,6 % одно- и двухдворных поселений. Видимо, вплоть до конца XV в. этот тип сельского расселения был характерен и для Центра страны. Однако уже с конца XV в. в центральных районах эта система сельского расселения постепенно сменяется другой, с преобладающим типом более крупного поселения (6 дворов и более)65.

Причиной господства мельчайших поселений А.Я. Дегтярев считает, главным образом, политику класса феодалов и феодального государства, выразившуюся в массовом распространении в XIV–XV вв. налоговых льгот для новопоселенцев, садящихся на новые, неокультуренные земли. Освобождение от различного рода государственных налогов и повинностей, а также повинностей и платежей в пользу феодала-землевладельца достигало 5—10 лет, а в отдельных случаях и более длительного срока. Это служило сильнейшим стимулом для заведения новых поселений. Такой ход рассуждений автора представляется в целом вполне убедительным.

Следует отметить, что социально-экономические факторы, и в частности политика льгот, непосредственно стимулировала лишь сам процесс расселения, процесс возникновения все новых и новых поселений, но отнюдь не определяли их размеры. Льготчику, а отчасти и землевладельцу, в принципе было безразлично, будет ли новое поселение одно-двухдворным или четырех-пятидворным. А.Я. Дегтярев здесь несколько недооценил природно-географический фактор, воздействующий на тип поселения, хотя приводит в своей работе довольно убедительный материал, доказывающий весьма существенное влияние качества почв на размер поселений66. Заметим, что природно-географический фактор, вероятно, имел уже в XIV–XV вв. отнюдь не всеобъемлющий характер и в принципе допускал сосуществование разных типов поселений.

В исследовании А.Я. Дегтярева важнейшим для нас является не столько наблюдение о господствующем типе поселения, сколько убедительные факты стремительности роста новых поселений. Тип расселения на Руси свидетельствует о постоянном мощном форсировании этого процесса (поселения заводились при первой же и малейшей возможности, а потому и были только мельчайшими). Стремительность нарастания лавины новых поселений служит самым твердым обоснованием именно этой особенности.

Отсюда, на наш взгляд, можно сделать заключение, что политика массового насаждения новых льготных поселений в сущности была конкретно-исторической формой проявления процесса укрепления феодальной собственности на землю в условиях существования крестьянской общины. Этот процесс равноценен по своей объективно-исторической сути существенно значимому в основных западноевропейских странах варианту развития и укрепления феодальной земельной собственности на землю путем разложения общины и превращения аллодиального землевладения в крупную земельную собственность. Вероятнее всего, именно на основе аллода возник феодальный общественный и государственный строй с господством феодальной аристократии. Разница состоит в том, что если в Западной Европе этот процесс протекал на стадии вызревания феодализма как способа производства и общественного строя, то на Руси он проходил уже в период укрепления и развития феодализма.

Само укрепление и развитие феодальной земельной собственности в условиях неизбежного сохранения крестьянской общины было чрезвычайно сложно и многогранно. Одним из средств такого укрепления был процесс превращения исконного общинного крестьянского населения в «новоприходцев», садившихся на чужую землю, на землю феодала. При этом крестьянин воспринимал феодала уже не как внешнюю силу, которой он вынужден был покоряться, а как подлинного земельного собственника, собственника отчужденного от непосредственного производителя основного условия труда. Вероятно, только с этого момента входит в действие вся совокупность законов феодального способа производства. С этой точки зрения, режим насильственного внедрения феодальной ренты путем внеэкономического принуждения, а также элементов политической неполноправности можно, пожалуй, назвать лишь раннефеодальной стадией развития. Здесь уместно вспомнить, что именно в этой связи Ф. Энгельс в письме к К. Марксу довольно едко писал: «Несомненно, крепостное право и зависимость не являются какой-либо специфически средневеково-феодальной формой, мы находим их всюду или почти всюду, где завоеватель заставляет коренных жителей обрабатывать для него землю, — в Фессалии, например, это имело место очень рано. Факт этот даже сбил меня и кое-кого другого в вопросе о средневековом крепостничестве; слишком легко склонялись к объяснению его простым завоеванием. Это так легко и просто решало дело…»67 Как известно, во Франкском государстве с момента прихода германцев до становления подлинно феодальных отношений прошло четыре столетия, а в центре процессов этой эпохи было превращение феодалов в подлинных земельных собственников, так или иначе дающих крестьянам землю на условиях выполнения повинностей и платежей.

