ЗАЩИТА ДИССЕРТАЦИИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЗАЩИТА ДИССЕРТАЦИИ

Зима 1947-1948 – время для Гумилева исключительно тяжелое. Когда Гумилева в ноябре 1947-го отчисляли из аспирантуры ИВАНа, он взмолился: «Ради Бога, оставьте меня до декабря, чтобы карточки получить, иначе я умру с голоду». Карточки за декабрь ему дали, так что несколько недель у него был кусок хлеба. А 15 декабря 1947 года в «Правде» появилось постановление «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары». К новому 1948 году прилавки продуктовых магазинов уже ломились от товаров, о которых ленинградцы и думать забыли. Не было ни ажиотажа, ни очередей – у нормального человека, зарабатывавшего 500—1000 рублей в месяц, просто не оставалось денег на деликатесы, ведь дороги были даже самые простые продукты. Сошлемся на уже известного нам Т.В.Андреевского: килограмм ржаного хлеба стоил 3 рубля, пшеничного – 4 рубля 40 копеек, килограмм гречки – 12 рублей, сахара – 15 рублей, сливочного масла – 64 руб ля, подсолнечного – 30 рублей, литр молока – 3-4 рубля. Бутылка «Московской» водки (0,5 литра) – 60 рублей, бутылка «Жигулевского» пива – 7 рублей. Скромный мужской костюм стоил 450 рублей. Приличный, шерстяной – 1500 рублей.

В январе 1948-го Гумилев устроился в библиотеку психиатрической больницы имени И.М.Балинского, но некоторое время, видимо, пришлось жить на деньги матери, с которой так и не сняли ждановскую опалу. Симонов сумел восстановить Ахматову в Литфонде, но не в Союзе писателей. Ахматова не жаловалась на судьбу, но тяжело переживала невозможность печататься. По свидетельству Гумилева, у Ахматовой были «жуткие бессонницы, она почти не спала, засыпала только уже под утро, часов так в семь». Несчастье сблизило сына и мать. Лев ухаживал за больной матерью, вел хозяйство, покупал продукты, готовил ей еду. 23 декабря 1948 года, то есть за пять дней до защиты Гумилевым кандидатской диссертации, художница Антонина Любимова оставила такую запись: «Сегодня Анна Андреевна встретила меня сама – была в кухне. Она встает, хотя температура еще есть. <…> В комнате прибрано, истоплена печка, хорошо. "Лев ухаживает как добрый сын". А как же иначе?»

Лев приносил Ахматовой и книги, в основном на английском и французском, подчас весьма экзотические, например, монгольский эпос о Гэсере или сочинения Константина Багрянородного (в английском переводе), и Ахматова всё читала. «У нее были исключительные филологические способности… она очень развилась, расширила свой кругозор, да и я, грешным делом, тоже поднаучился».

Позднее, когда Ахматовой позволят зарабатывать переводами, Гумилев будет ей помогать переводить, но большая часть их совместного творчества придется на первые годы после возвращения из лагеря в 1956-м.

Отчисление было ударом страшным. Гумилев тщетно пытался восстановиться, но письмо к директору Института академику Струве не помогло. Вероятно, Василий Васильевич не захотел ссориться из-за Гумилева со своим заместителем Боровковым. В отчаянии Гумилев написал даже академику Мещанинову, который курировал в Академии наук филологию и востоковедение. Хотя шансов на успех не было, ведь с Мещаниновым Гумилев даже знаком не был.

Оставался университет, но неблагонадежному Гумилеву в ЛГУ защититься было намного тяжелее, чем в сравнительно аполитичном и независимом ИВАНе. Партийный контроль над гуманитарными факультетами вузов был очень строгим. Неожиданно пригодилось студенческое знакомство с Маргаритой Панфиловой. Она училась со Львом на одном факультете, а в 1948 году была секретарем ректора ЛГУ Александра Алексеевича Вознесенского, брата могущественного тогда председателя Госплана Николая Алексеевича Вознесенского. Маргарита устроила так, чтобы ректор принял Гумилева.

Встреча, видимо, состоялась в апреле или в начале мая 1948 года. Гумилев принес характеристику с места работы – из психиатрической больницы, очень лестную для него, но Вознесенский не обратил на нее внимания. Гумилев обратился к ректору не только по поводу диссертации, но и попросил себе место в университете. Выслушав Гумилева, ректор принял решение: «Работу в университете я вам предложить не смогу… А вот диссертацию, прошу, передайте на Совет, историкам. И смело защищайтесь. В добрый час, молодой человек!»

Однако решение Вознесенского, по всей видимости, не могло быть окончательным. Историк Рафаил Шоломович Ганелин, ссылаясь на разговор с Н.Г.Сладкевичем, который был ученым секретарем на защите Гумилева, утверждает: разрешение на защиту дал лично Молотов.

Гумилев не знал, что решение о его научной карьере принимается на таком высоком, почти заоблачном уровне. Он просто отдал диссертацию на рецензию и 15 мая 1948-го уехал на Алтай в археологическую экспедицию Сергея Ивановича Руденко. По словам Гумилева, он устроился в экспедицию ради заработка, но эта поездка принесла ему не только деньги.

Руденко еще с 1929 года вел раскопки могильных курганов в алтайском урочище Пазырык. Большинство пазырыкских памятников относятся к V веку до нашей эры. Еще в древности в могильники просочилась и заледенела вода, превратив почву курганов в природный холодильник. Здесь две с половиной тысячи лет пролежали не только металлы и камень, но и дерево, кожа, войлок, шелк – всё, что обычно истлевает в земле, сохранила вечная мерзлота.

