КОМПЛИМЕНТАРНОСТЬ
КОМПЛИМЕНТАРНОСТЬ
«Разве когда новичок переступает порог камеры… разве тут же, в первое мгновение, ты не даешь ему оценки в главном – враг он или друг? И всегда безошибочно, вот что удивительно!» – писал Солженицын в романе «В круге первом».
Взаимная симпатия или антипатия, часто необъяснимая с точки зрения разума, была известна всегда. Это свойство, несомненно, присуще самой природе человека, и не только человека.
Гумилев, как и герои Солженицына, обратил внимание на это свойство в лагере. Еще в Норильске он с интересом заметил, как люди, прежде друг с другом не знакомые, иногда почемуто притягиваются друг к другу. Между ними возникает особая эмоциональная связь, появляется бескорыстная дружба. И еще, обратил внимание Гумилев, такая симпатия часто возникала между людьми одной национальности, а в некоторых случаях, например, у казахов, «совпадала с родоплеменным делением: аргын кушал с аргыном, найман с найманом». Люди, объединенные этой симпатией, которую Гумилев много лет спустя назовет «положительной комплиментарностью», помогали друг другу выжить. Солженицын констатировал: «национальность – едва ли не главный признак, по которому зэки отбираются в спасительный корпус придурков». Гумилев попытался это явление объяснить. Из наблюдений со временем вырастет гипотеза о комплиментарности, пожалуй, самая интересная и самая ценная в научном наследии Гумилева.
Положительная комплиментарность – бессознательная, рационально не обоснованная симпатия; отрицательная комплиментарность – точно такая же антипатия, не вызванная корыстными интересами. Явление, известное на всех уровнях, от персонального до этнического и даже суперэтнического. Собственно, она и проявляется в противопоставлении «своих» «чужим», она лежит в основе ксенофобии: «Внутриэтническая комплиментарность, как правило, полезна для этноса, являясь мощной охранительной силой. Но иногда она принимает уродливую, негативную форму ненависти ко всему чужому…»
Идея комплиментарности родилась из лагерных наблюдений Гумилева, из его вынужденных занятий «полевой этнографией». Комплиментарность фиксируется и в исторических источниках. Сам Гумилев блестяще доказал, что у китайцев с тюрками и монголами была отрицательная комплиментарность. Но исследовать это загадочное явление трудно, и к тому же сам ученый не свободен от симпатий и антипатий. Ему приходится преодолевать и собственные чувства и стереотипы. Иногда у Гумилева это получалось. Ведь у него самого комплиментарность с теми же китайцами была как раз положительной. В лагере он, как мы помним, охотно общался с китайцами и старался как можно больше у них перенять. Это не помешало Гумилеву оценить отношения китайцев и «северных варваров» объективно и справедливо. Но положительная комплиментарность еще сыграет с ним не одну злую шутку.
Гумилев не только ввел новое понятие, но и, верный себе, попытался объяснить его, открыть и понять его природу. В принципе можно было ограничиться ссылкой на несходство и несовместимость стереотипов поведения, но ведь комплиментарность, как Гумилев мог судить из своих лагерных впечатлений, иногда проявлялась еще до настоящего знакомства, при первых же контактах между людьми. Путь уводил исследователя или в мистику, или в дебри биологии и биофизики.
Гумилев, убежденный позитивист, выбрал, разумеется, второе, используя понятие биополя, которое ввел в оборот российский биолог Александр Гурвич. Работы Гурвича не были ни паранаучными, ни бесперспективными, но они все-таки оказались в стороне от самых успешных и быстроразвивающихся разделов биологической науки. Зато введенное Гурвичем понятие «биополе» каким-то образом (возможно, благодаря статье в Большой советской энциклопедии) пошло «в народ» и обрело неожиданную популярность у разнообразных экстрасенсов, эзотериков, шарлатанов и просто сумасшедших. Эти люди, далекие от биологии и химии и вообще не понимавшие смысла понятия «поле», так часто и охотно использовали введенный Гурвичем термин, что в конце концов совершенно дискредитировали само понятие биополя. Теперь культурный и образованный человек, услышав это слово, невольно морщится.
О биополях Гумилев узнал от своего давнего, еще с тридцатых годов, знакомого Бориса Сергеевича Кузина.
Борис Сергеевич был русским ученым старой, еще дореволюционной культуры. Его интересы не ограничивались биологией. Кузин считал, что ученый, «которому неведома одержимость прекрасным и в котором великие произведения искусства не вызывают более сильных переживаний, чем хороший обед», никогда не скажет «великого слова в биологии».
Помимо современных европейских языков Кузин знал древнегреческий и латынь. После революции, когда латынь перестали преподавать, Кузин ходил заниматься к старому латинисту, потому что хотел читать Горация в оригинале.