На наш взгляд, серьезным доказательством того, что политика массового насаждения новых поселений была попыткой расшатать общину, нейтрализовать обычно-правовые убеждения исконности общинного землевладения, сломить сопротивление общины и превратить феодалов в подлинных земельных собственников, служит актовый материал о так называемых «старожильцах».

Традиция старой историографии, рассматривавшей «старожильцев» только в аспекте вызревания крепостничества (работы М.Ф. Владимирского-Буданова, М.А. Дьяконова, Ф.И. Леонтовича и др.), была воспринята и советской историографией. С этих же позиций подходили к изучению «старожильцев» Б.Д. Греков и Л.В. Черепнин. По Грекову, «старожильцы» были первой категорией крестьянского населения, увязшей в путах зарождавшегося крепостничества: «Старожильство определяется не сроком прожитых за землевладельцем лет, а характером отношении между старожильцем и землевладельцем либо старожильцем и государством»68. Сам термин «старожильцы», по мнению ученого, появился тогда, когда возникла потребность отмежевать категорию старых, зависимых от землевладельцев тяглецов от увеличивавшейся массы «новоприходцев» (термин, предложенный Грековым)69.

Л.В. Черепнин обратил внимание на весьма важное обстоятельство:

«Крестьяне-старожильцы, ушедшие из феодальных владений, не перестают рассматриваться как старожильцы, и если они возвращаются на те участки, где жили раньше, то феодалы не смешивают их с крестьянами, приходящими из других княжений»70. Это наблюдение послужило автору основой для более широких выводов. Их сущность сводится к тому, что «основная часть крестьян — старожильцы — начинает рассматриваться как крепкая земле, связанная с определенными земельными участками. Возврат старожильцев считается приходом на свои старые места. «Это… понятие старое место» крестьянина-старожильца сыграло большую роль в дальнейшем юридическом оформлении крепостнических отношений… Закон постановил, что ушедшие из феодальной вотчины старожильцы не перестают рассматриваться в качестве крестьян-старожильцев своего феодала»71.

Концепции старожильчества Б.Д. Грекова и Л.В. Черепнина были подвергнуты критике Г.Е. Кочиным и И.Я. Фрояновым. Г.Е. Кочин, подробно разобрав взгляды Б.Д. Грекова, на основе актового материала пытался (и небезуспешно) доказать, что «старожилец» — термин, равно как и явление, чисто житейское, бытовое. «Старожильцем» называли человека, издавна жившего в данной местности72. Был подвергнут критике и тезис Л.В. Черепнина о связи «старожильца» со «старым местом», причем связи, видимо, хозяйственной и житейской73.

На наш взгляд, эти критические замечания в целом справедливы, так как действительно «старожилец» — явление чисто житейское, что и отразилось в термине. Это, однако, не означает, что на материалах о «старожильцах» нельзя выявить процессы, имеющие прямое отношение к развитию феодализма. Именно это имели в виду и Б.Д. Греков, и Л.В. Черепнин. Правда, на наш взгляд, в этом случае точнее говорить не о развитии крепостничества, а о развитии феодальных производственных отношений.

Думается, что дело не в том, что ушедшие из своих сел и деревень старожильцы продолжают рассматриваться как старинные крестьяне своего прежнего феодала, как полагал Л.В. Черепнин74, а в изменении самого статуса крестьян, вернувшихся на свои «старые места». Б.Д. Греков вполне справедлив, когда объясняет появление термина «старожилец» необходимостью отличать старых, исконных жителей феодального владения от вновь пришедших и севших на льготу крестьян. Однако когда речь идет о «новоприходцах» особого рода, т. е. крестьянах-возвращенцах, то квалификация их как «старожильцев» связана с необходимостью фиксировать их более низкий по сравнению с подлинными новопоселенцами социальный статус75.

