Почему это период одесский?

Почему это период одесский?

Как Прибалтика стала немецким заповедником, так и Одесса превратилась в заповедник… Правда, не еврейского этноса ашкенази, а скорее еврейских уголовников.

В истории развития российской культуры часто выделяют этапы: Киево-Новгородский, Московский и Петербургский. В каждый из этих периодов центральным, самым главным культурным центром страны было совсем небольшое пространство – площадью буквально в несколько гектаров. Именно такова площадь Горы в Киеве, Московского Кремля, стрелки Васильевского острова… а Ярославово дворище даже меньше (где-то с полгектара). Именно там собирались самые активные, самые талантливые люди; они если и не общались, то по крайней мере знали друг о друге. Лев Толстой не любил, но лично знал Достоевского, а Блок женился на дочке Менделеева, в качестве яркого примера…

Из этого пятачка застроенной земли расходились культурные импульсы на всю огромную страну, а сплошь и рядом и за рубеж. Так что все верно, правильные названия. Московский период, Петербургский…

Если проанализировать, из какого центра распространялись в 1920—1930-е годы по всей России хоть какие-то новые формы культуры, то получится – единственный город, который имеет право дать наименование периоду, – это Одесса.

Это – единственный город, на протяжении всех десятилетий пога… советской власти генерировавший какие-то культурные формы, причем совсем самостоятельно. Например, джаз Леонида Утесова. Сейчас просто трудно представить себе, насколько популярен был джаз в 1920-е годы, в том числе описанный М. Булгаковым джаз «Алилуйя». Помните?

«Ровно в полночь в первом из них [из залов] что-то грохнуло, зазвенело, посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал под музыку: «Алилуйя!!» Это был знаменитый грибоедовский джаз»[243]. И далее: «Тонкий голос уже не пел, а завывал: «алилуйя!» Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад»[244].

Если вспомнить, что так же, ровно в полночь, начинается бал у сатаны, ассоциации, выведенные в романе племянника известного богослова, Сергия Булгакова, становятся еще более прозрачными.

Такие феномены, как одесский анекдот. Одесская музыка. Та самая, еврейская, а скорее – балканская, без прямой привязки к какой-либо нации. Скрипочка, веселая танцевальная мелодия, так, что ноги сами начинают под нее ходить.

А особенно в ряду этих феноменов – одесская песня. Ну, не обязательно блатная. Да, вся одесская музычка, вся одесская песня производили впечатление чего-то приблатненного. Даже «Шарабан мой американка», даже «Мясоедовская улица», лихо исполняемые американками сестрами Бэри на идише – даже эти песни носят такой налет. Во многом – за счет самой музыкальной аранжировки. Слишком уж явно весь этот то ли балканский, то ли еврейский стиль ассоциировался, как говаривал Аркаша Северный, с «маленьким кабачком, набитым деклассированным элемэнтом»… Даже если песни были рыбацкие или моряцкие (как, например, про Костю-моряка), все равно нечто блатное на них почило…

Я родился у границы,

И отец мой и мать любили повторять:

Наш сыночек словно птица,

Чтоб уметь песни петь и мечтать летать.

Одесса – символ свободных, сильных людей, сильных страстей… и асоциального поведения.

Но… давайте уточним, что, собственно, понимается под «Одессой»? Одесса построена в конце XVIII века как морские ворота Российской империи. Космополитичный, бурно растущий, теплый город. И, конечно же, город очень разный в разных своих частях, очень пестрый по составу населения.

Была Одесса русского образованного слоя – дворян, разночинцев, предпринимателей, инженеров, интеллигенции. Та экономически динамичная, не знавшая крепостного права, красиво певшая Новороссия, которую любил Куприн. Страна, в которой русские чаще пили сухое вино, чем водку, и стали употреблять острые балканские приправы, болгарский перец. Страна, давшая миру Лещенко. Страна героев Гарина-Михайловского. Город, одна из жительниц которого спрашивает главного героя: «Вы любите острое? Вы ведь, кажется, южанин?»[245]

Была Одесса моряков и рыбаков. Тех самых, набегавших в «Гамбринус» слушать еврейскую скрипочку, пить то с английскими моряками, то с греческими ловцами скумбрии… Город героев Мамина-Сибиряка и Куприна.

