Что мы имеем на сегодня?

Что мы имеем на сегодня?

Мы рассказали только о вещах, ставших нам известными. За рамками нашего исследования остались такие близкие по смыслу противоборства в интеллектуальной сфере, как борьба с фальсификациями в области истории и относительно самостоятельная область — борьба с подрывными действиями в области экономики. Что касается последнего, то здесь и навязывание тупиковых проектов, когда в ту или иную идею вбухивают огромные суммы, а потом оказывается, что напрасно, и ответственности за это никто не несет: деньги-то не свои, а государственные. Об одном из таких моментов рассказывает генерал КГБ Н.С. Леонов. Директор Института США АН СССР А. Г. Арбатов серьезно занялся вдруг экономикой и предложил проект «Северное сияние»: нужно-де построить магистральный газопровод по тундре в Штаты — будем получать валюту. Контрдоводы, которые спасли и тундру, и деньги, были таковы: перепады температур зима/лето приведут к порче труб раньше, чем проект окупится[265]. Называется такое явление весьма немудреным термином: «подбрасывание кукушкиного яйца» (по выражению югославского публициста Б. Китановича), а примером такого эффекта может служить известная «шутка»: дайте дураку веревку достаточной длины — он на ней и повесится. Однако в этот раз «подбрасывание» не состоялось. Проекту, явно сработанному в США, не дали ходу. Многие начинания подобного рода дали потом материал для обобщения: «По замыслу ЦРУ, целенаправленная деятельность агентуры влияния (…) будет вести научные изыскания в Советском Союзе по тупиковым направлениям» (Из Записки КГБ СССР в ЦК КПСС «О планах ЦРУ по приобретению агентуры влияния среди советских граждан»).[266]. А вот проект «неперспективные деревни», проталкиваемый академиком Т.И. Заславской, принес свои плоды[267].

Что из этого видно? Что на каком-то этапе произошла замена установок теперь уже примитивного вредительства 1930-х годов на отдельных предприятиях, станках и агрегатах на новые, более совершенные формы подрыва целых отраслей и направлений экономики. В годы перестройки к числу такого рода «заслуг» стоит отнести также свертывание проекта орошения среднеазиатских сельскохозяйственных площадей (наиболее известно через подмененное понятие «поворот северных рек»), что повлекло за собой не только известное отторжение жителей Средней Азии и Казахстана, но и экологическую катастрофу.

Так, преимущественно под прессингом простодушных коммунистических жрецов защитники советской крепости подверглись информационно-интеллектуальной кастрации. И такого рода замечание стоит понимать почти буквально: удалили-то и немного, но эффект распространился на всю систему! Стоит обратить особое внимание, что уничтожению подвергались преимущественно те области общественно-политического знания, которые потом были использованы нападающей стороной: именно на этих направлениях американские институты работали наиболее плодотворно.

Кто еще, кроме перечисленных нами выше идеологов и псевдоученых, виновен в произошедшем? Те отделы КГБ, что курировали науку, и советская цензура — Главлит, что запрещал исследования и публикации по общественно-политической линии.

Вместе взятое это дало катастрофический эффект: умнейшая, в общем-то, страна потерпела прежде всего тяжелое интеллектуальное поражение… Для нас сейчас это имеет огромное, ни с чем не сравнимое значение.

А теперь представьте себе (понять это невозможно!), какое это имеет значение для всех тех, кто как мог, так и предупреждал о возможной гибели… Для них-то это каково? Они эту трагедию пережили где-то еще в 70-е годы… Теперь они по-прежнему болеют за нас, но только разводят руками: мы же вам говорили, чем это может кончиться… Вот им-то каково?! Боролись — в одиночку, кто как мог против дуболомов с академическими званиями и звездными регалиями. Положение знающих и умных людей, которых не понимали в советском лагере, которым не давали думать, знать и разрабатывать, — это великая и очень горькая трагедия.