По условиям льгот в налогах и повинностях старожильцы-возвращенцы резко отличаются от новопоселенцев. Так, в жалованной грамоте 1447 года Троице-Сергиеву монастырю великого князя Василия Васильевича о льготах сказано следующее: «…или кого к себе в то село и в деревни призовут жити людей старожильцев, который переж сего туго живали», — им льгота в налогах и повинностях 7 лет, собственно «старожильцам», т. е. старинным крестьянам троицкой вотчины, — 5 лет, а вновь пришедшим в троицкое село Нефедьевское и в деревни Угличского уезда — 10 лет76. Таким образом, льгота старожильцам-возвращенцам на 2 года больше, чем собственно старожильцам, но на целых 3 года меньше, чем у обычных пришлых новопоселенцев, В льготной и несудимой грамоте 1453 года великого князя Василия Васильевича Троице-Сергиеву монастырю на деревни Ростовского уезда дана 10-летняя льгота «старожильцам, который будут и переже того на них жывали», «а кого к себе перезовут людей жити на те пустоши из иных княжений» — льгота дана в 15 лет77. В других грамотах разница в льготах с обычными новопоселенцами гораздо более сильная. В жалованной грамоте великого князя Василия Васильевича митрополиту Фотию на владения Царевоконстантинова монастыря от 1426 года льготные сроки были следующими: «Хто будет из того монастыря и из сел того монастыря разошлись куды люди по которым местом, и придут опять на свои места, ино им на 5 лет не надобе ни которая моя дань… А кто придет в тот монастырь и в села того монастыря людей из иных княжений, а не из моей отчины из великого княжения, и тем людям пришлым на 10 лет не надобе никоторая моя дань…»78 Здесь срок льготы для пришлых старожильцев вдвое короче, чем срок для новопоселенцев. В жалованной (льготной) грамоте великого князя Василия Васильевича Чудову монастырю 1436 года на села Переяславского уезда льгота для тех, кто «ис тех сел и из деревень и из с пустошей разошлися по иным местом, а придут жити на те свои места в те село и в деревни на те пустоши», — 5 лет, а для «людей из иных княжений» — 10 лет79. В льготной великого князя Василия Васильевича вдове Копнина 1442 года на пустоши; пустующие 10 лет, льгота для тех, «кого к себе перезовут людей на те пустоши тутошних старожильцев, которые переже того туго жывали», — 5 лет. В то же время льгота для «инокняженцев», пришлых людей — 10 лет 82. В жалованной (льготной и несудимой) грамоте великого князя Василия Васильевича митрополиту Ионе, датируемой в пределах 1448–1461 гг., в частности, сказано: «И яз князь великий пожаловал его, что которые люди ныне остались в тех селах или которые будут старожильцы из них разошлись по иным местом, а приедут в те села церковные жити опять на свои места, ино тем людем, которые ныне в тех селах живут, да и тем пришлым старожильцам не надобе моя никоторая дань на 3 годы», а для тех, кого «призовут жити из иных княжений», — «на 10 лет не надобе моя дань»81. В этом случае старожильцы и «пришлые старожильцы» уравнены, а льгота вновь пришедшим «людям» в 3 раза больше по своим срокам. В более ранней (1423 г.) льготной и несудимой грамоте великого князя Василия Дмитриевича нижегородскому Спасо-Благовещенскому монастырю на пустоши в Лыскове и Курмыше льгота «тутошним старожильцам», кого иперезовут на те пустоши, — 5 года, а тем, кого перезовут из иных княжений», — 10 лет82. В льготной и несудимой грамоте 1424 года того же Василия Дмитриевича некоему И. Кафтыреву в Костромском уезде «перезыв» на земли, что «у него нынеча опустели мором и межениною», для «тутошних старожильцев» дает льготу в 3 года, а «перезыв» «из иных княжений» «пришлых людей» — 10 лет льготы83. В жалованной льготной и несудимой грамоте Спасо-Ефимьеву монастырю великого князя Василия Васильевича от 1451 года текст о льготах гласит следующее: «А хто будет старожильцов моих людей ис тех деревень разошлися, а придут опять на свои места, ино что давали мои оброк в дань весне 10 алтын, а в осеннюю дань 10 алтын, ино им не надобе тот оброк на 2 году, а уйдут 2 году — и они дают по-старому… А кого к себе призовет людей из-ыного княжения, а не из моей вотчины, и тем людям пришлым не надобе им моя дань на 10 лет»84. Таким образом, в этом случае разница срока льготы «пришлых старожильцев» от обычных новопоселенцев пятикратная, поскольку им дана была льгота лишь на 2 года.

