Цаган-Цэген. Орел и дракон
Цаган-Цэген. Орел и дракон
1
Еще в феврале на север были высланы отряды Янкова и Хоботова, чуть позже — монголы князя Баир-гуна. Они успешно теснили китайские гарнизоны к границе, но 12 марта, в день, когда Унгерн начал штурм Чойринсумэ, оставшийся в столице Резухин получил от Хоботова письмо с птичьим пером — в знак особой срочности и важности заключенного в нем сообщения. Хоботов доносил, что китайцы большими силами, справиться с которыми он не в состоянии, идут к Урге. Напрашивалась мысль, что они хотят воспользоваться отсутствием Унгерна и отбить город.
Против Ma были брошены все способные носить оружие. Большая и лучшая часть Азиатской дивизии находилась в Гоби, полк Хоботова — на севере, близ русской границы. В Урге войск почти не осталось, Резухин смог собрать менее 400 всадников. Половину из них составляли плохо обученные монголы.
В ночь на 15 марта он выступил на север и через день получил новое письмо от Хоботова. Тот сообщал, что из-за бурана потерял армию Ma и где она теперь находится, сказать не может. Резухин продолжил движение на север, но трехдневные поиски ни к чему не привели. «Монголы ничего определенного о движении китайцев не знали. Они словно исчезли с лица монгольской земли», — вспоминал Торновский.
Тем временем противник неожиданно обнаружился на Улясутайском тракте, к западу от Урги. Похоже, там узнали об этом раньше, чем в штабе Резухина. По городу поползли панические слухи о намерении китайцев взять реванш и захватить беззащитную столицу.
То ли Резухина догнали гонцы из Урги, после чего он немедленно повернул на запад, то ли Торновский, как пишет он сам, с группой казаков случайно наткнулся на китайский конный разъезд и, преследуя его, увидел двигавшуюся по долине колонну длиной в 3–4 версты. Издали, «на глазок», он определил в ней примерно три тысячи пехоты, две тысячи кавалерии, столько же беженцев и 200–300 подвод. Другие мемуаристы называют несколько большие цифры. Лишь к утру 19 марта, через три дня после выступления из столицы, Резухин преградил китайцам дорогу в урочище Баин-гол в районе уртона Цаган-Цэген — четвертого по счету на запад от Урги по Улясутайскому тракту. До столицы отсюда было около 130 верст.
Стремясь вырваться из долины, китайцы с ходу повели наступление на господствующую высоту. На ней занял оборону Торновский с бурятской сотней, монгольскими ополченцами, одним пулеметом и одной пушкой Гочкиса, имевшей боезапас всего в десять снарядов. Все сразу поняли, что бой предстоит тяжелый — китайские цепи «наступали как на параде». Среди пехотинцев находились офицеры на лошадях. Они ташурами, как Унгерн, подгоняли солдат в атаку.
Залегшие на склонах сопки монголы открыли огонь, но выстрелы не наносили наступающим урона. При этом патроны еще и следовало беречь, их катастрофически не хватало. Пока не были захвачены склады в Чойрин-сумэ, Азиатская дивизия постоянно испытывала трудности с патронами. Инженер-землеустроитель Лисовский, помощник Витте, отчасти поправил положение, предложив Унгерну оригинальный способ лить пули из стекла. Первые опыты оказались удачными, и в сражении под Цаган-Цэгеном некоторые из ополченцев стреляли по врагу стеклянными пулями.
Первую атаку удалось отбить только благодаря опытности офицера-пулеметчика. Он же остановил и вторую, кавалерийскую. Китайцы потеряли до сотни всадников, кони без наездников носились по полю, но пешие цепи продолжали идти вперед. Для китайских солдат, по словам Волкова, это были «бои отчаяния». Они сознавали, что всюду на тысячеверстных пространствах пустынной и враждебной страны их ждет гибель, единственное спасение — оружием проложить путь на родину. Монголы, уверенные, что враг рвется к Урге, защищали Богдо-гэгена и столичные святыни. «И вот, — пишет Волков, — китайцы по пяти раз кряду бросаются в атаки, рядом с трупами китайских солдат находят тела их жен-монголок, сражавшихся бок о бок с мужьями. Монголы, в обычных условиях легко поддающиеся панике, разряжают, как на учении, винтовки. На русского всадника приходится иногда от десяти до пятнадцати китайцев».