Коммунистические жрецы-идеологи много сделали такого, чтобы помочь врагам уничтожить советскую цивилизацию. «В партийных отделах науки, в центре и на местах, в редакциях издательств, в Главлите — человек решает судьбу научной работы только потому, что он сидит в данном кресле. Чаще всего он бездарен, невежественен, но угоден начальству, с темой работы, а то и со всей специальной областью он знакомится впервые, когда работа попадает к нему. Понятно, что такая система, а в придачу к ней цензура научной информации, (…) приводит к отставанию советской науки, к торможению ее развития. Чиновники аппарата страхуют себя, перекладывают ответственность друг на друга, все „неприятное“, нестандартное подозревают в крамоле, стараются устранить»[268]. В идеократическом государстве отражение идет не напрямую: реальный объект — исследование, а преломляется через призму господствующей идеологии, через обязательную цитатку, вот и гадай: то ли такое суждение из бородатой троицы попадет в истину, то ли — нет. А самое страшное, если цитатки-то и нет! Что тут делать? Выручает невинный прием: нужно переписать работу так, чтобы притянуть за уши что-то из классиков или вставить какой-то дополнительный материал, — разумеется, это сильно снижает ценность работы, но приходится выбирать из двух зол меньшее. Так вот и произошло обезглавливание государственного аппарата страны. Вроде бы и информация есть, и голова есть, но ни то, ни другое не работает. А если лишить еще и того, и другого. Все умудряются находить простые решения сложных проблем, а мы не можем…

А что бывает с теми, кто может? В известной мере в России ум — это наказание (стоит хотя бы вспомнить бессмертное «Горе от ума»), и довольно большое, особенно если это не удалось скрыть. И стоит только выделиться своей теорией, идеей, разработкой, как тут и начинается работа идеологов. Малейший признак живой мысли сразу же давился, еще в зародыше. Для этого заранее были подготовлены контрходы: «В те годы в науке, преподавании, пропаганде в большом ходу было слово „отсебятина“. Им клеймили всякого, высказывавшего свои, не вычитанные в „нормативных“ изданиях мысли»[269]. Этот же автор вспоминает, что стоило ему (работнику центральных органов) только раз выступить перед провинциальной аудиторией, где ему были заданы довольно-таки простые вопросы, на которые он тут же дал конкретные ответы, как его пригласил к себе местный партийный секретарь и спросил: на основе каких таких директивных установок партии он отвечал? Но вопрос этот осмелился задать товарищ из провинции у человека из Центра, а если бы этот товарищ был из вышестоящих?

Итак, думать было нельзя, знать что-то тоже, говорить-то было можно, но только от имени и по поручению. Что делать тем, у кого своя голова на плечах, и не только для того, чтобы шляпу носить. Все условия были созданы только для тех, кто писал в стол… А если что-то отнес в редакцию, то «тут на меня и накинулись. Меня вызвали для дачи объяснений в журнал „Вопросы истории“. „Объясните, где у вас производственные отношения? Где производительные силы? Где классовая борьба? Ничего нет!“ Я спрашиваю одного: „Где вы живете?“ Он удивился. Я говорю: „Вы живете на планете Земля, а Земля имеет четыре оболочки. По одной вы ходите — это литосфера. Другая проникает во все клетки вашего организма — это гидросфера, вода. Третьей вы дышите — это атмосфера. Это вы сами со всеми живыми растениями, микроорганизмами, со свободным кислородом воздуха. И вне этой биосферы вы доли секунды прожить не сможете“. Мне говорят: „А ведь это материализм!“ — „Да, говорю, конечно“. — „Тогда продолжайте“»[270]. Л.H. Гумилеву в этот раз повезло: ему попался хоть один(!) здравомыслящий(!) человек. То есть вначале-то он повел себя как типичный чиновник от идеологии, но хоть задал вопрос так, чтоб получить ответ. И дальше пошел разговор: пусть по накатанному сценарию, но все же был и результат. А ведь можно попасть туда, где не будет ни одного человека и никакого разговора.