Таким образом, налицо очень сильная разница в сроках льготы новопоселенцев и «пришлых старожильцев». Л.В. Черепнин считает эту разницу естественной. «Ведь у них, — пишет ученый, — как старых поселенцев, было больше возможности наладить заброшенное хозяйство»85. Думается, что ситуация была сложнее, и далеко не всегда меньшая льгота была напрямую обусловлена меньшими трудностями в восстановлении хозяйства. Меньшая льгота в большинстве своем отражает более низкий социальный статус «пришлых старожильцев»86.

В актовом материале этой поры главное внимание акцентировано на том, кем является поселенец: «инокняжцем», «пришлым старожильцем» или собственно «старожильцем». Вместе с тем фиксация хозяйственной специфики мест поселения неопределенна. Наоборот, в более поздних материалах начала XVII в., в частности в писцовых наказах, при рассмотрении заселения запустевших в течение 10–15 лет земель главный упор был сделан на учет специфики хозяйственных трудностей и условий заселения и совсем не обращалось внимание на происхождение некрепостных, «охочих людей»: приходят ли они «со стороны» или являются «тутошними», здешних волостей людьми87. Разницы в податной льготе между «тутошними», волостными и «охочими» людьми «со стороны» как таковыми не существует. Все зависит от конкретных хозяйственных условий. Напротив, актовый материал XV в. рисует совсем иную ситуацию. Здесь часто льгота не столь определенно зависит от условий хозяйствования новопоселенцев. Так, в жалованной льготной тверского великого князя Михаила Борисовича 1483 г. сказано: «А кого перезовут людей, а посадят на лесе на стари. И тем льгота на 20 лет. А на пустошах посадят людей, и тем льгота на 20 лет»88. Хозяйственные условия освоения различны (девственный лес и просто заросшая пашня), а срок льготы одинаков. В грамоте великого князя Василия Ивановича 1497 г., в частности, говорится о поселении на лес на старь: а льгота… на 15 лет»89, а в грамоте 1493 г. грамотчикам дана просто пустошь, при этом срок льготы — «под двор на 15 лет»90 и т. д.

Следовательно, главная особенность состоит в том, что в актах XV в. при явно одинаковых хозяйственных условиях для разных новопоселенцев льготы были резко различны по срокам, и главной целью перезывов были люди, пришедшие на чужую землю, а не собственно освоение земель, ибо тогда было бы невозможно уравнивать по льготе легкую пустошь и девственный лес.

Продолжая наше обсуждение позиции Л.В. Черепнина, следует сказать, что в большом числе случаев старожильцев «тутошних мест» перезывали вообще на пустые места, как и «инокняженцев». Кроме того, ушедшие из «своих мест» старожильцы могли вернуться и через 5, и через 10, 15 и 20 лет, и в этом случае их хозяйственные задачи восстановления «старых», запустевших мест были не менее сложными, чем создание нового хозяйства, расчистка под пашню леса и т. п.

На наш взгляд, резкое уменьшение льготных сроков для «пришлых старожильцев» имело своей задачей четкое обозначение факта полного отчуждения у них «старых мест» феодалом, конец иллюзиям бывших исконных жителей на право владения «старыми местами». У обычных новопоселенцев, пришедших «из иных княжений», таких иллюзий не было, они садились на чужую для них землю и пришли специально на льготу, хотя несомненно, что с течением времени в силу экономической необходимости они снова врастали в систему общинного землепользования. Но это другой вопрос.