На помощь призваны были и сверхъестественные силы. В Урге служили молебны, а какой-то лама, поднявшись на одну из сопок над полем сражения, размахивал шелковым хадаком, кружился в священном танце и творил заклинания, нейтрализуя злых духов и призывая добрых, чтобы с их помощью отвоевать победу.
Торновский руководил обороной центральной сопки, пока не был ранен в ногу — пуля навылет пробила голенную кость. Сменивший его бурят Очиров удерживал позицию до вечера, потом отступил и присоединился к Резухину, оборонявшему другую сопку. Утром следующего дня эту высоту тоже пришлось оставить под непрекращающимися атаками китайцев. Они уже были близки к тому, чтобы вырваться из узкой горловины, где не могли в полной мере использовать свой громадный численный перевес, но тут в тылу у них появился подошедший с севера полк Хоботова. Наступление замедлилось, и как раз в это время подоспел Унгерн.
Прибыв в Ургу 18 марта, он тотчас выехал на автомобиле к месту боев, но из-за снежных заносов добрался туда только через двое суток. Чахары и тибетский дивизион отстали от него на несколько часов. Утром 20 марта китайцы почти одержали победу, а к вечеру того же дня оказались в кольце окружения.
Пленный китайский офицер повез своему начальству предложение Унгерна о капитуляции на следующих условиях: сдать оружие и военное снаряжение, после чего все солдаты и мирные жители с их имуществом будут пропущены на юг и получат продовольствие на дорогу. Ma со своим штабом и старшими офицерами к тому времени успел бежать, пяти- или шеститысячной армией командовал полковник Чжоу[124]. Он согласился капитулировать. Полученное от него письмо размножили и разослали на другие позиции; вечером Унгерн, горя нетерпением (выдержка вообще не входила в число его достоинств), лично, в полном одиночестве, отправился на переговоры во вражеский лагерь. По пути в него стреляли, но не попали, он благополучно добрался до Чжоу и вернулся в прекрасном настроении. Его китайского языка хватило на то, чтобы обговорить порядок капитуляции. Уже стемнело, поэтому сдачу оружия отложили до утра.
Среди ночи Князева, состоявшего в эти дни при Унгерне, разбудил сигнал тревоги. Поначалу «все недоумевали, почему так лихо заливается труба, так как вокруг царила мертвая тишина». Наконец стало известно, что чахары, выставленные в охранение, заснули, и ночью гамины убежали. Сам Чжоу и еще около тысячи человек предпочли «не испытывать судьбу», но остальные под прикрытием темноты покинули лагерь.
В погоню были высланы полк Хоботова и оренбургско-забайкальская сотня ротмистра Неймана. «Догнать! — напутствовал Унгерн ее командира. — Рубить без пощады всех стриженых!» Таковых он считал сторонниками Сунь Ятсена, то есть революционерами, а тех, кто не обрезал себе косу — монархистами. В его манихейской картине мира добро не только резко отделялось от зла, но и легко распознавалось по внешним признакам.
Днем, приняв у сдавшихся оружие и оставив подводы тем «мирным купцам», кто не тронулся с места, Унгерн поскакал вслед за бежавшими. На расстоянии нескольких верст от лагеря перед Князевым открылась долина, усеянная сотнями мертвых тел. Здесь «крепко поработали» оренбургские и забайкальские казаки, рубя не только солдат, но и беженцев с семьями. Серьезного сопротивления они не оказывали, лишь Неймана застрелил притаившийся у дороги мститель. Это, видимо, озлобило его подчиненных. Князев запомнил: «Прижавшись как-то боком к колесу брошенной у дороги повозки, китаец силится держать свой разрубленный череп. Впечатление от этого зрелища было, вероятно, усилено тем, что его поднятые к голове руки напоминали жест полнейшей безнадежности».
Спустя два месяца тут проезжал Оссендовский по пути из Ван-Хурэ в Ургу. «До сих пор, — вспоминал он, — среди остатков брошенной амуниции валялось около полутора тысяч непогребенных со страшными ранами от сабельных ударов. Монголы старались объехать стороной это поле ужаса и смерти, и здесь было полное раздолье для волков и одичавших собак».