В V веке до нашей эры эти земли населял богатый и достаточно развитый народ, вероятно, родственный скифам. Пазырыкцы, современники Геродота, Перикла и Алкивиада, носили войлочные шубы, расшитые соболями, шелковые и хлопчатые рубашки, женщины – шерстяные юбки, мужчины – настоящие штаны, великое изобретение степных кочевников. В пазырыкских курганах обнаружили первые в истории человечества ковры, окрашенные импортными красителями – армянской кошенилью и сирийским пурпуром. Пазырыкская культура знала и многие излишества цивилизации, от наркотиков (в этих местах с глубокой древности знали о свойствах семян конопли) до женских париков.

В раскопках одного из таких курганов (кургана № 3) и принимал участие Лев Гумилев. Вряд ли как простой землекоп. Опытный археолог и дипломированный историк скорее всего уже тогда занимался более квалифицированной работой.

Пазырыкские находки не одного Гумилева заставят задуматься о богатстве культуры кочевников Великой степи. Если уникальные природные условия урочища Пазырык помогли сохранить следы достаточно развитой культуры, то логично предположить, что и культура других степных народов была не менее богата, просто не дошла до нас. Изделия из кожи, дерева, шерсти, шелка истлели, не дождавшись археологов. Кроме того, Алтай был интересен Гумилеву и как родина древних тюрков, которыми Гумилев занимался еще с 1935 года.

Гумилев вернулся из экспедиции, видимо, в сентябре или в самом начале октября. Около трех месяцев ему пришлось ждать защиты. Эти месяцы Гумилев назовет «тяжелейшими в своей жизни», вероятно, не только потому, что у него, случалось, не было «ни пищи, ни дров, чтобы топить печку». Гумилев, наученный горьким опытом, сомневался: а дадут ли вообще защититься? Ученый совет медлил, и Гумилев уже решил, что его диссертацию просто «не хотят ставить на защиту», когда, наконец, пришло долгожданное известие: защиту назначили на предновогодние дни – 28 декабря 1948-го.

Тема диссертации («Политическая история первого тюркского каганата») была связана с предыдущей многолетней работой Гумилева над историей древних тюрков, начатой еще в декабре 1935-го. О защите мы знаем главным образом из воспоминаний Гумилева, но он, разумеется, не мог быть объективен. Из при сутствовавших на защите воспоминания оставила только Марь яна Козырева. Правда, у нее встречаются неточности. Например, саму защиту она переносит с 1948-го на 1949-й, пересказывая ход дискуссии, называет имя Тамерлана, хотя тот жил на восемьсот лет позднее событий, описанных в диссертации Гумилева. Просто имен Бумынкагана или Истемихана она прежде не слышала, а потому более привычный Тамерлан занял в ее памяти место малоизвестных древнетюркских правителей. Зато воспоминания Козыревой передают атмосферу той защиты и не противоречат воспоминаниям самого Гумилева, подтверждая их достоверность.

«Происходило все в конференц-зале Академии наук. Когда зачитывали биографическую справку, то каждый ее пункт производил впечатление разорвавшейся бомбы: и кто папа, и кто мама, и откуда прибыл, и место работы… В начале Лев прочитал свой перевод кусочка из "Шахнаме". Этот эпизод рассказывает о вторжении тюркских войск в Иран и борьбе с ними персидского полководца Бахрама Чубина.

Лишь десять Хормиздовых лет пронеслись,

Повсюду враги на Иран поднялись.

С востока Савэ ополчился на бой,

Несметную силу ведя за собой:

Четыреста тысяч отважных бойцов

И тысячу двести военных слонов.

<…>

Он шаху Хормизду послание шлет:

"Сгоняй на работу подвластный народ.

Мосты и дороги повсюду чинить,

Еду припаси, чтобы войско кормить,

Да помни про сабли моей острие.

Хочу я пройти через царство твое".

Здесь, очевидно, и раздалась чья-то реплика: "Тяжелая наследственность…"»

По словам Козыревой, Гумилев на защите «казался Сирано де Бержераком, разящим меткими ударами шпаги любого противника». Это очень похоже на Льва Гумилева. Защиту своей второй докторской в 1974 году Гумилев откроет словами: «Шпагу мне!»

Оппонировал Гумилеву его давний «хороший знакомый» Александр Натанович Бернштам, который выдвинул против диссертации Гумилева шестнадцать возражений. Не на того напал! Гумилев обладал природным даром рассказчика, лектора и спорщика, дар этот он развивал и шлифовал не только на симпозиумах, но и в экспедициях, в лагере, в молодежной компании. Многолетняя практика помогла Гумилеву с честью отразить все атаки. Если не хватало аргументов, прибегал к эффектным приемам, которые заставали оппонентов врасплох. Когда Берн штам обвинил Гумилева в незнании восточных языков, тот заговорил с ним поперсидски, чего Бернштам, по всей видимости, не ожидал и стушевался.

Гумилев смело перевел спор на, казалось бы, не очень выигрышную для него почву – на трактовку древнетюркских надписей, ведь тюркский он знал неважно, но и тут оказался на высоте: «…я приводил ему тюркские тексты, которые он плохо понимал, гораздо хуже меня. Я рассказал свою концепцию в духе исторического материализма и спросил моих учителей, насколько они согласны. Привел цитату из его работы, где было явное нарушение всякой логики, и, когда он запротестовал с места, я попросил принести журнал из библиотеки, чтобы проверить цитату».

Но можно ли верить этому рассказу, без сомнения, тенденциозному? Видимо, можно. Во всяком случае Гумилев защитился успешно, из шестнадцати членов ученого совета за него проголосовали пятнадцать.

«Это было для меня совершеннейшее торжество, потому что с этими академическими деятелями я устроил избиение младенцев, играя при этом роль царя Ирода», — еще много лет будет с гордостью вспоминать Гумилев, уже доктор наук и ведущий научный сотрудник института.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.