Разумеется, к этой Одессе ни Бабель, ни герои Шуфутинского не имеют никакого, даже самого отдаленного отношения. Даже к «Гамбринусу». У еврейского населения Одессы был свой район с красочным названием Молдаванка, неподалеку от рынка Привоз. Размеры части Одессы, населенной и освоенной евреями, не превышают и квадратного километра… Но не это главное. Главное в том, что еврейская Одесса – это вовсе не Одесса купцов, ремесленников и даже не работников по найму. Это Одесса торгашей, спекулянтов и криминального элемента: контрабандистов, воров, налетчиков, перепродавцов краденого, прочих мелких преступников и жуликов. Лучше всего об этом страшном месте писал К. Паустовский, и писал в высшей степени корректно: и без сладострастных стонов про «прелестный» акцент малограмотных людей, и без малейшего отвращения к «жидам». Очень последовательно видя в обитателях Молдаванки в первую очередь людей, Константин Георгиевич провел своего рода этнографическое исследование, и я очень советую читателю его прочитать[246]. Но в очередной раз предупреждаю: это книга, чтение которой оставляет в душе след, сравнимый с «Ямой» Куприна или «Хижиной дяди Тома» – книга хорошая, но от ее чтения делается страшно и противно на душе.

Вот эта Одесса и определила двадцатилетие нашего культурного развития. Одессит рассматривался примерно как пастух и пастушка во французском придворном фольклоре XVIII века: эдакий эталонный «представитель народа».

А советская «голова» сделала своим «официальным мужиком» мелкого жулика или бандита! И тот, кого сделали, похоже, ничего против не имел.

Даже одесский жаргон, местный даже ломаный русский стал считаться в кругах советской интеллигенции почему-то «очаровательным» и «прелестным». Чем «таки да», «ой» или «выж понимаете» лучше «кругом шашнадцать» и «туды твою в качель» – это постигнуть не очень просто. Но бывшее – было, что тут еще можно прибавить.

Остатки Одесского периода истории нашей культуры сказывались еще и в послевоенное время, – как усилиями потомков ее создателей и носителей, так и молитвами ценителей и почитателей. И Бабеля переиздавали (хотя и с большими купюрами из его «Конармии»), и Багрицкого, и Светлова. Но уже канул куда-то Джек Алтаузен, потерялись в сумраке времен Сфорим и Бялик… большинство. И странные, жутковатые чувства испытывал хозяин квартиры в многоэтажном современном доме, почитывая метельным вечером Пашу Когана или Антокольского.

Но конечно же, маразм уже никогда не крепчал с такой силой, как в одесское двадцатилетие. Ведь в 1950–1970-е годы в России было хоть что-то кроме продукта, извергнутого головами еврейского Горыныча, а в довоенное время почти что и не было. Бог знает, сколько верст «накрутил» над Россией этот трехголовый Горыныч.

В собственном представлении этот Горыныч, поднимаясь над Русью с клекотом из Троцкого и Жаботинского, разворачивая паруса сочинений Бялика и Сфорима, был грозен и прекрасен и к тому же необыкновенно умен и несказанно учен. С видом высокомерного презрения к мужичью и черносотенному быдлу, копошащемуся на земле, приросшему ко всяким там Россиям, брезгуя любителями «русского слова и русского лица», трещал Горыныч жестяными крыльями прогресса, выпускал отработанные газы из-под лакированного афедрона[247], тряс хвостом, разбрасывая по дикой стране плоды просвещения.

Если бы мнение Горыныча о самом себе хоть немного соответствовало бы действительности – трудно даже вообразить, какие сокровища мудрости, какие чудеса культуры возникли бы в это двадцатилетие между мировыми войнами.

Но взлета культуры, как легко заметить, не произошло. В петербургский период русской истории – произошло, позже, в советские 1960–1980-е – тоже произошло, но не в Одессе, а в Москве-Ленинграде. Одесса… по крайней мере Одесса Бабеля и Утесова – оказалась совершенно бесплодна.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.