Стало быть, стержнем политики создания массовых новых поселений на льготных основаниях было не столько стремление привлечь из «иных княжений» рабочие руки для освоения новых земель, хотя такая задача действительно имела место, сколько стремление укрепить положение феодалов как полных земельных собственников. К этой мысли довольно близко подошел А.Я. Дегтярев, который пишет: «Окончательно стать собственником земли можно было, только застолбив ее деревнями, в которых посажены «свои» крестьяне»91. Автор лишь имеет в виду задачу хозяйственного освоения феодалом пустых земельных пожалований, куплей и непосредственных захватов. Но, если взглянуть на проблему шире, то станет ясно, что людские ресурсы страны перераспределялись столь сложным, ухищренным и несомненно дорогостоящим способом92 не столько во имя освоения новых земель, сколько во имя завершения процесса отчуждения от непосредственного производителя основного условия труда — земли. И.Я. Фроянов прав в том отношении, что «старожильцы» вовсе не прикреплялись к земле («они часто срывались с места», — пишет он)93. Однако явление «старожильства» позволяет вскрыть указанный нами сложный глубинный процесс.

Изменение ракурса подхода к проблеме «старожильцев» позволяет иначе, чем прежде, оценить и сущность явления крестьянских переходов. Совсем не обязательно для столь ранней поры, как XIII–XIV вв. и даже первая половина XV века, рассматривать их в жесткой альтернативе «свобода — крепостничество»94. Из сказанного выше следует, что крестьянские переходы (от одного землевладельца к другому) в значительной своей части обязаны инициативе феодалов-землевладельцев. Очевидно, нецелесообразно вследствие этого и постоянно рассматривать их как непременный атрибут свободы.

Крестьянские расселения в рамках маркового строя свободных общин вещь обычная, но она исторически и социально не равнозначна переходам, так как механизм миграций был совсем иным. Крестьянские расселения лишь укрепляли такие основы обычного права, как принцип наследственности и трудового права, лежавшие в основе крестьянских общинных представлений о земельной собственности. В условиях необычайно краткого сезона земледельческих работ, когда земледелец мог в любой момент остро нуждаться в помощи соседей, это не было колонизацией западноевропейского типа. Целью инициативы феодалов в области крестьянских переходов была как раз борьба за уничтожение или сокращение сферы действия крестьянского общинного наследственного права и сужение сферы действия принципа общинного трудового права до уровня одних лишь межкрестьянских отношений. Разумеется, в конкретно-исторической действительности все это проявлялось не столь однозначно, но общая тенденция, на наш взгляд, именно такова.

Традиционный подход к крестьянским переходам как элементу крестьянской исконной свободы лишает историков возможности не только определить начало таких переходов, но и объяснить социальный механизм их возникновения. Л.В. Черепнин прямо заявлял: «Мы не знаем, как и когда возникло это право» (крестьянских переходов, — Л. М.)95. В свое время И.И. Смирнов писал о том, что «Киевская Русь не знала права крестьянского перехода. Этот вывод вытекает… прежде всего из наличия такого социального института, как «изгойство»96. Думается, что с точки зрения социально-экономического развития феодальной вотчины момент возникновения переходов был прежде всего следствием сопротивления крестьянской общины процессу становления вотчины как полнокровной ячейки феодального общественного производства, когда развитие рентных отношений в вотчине миновало свою простейшую стадию повторения отношений института кормлений, хотя, в свою очередь, уже лишенные своей земли крестьяне могли использовать переходы, протестуя против политики хозяина их земли.

Переходы возникали, таким образом, как орудие борьбы с общиной, хотя само явление переходов на практике оказалось значительно сложнее. В какой-то момент переходы стали уже препятствием укреплению феодального способа производства. Больше того, с определенного этапа они действительно стали и элементом крестьянской свободы. Хотя если взглянуть глубже в сущность процессов более поздней поры, второй половины XV в. и XVI в., то придется признать, что и в это время крестьянские переходы все еще оставались в значительной мере порождением прежней необходимости расшатывания общины и укрепления права собственности феодала на землю. Поэтому, соглашаясь с И.Я. Фрояновым в том, что «едва ли возникновение переходов означало закрепощение крестьян»97, в то же время необходимо со всей силой подчеркнуть социальную функцию переходов, используемых феодалами как орудие укрепления феодальной собственности на землю в борьбе с общиной.

При этом необходимо иметь в виду, что конкретно-исторически явление переходов обрастало и рядом сопутствующих функций. Среди них историки раньше всего увидели функцию борьбы за рабочие руки. Однако, на наш взгляд, существенное значение эта функция приобретает много позже, примерно с середины XVI века, но и тогда она остается производной.