На перевале Долон-Хада снег уже сдуло ветрами, беглецы подожгли на склонах сухую траву и под прикрытием огня оторвались от погони. Большая часть конницы и мелкие отряды пехоты вернулись в Кяхту. Теперь власти ДВР пропустили их через границу, а затем из Верхнеудинска по железной дороге отправили в Китай. В конце марта набитые ими эшелоны проследовали через Читу в Маньчжурию.
2
Прекрасно вооруженная, экипированная и обученная 15-тысячная армия, которую полтора года назад Сюй Шучжен привел в Халху, перестала существовать, что в Пекине восприняли не как чисто военное поражение, а как национальную катастрофу. Монголия была не просто китайской колонией, как Урянхай; в ней видели важнейшую часть страны, чье символическое значение несравнимо с доставляемыми ею экономическими выгодами. Китайцы традиционно осознавали свою историю как цикличную, с регулярно повторяющимися эпизодами противостояния Поднебесной Империи и варваров, северных кочевников, где один и тот же тысячелетний враг лишь меняет оболочку, оборачиваясь то хунну, то маньчжурами или монголами. Хотя геополитическая ситуация давно изменилась, Монголию привычно продолжали рассматривать как ключ к овладению всем Китаем. Унгерн вписался в эту традицию, на новом историческом витке олицетворяя собой древнюю угрозу, связанную с именами Чингисхана и Хубилая.
Беженцы принесли в метрополию известия о погромах и убийствах поселенцев, сожженных поселках, разграбленных факториях и складах с товарами. Газеты требовали от правительства возмездия, коммерсанты — возмещения убытков. Военные рвались в бой, но политическая ситуация в раздираемом внутренними смутами Китае была такова, что организовать карательную экспедицию оказалось непросто.
Возглавить ее могли только два человека — Чжан Цзолин и чжилийский генерал У Пейфу, но эти же двое были главными соперниками в борьбе за контроль над центральным правительством (через год они столкнутся в открытой войне). Отправлять свои войска в Монголию не хотел ни тот, ни другой. Оба боялись ослабить свои позиции в Пекине, в то же время каждый противился назначению другого, чтобы его влияние не усилилось при успехе. Наконец Чжан Цзолин предложил компромиссный вариант: он пошлет дивизию своих войск, У Пейфу — своих, а командовать объединенными силами будет кто-нибудь со стороны. Предложение было принято, но никак не могли найти такого кандидата на роль командующего, который устроил бы обоих конкурентов.
В апреле в Тяньцзине собралась правительственная конференция. На ней с тревогой отмечалась близость унгерновских отрядов к Калгану и даже опасность, якобы угрожающая Пекину. Вероятно, сторонники союза с Советской Россией нарочно сгущали краски, рисуя ситуацию в трагических тонах, но это было и в интересах Чжан Цзолина. К тому времени он уже успел склонить к лояльности князей Внутренней Монголии, обязавшихся не оказывать поддержки Унгерну, и готов был взять на себя ответственность за возвращение мятежной провинции в лоно Китая. У Пейфу не смог или не захотел помешать его назначению; Чжан Цзолин получил титул «высокого комиссара по умиротворению Монголии», неограниченные полномочия и три миллиона долларов на снаряжение экспедиции против барона. Под прикрытием этого плана он приступил к сбору денег с крупных торговых фирм, заинтересованных в скорейшей победе над бароном, усиливал армию, но отправлять ее в Халху не спешил. Новое положение открывало перед ним широкий спектр возможностей, среди которых собственно война с Унгерном занимала едва ли не последнее место. Рассеивать свои дивизии по бескрайним просторам Монголии он не хотел, надеясь уладить дело миром. Унгерн тоже на это рассчитывал: маньчжурский диктатор был для него фигурой более приемлемой, чем У Пейфу или любой другой из южнокитайских генералов.
Как доносил ему есаул Погодаев из Маньчжурии, полковник Лям Пань, доверенное лицо Чжан Цзолина, «усиленно» интересуется вопросом: если бы Чжан Цзолин «попросил» барона «выйти из Урги», каков был бы ответ? Можно не сомневаться, ответ был бы отрицательным, хотя Унгерн посылал в Мукден недвусмысленные сигналы, что готов на многое при условии совместной борьбы за реставрацию маньчжурской династии. «Я, к сожалению, в настоящее время без хозяина, — писал он Чжан Кунъю, — Семенов меня бросил». И далее: «Предлагаю свое подчинение высокому и почитаемому Чжан Цзолину».