Кузин хорошо знал и современную литературу. Отправляясь в экспедицию, он брал с собой пару сборников Пастернака. С Мандельштамом Кузин даже подружился и попал из-за его злосчастного стихотворения в лагерь.
Свой срок Кузин отсидел в Казахстане, где его вскоре оценили как незаменимого специалиста. В Казахстане Борис Сергеевич защитил докторскую диссертацию и стал так известен в научных кругах, что академик Несмеянов рекомендовал его директору Института биологии внутренних вод Папанину. Тому самому легендарному полярнику, адмиралу, о котором в СССР сочиняли стихи и пели песни. Папанин был человеком смелым и независимым. Он пригласил Кузина на должность заместителя по научной работе:
«— Собирай бумаги и приезжай!
— Да ведь паспорт у меня хреновый.
— Х… с ним, бери хреновый паспорт и приезжай!» — вспоминал Кузин.
Должность заместителя директора института по научной работе Кузин занимал последние 23 года своей жизни.
Гумилев возобновил дружбу с Кузиным только во второй половине шестидесятых (первое сохранившееся письмо датировано январем 1966-го). Адрес Кузина Гумилев взял, вероятно, у Надежды Мандельштам, с которой Борис Сергеевич переписывался много лет. Гумилев не без удовольствия приезжал в Борок (Ярославская область), где размещался Институт биологии. Папанин создал сотрудникам такие условия, что восхищенный Гумилев назвал их быт «постпоместным».
Из письма Л.Н.Гумилева Б.С.Кузину. 17 июня 1967 года:
«Дорогой Борис Сергеевич! <…> Уезжать от Вас мне очень не хотелось. Было так хорошо, что и сказать нельзя. <…> Вспоминаю о Борке как Мильтон о потерянном рае. <…> Спасибо Вам, дорогой, милый друг, за прекрасные дни, беседы и очарование постпоместной жизни».
Разумеется, Гумилев ездил в Борок не отдыхать. Кузин после смерти Гурвича остался, если не считать зоолога Евгения Смирнова, единственным в СССР ученым, всерьез интересовавшимся теорией биологических полей. Он дал прочитать Гумилеву свою рукопись. Гумилев даже хотел помочь Кузину с публикацией этой статьи, но почемуто этого не сделал. Ее напечатают лишь в 1992 году в журнале «Вопросы философии», когда Бориса Сергеевича уже давно не будет на свете.
Поле координирует действия сообществ организмов, от колонии клеток до сообществ животных, например морских котиков или тех же муравьев, «выполняющих сложные работы по постройке гнезда, по воспитанию молоди, сбору и распределению пищи, совершающих набеги за чужими куколками и проводящих предварительную шпионско-диверсионную работу в чужом муравейнике». Впрочем, дальше пересказывать статью Кузина не стану. Она доступна в интернете, так что всякий желающий может ее прочитать и оценить.
Гумилев попытался «выжать» из Кузина все, что было ценно для пассионарной теории этногенеза: «…без Ваших мыслей я не могу обойтись, — писал он Кузину. — Теория биологического поля!!! Есть она у меня на вооружении – новая наука родилась; нет – выкидыш». Но Кузину не нравилось, что у Гумилева к нему интерес не дружеский, а деловой, утилитарный. Они перешли на «ты», но со временем начали друг от друга отдаляться. Борису Сергеевичу было под семьдесят, его взгляды на историю давным-давно сформировались, а Гумилев говорил нечто столь странное и непривычное, что казалось старому ученому ахинеей. Кузин в глаза посмеивался: «Ах, Лева, ведь все может быть совсем не так!» А за глаза отзывался о Гумилеве довольно резко: «…главная причина чуши, которую он несет, — отсутствие европейского образования, которым отличалось поколение моих учителей. <…> Вести споры с людьми, знающими только то, что напечатано на русском языке (в лучшем случае – еще и на английском), бесполезно и очень утомительно».
Кузин советовал Гумилеву больше читать научную литературу не только на французском и английском, но хотя бы еще на немецком, а Гумилева это только раздражало. Как ни странно, Гумилев оказался прав! Для своей пассионарной теории этногенеза Гумилев не почерпнул бы в тогдашней (да и в сегодняшней) западной науке ничего ценного. Сама сфера исследований этноса, нации и национализма оказалась под таким подозрением у интеллектуальной элиты, что о свободе научного поиска европейским и даже многим американским ученым пришлось забыть. На Западе не было ничего подобного пассионарной теории этногенеза, что признали и немногочисленные европейские исследователи творчества Гумилева, например, Марлен Ларюэль.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.