Примерно к середине XV в. в некоторых районах страны интенсивность переходов уже была, видимо, необычайно высокой. В водоворот массовых переселений на льготу были вовлечены широкие массы крестьянского населения. Здесь представляется существенным уточнить понимание терминологии актового материала, касающейся определения группы крестьян-льготчиков, фигурирующих под названием «инокняженцев». Л.В. Черепнин склонен к буквальной трактовке термина «инокняженцы» как обозначающего крестьян, вышедших «из иных княжений»98. На наш взгляд, этот термин несет вместе с тем и более широкую нагрузку. Его социальная функция подобна термину «государь» Псковской судной грамоты и ряда других документов. «Иное княжение» — это не только территория, не входящая в пределы княжеской юрисдикции и фискального обложения системы «государственного феодализма». Сюда же входят и территории частновладельческих вотчин, где «вотчич» был «государем», а следовательно, «князем». Данную интерпретацию, на наш взгляд, подтверждает формуляр актовой документации, вышедшей из-под пера великого князя Тверского Михаила Борисовича. В жалованной льготной и несудимой грамоте Троицкому Калязину монастырю 1483 года на устройство новой слободки на Верхней Жабне, в частности, сказано: «Звати ему людей из зарубежья и из-за бояр здешних, а не з выти моее, великого князя»99. Понятие «великое княжение» уточнено здесь не в смысле государственного образования как политического организма, а лишь в фискально-юридическом плане («моя выть»). Таким образом, формула грамот московских великих князей и ряда княжений Северо-Восточной Руси носящая негативный аспект: не из моее вотчины, великого княжения, может допускать право перезыва «из иных вотчин». Такой ход рассуждений подтверждается и формуляром грамот великого Рязанского княжения. В ряде вариантов формуляра, аналогичного вышеприведенным, в рязанских жалованных грамотах неоднократно встречается и такой (1501 г.): «А кого к себе призовет из зарубежья… а из здешних неписьменных кого к себе призовет и тем людем не надобе им моя дань и ям и никоторая тягль…»100 Этот или очень близкий формуляр встречается еще в четырех жалованных грамотах 1502–1519 гг.10! Не останавливаясь сейчас на термине «неписьменные люди», обратим внимание на то, что формуляр по сути своего смысла идентичен тверскому и в какой-то мере московскому и иным формулярам Северо-Восточной Руси. Перезываются крестьяне двух категорий: 1) жители «иных княжений» («из зарубежья») в буквальном смысле этого слова и 2) крестьяне «тутошние», «здешние», местных вотчичей-бояр. Формуляр грамот князей Северо-Восточной Руси представляется наиболее разработанным и детальным, поскольку из «здешних» и «тутошних» выделялись, как было показано выше, еще и крестьяне, вернувшиеся на свои «старые места». Но вместе с тем, этот формуляр путем «негативных» конструкций («а не из моее вотчины, великого княжения») допускал, на наш взгляд, перезыв тех же категорий крестьян, что и в рязанских и тверских актах. В правомерности такой трактовки убеждает текст жалованной грамоты вологодского князя Андрея Васильевича Кирилло-Белозерскому монастырю на с. Ивановское Вологодского уезда. Здесь обычно лаконичная негативная формула «а не из моего княжения» передана следующим образом: «или кого к себе в то село перезовут людей и в деревни из-ыного княжения, а не из моих волостей, ни ис сел»102.

Таким образом, подлинные крестьяне-льготчики, перезываемые от владельца к владельцу, вовсе не ограничивались числом пришедших из «иных княжений» в буквальном смысле этого слова, а потенциально охватывали большую массу крестьян внутри каждого княжения. И, что очень важно, они отнюдь не исчезали по мере образования единого Русского государства, как полагал Л.В. Черепнин.

Возможно, дело тут в другом. По мере развития процесса «перезывов» крестьян от одних землевладельцев к другим он начинает обретать иные исторические черты. Помимо социальной функции укрепления земельной собственности феодалов процесс «перезывов», перерастая свои оптимальные рамки, стал, правда, очень медленно, превращаться в борьбу феодалов за рабочие руки. Тот и другой моменты оказались теперь слитыми воедино.