Тот, однако, добивался не подчинения, а полного устранения Унгерна из политической жизни Монголии. В игре, где ставкой была власть над Китаем, генерал-инспектор Маньчжурии держал про запас цинскую карту, пряча ее в рукаве, но не собирался выкладывать свой козырь в партии со случайным партнером. Для него это был вопрос не идеологии, а политики. Он и не подумал бы идти на сговор с Унгерном ради такой фикции, как идейная близость. Ни о каком союзе с ним не могло быть и речи, иначе Чжан Цзолина обвинили бы в предательстве национальных интересов. Как и большевики, он предвидел, что положение барона в Монголии будет становиться все менее прочным, выжидал и не торопился.
Удобный момент настал в мае 1921 года, когда Азиатская дивизия выступила в поход на Забайкалье. В июне Чжан Цзолин перенес свою ставку из Мукдена на станцию Маньчжурия, поближе к границам Халхи, и готовился отдать войскам приказ двинуться в Монголию, но его опередила Москва: спустя две недели в Ургу вошел Экспедиционный корпус 5-й армии и цирики Сухэ-Батора[125].
«Из только что полученных случайно газет, — писал Унгерн все тому же Чжан Кунъю, — я вижу, что против меня ведется сильная агитация из-за моей войны якобы с китайским государством. Думаю, что, зная меня, Вы не можете предположить, чтобы я взялся за такое глупое дело». И еще: «Не могу не думать с глубоким сожалением, что многие китайцы могут винить меня в пролитии китайской крови. Но я полагаю, что честный воин обязан уничтожать революционеров, к какой бы нации они ни принадлежали, ибо они есть не что иное, как нечистые духи в человеческом образе».
Пытаясь привлечь на свою сторону Чжан Кунъю, чтобы через него склонить Чжан Цзолина к отказу от военного решения проблемы, Унгерн, с одной стороны, предлагал ему прямую взятку — третью часть выручки от продажи в Маньчжурии монгольских товаров, если тот сквозь пальцы посмотрит на нарушение введенной Пекином торговой блокады Монголии; с другой — убеждал его в том, что коммерческие интересы Китая в Халхе ничуть не пострадали: истребление в Урге «главных купцов — жидов», пойдет на пользу китайской торговле: отныне она избавлена от опаснейших конкурентов. Как всегда и везде, идея, призванная стать связующим раствором, замешивается на деньгах и на крови.
Унгерн прекрасно понимал, какое громадное значение для Монголии имеют торговые связи с Китаем. Почти сразу после взятия Урги был создан совет китайских старшин и составлен список фирм, чьи владельцы не ушли с войсками или оставили заместителей. Возле зданий, принадлежавших этим фирмам, выставлялись караулы для защиты от грабежей. Поощрялось и расселение офицеров Азиатской дивизии в домах богатых китайцев. Постояльцы служили гарантами безопасности хозяев, которые за это бесплатно их кормили, одевали, снабжали табаком и рисовой водкой. Те, кто «брал не по чину», сурово наказывались. Одного из таких обнаглевших квартирантов Унгерн приказал повесить прямо на воротах приютившей его усадьбы. Он демонстративно покровительствовал китайскому купеческому обществу, что не мешало ему в случае нужды конфисковывать имущество подопечных под предлогом спекуляции или укрывательства гаминов.
После боев на Ушсутайском тракте Унгерну досталось около тысячи пленных, а по возвращении в Ургу он обнаружил здесь еще почти столько же китайских солдат и офицеров, сдавшихся Баир-гуну[126]. Все они теперь могли вернуться на родину с риском погибнуть в пути от рук монголов или умереть от голода и холода, но могли поступить на службу в Азиатскую дивизию и получать хорошее жалованье. Многие выбрали последнее. Из волонтеров был сформирован четырехсотенный полк, довольно быстро разжалованный в дивизион под командой поручика Попова[127]. На первых порах Унгерн любовно опекал этот дивизион, доказывающий, что китайцы как таковые не являются его врагами, не пожалел даже двух пудов серебра на кокарды и трафареты для погон. Изображенная на них эмблема, которую он, видимо, сам же и придумал, представляла собой, по словам Волкова, «фантастическое соединение дракона с двуглавым орлом». Это должно было символизировать единство судеб двух рухнувших, но подлежащих возрождению великих империй.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.