Далее. Объективная логика развития этого процесса привела к тому, что стал нарушаться другой параллельно протекавший процесс в общем потоке противоборства феодалов с общинным крестьянством — процесс привлечения крестьян к выполнению полевой земледельческой барщины.

Вопрос о характере и темпах развития полевой барщины крестьян имеет принципиальное значение для оценки роли общинного землепользования и землеустройства в период до появления первых юридических актов, связанных с упорядочиванием крестьянских переходов103.

* * *

В последние десятилетия в историографии появились суждения о существенном значении отработочной ренты в системе феодальной эксплуатации крестьянства в Древней Руси XIV–XV вв. Собран довольно большой фактический материал в работах А.П. Пьянкова, А.Д. Горского и Л.В. Черепнина104. Больше того, авторы этих работ с большей или меньшей уверенностью утверждают тезис о распространении в этот период полевой крестьянской барщины.

С возражением в адрес подобного утверждения выступил Г.Е. Кочин105. Суть его возражений сводится к критичной оценке уровня производительных сил в XIV–XV вв. «Земледелие, — пишет Кочин, — как особый раздел владельческого предпринимательства требовало таких сил и средств, каких не было у землевладельцев XIV–XV вв., особенно в тех удаленных от владельческого центра волостях — селах, из которых состояла основная масса земельных владений феодалов»106. Автор в итоге исследования приходит к выводу о том, что «производство зерновых хлебов в собственном хозяйстве феодалов-землевладельцев в изучаемое время занимало скромное место»107. Источниковедческие работы своих оппонентов Г.Е. Кочин практически не рассматривает. Основной упрек автора сводится к следующему:

«Л.В. Черепнин и А.Д. Горский не отличают десятинной пашни, шестого и пятого снопа… от барщины»108.

Надо сказать, что упрек этот явно излишне полемичен. И только лишь А.П. Пьянков весьма категорично отстаивает тезис о традиционности практики полевой барщины начиная с XIV века109.

Тем не менее вопрос о степени распространения и характере полевой барщины в феодальных вотчинах XIV–XV вв. заслуживает внимания. Поскольку светские владельцы на этих работах все еще использовали труд холопов, то процесс становления полевой барщины можно проследить лишь на актах монастырей.

Наиболее раннее свидетельство уставной грамоты 1391 года о пашне на монастырь в свое время даже Б.Д. Греков расценил как полевую барщину110. Это мнение, как и суждения Л.В. Черепнина и А.Д. Горского, оспорил Г.Е. Кочин, который увидел в документе лишь отражение практики так называемой «жеребьевой» или десятинной пашни111. По мнению ученого, при десятинной пашне господского поля как такового не существовало, феодал ни сам, ни через свой аппарат хозяйственными полевыми работами не ведал:

«Землевладелец использовал не самую рабочую силу крестьянина, а получал ее результат — готовую продукцию — зерновой хлеб на полях» 112. Цитируя грамоту, Г.Е. Кочин обращает внимание, что речь в ней идет не о господских особых полях, а всего лишь о «игумновом жеребии» в общем клину крестьянских полей. На первый взгляд кажется, что речь идет о тонкости, о второстепенной детали. Однако суть дела сложнее. При упрощенном подходе к явлению, когда улавливается лишь главное — «на кого» пашут, и опускаются нюансы обстоятельств пахоты, исследователь проходит мимо свидетельств конкретного механизма зарождения полевой барщины. А за этим могут скрываться реальные особенности зарождающегося господского феодального хозяйства.

Напомним контекст интересующего нас сюжета грамоты, где тяглоспособные крестьяне монастырских сел и деревень обязывались: «церковь наряжати, монастырь и двор тынити, хоромы ставити, игумнов жеребей весь рольи орать взгоном, и сеяти, и пожати, и свести, сено косити десятинами и в двор ввести, ез бити и вешней и зимней»113 и т. д. Действительно, в тексте речь идет лишь о «жеребии», а не об особых господских полях. Позднее, в XVI веке, необходимость говорить о «жеребии» отпала, так как во многих монастырях заводилась особая господская запашка. Была она, как правило, в селе, где было боярское или монастырское хозяйство (скотные дворы, конюшни и т. п.). К селу «тянули» ближайшие деревни, крестьяне которых пахали монастырскую или боярскую пашню в селе.