Конечно же, при всех разных трактовках такого большого явления, как марксизм-ленинизм, мы не можем не добавить к ним еще одну: для нас это было не средство построения коммунизма, а он больше создан для того, чтобы был некий общий язык для ученых разных специальностей общественных наук. Не больше, но и не меньше. Этим пользовались, но с ним просто переборщили. А учитывая его всепроникновение, так и вовсе сделали из него фетиш: «Многозвенная бюрократизированная система информации, жестко замкнутая на затратно-учетной стороне хозяйственной жизни, вытесняет факторы социального порядка из поля зрения административного аппарата, где они представляются чем-то нереальным или попросту несущественным. Здесь царит количественный анализ многочисленных, но давно ставших бессмысленными (с точки зрения конечных целей хозяйственной жизни) показателей. Социальная информация не пользуется спросом уже потому, что она заранее исключена на уровне принятия стратегических хозяйственных решений, а господствующий информационный механизм действует в режиме фильтрации, устраняя из поля зрения целые классы явлений социальной и политической среды»[271].

Свою линию они насаждали административным путем, через проработки, блюли партийную линию, но, как ни странно, эта линия часто противоречила бородатой троице классиков, которых жрецы в подлиннике и знать не знали: они читали только инструкции и передовицы. Каково при этом было тем немногим представителям чванливо игнорирующейся, шельмовавшейся и «невостребованной» науки?

Но совсем одно дело, когда кто-нибудь из них отмалчивался, терпел, сам руку поднимал, а совсем другое дело, это когда кто-то «отстреливался», да еще и так удачно: «Социально N есть демагог, дурак, карьерист, а официально — серьезный хороший оратор, прекрасный руководитель. Когда N выбирали в Академию, в кулуарах все плевались, разводили руками. Но с трибуны все превозносили N, потом жали руку, поздравляли с заслуженным избранием. Если N ездит в заграничные командировки, то социально это означает, что он урвал, ухитрился, устроился, а официально это означает, что он проделал большую работу, участвовал, принес пользу»[272]. И как вы думаете, долго ли можно терпеть такие художества? Разумеется, такому автору уготовлено что-то из привычного набора: аутодафе, высылка, смерть. Хорошо, что хоть не костер… Дрова у них, что ли, закончились?

Было ли еще такое где-либо и когда? Мы начали рассказ с примера свертывания разработки оружия в гитлеровской Германии. То, что Рунге и тому подобным не давали создать wunderwaffe, закономерно, напомним, что «сама судьба мешала Германии получить новое оружие: Гитлер после Сталинградского сражения отказывался финансировать научные исследования в области обороны, если ученые не обещали ему реальной, практической отдачи через три, максимум шесть, месяцев»[273].

Да и в тех же Штатах у экспертов даже самой RAND Corporation тоже были проблемы, но далеко не в тех масштабах… У них практика была критерием истины, а не партком. Они недаром подвизались возле Военно-воздушных сил. Вопрос решался на аэродроме и сразу: полетит — не полетит. Полетит — пополнялся счет в банке, а если не полетит, то: «Что поделаешь, конечно же, это неприятно, но разумеется, что уволены вы не будете — мы только что заплатили десять миллионов долларов за ваше обучение! Оставайтесь, может быть, когда-то вы и отработаете эти деньги».

Смею предполагать, что ни одна страна мира не знала таких масштабов уничтожения научных школ, диктата идеологов, запрета разработок и проч. и проч., о чем мы только что рассказали, пытаясь охватить все эти вопросы понемногу. И тому есть несколько объяснений. Масштабы научного прорыва в век научно-технической революции вели к все более увеличивающемуся числу научных коллективов, напомним, что каждый четвертый научный работник мира был в позднем СССР, то есть научный фронт был очень широк. Значит, объективно было что уничтожать и кого затаптывать.

Анекдот, что называется, в тему, слабо утешает. 26 октября 1917 года. Петроград. Смольный. Ленин на трибуне:

— Товарищи, революция, о необходимости которой говорили большевики, совершилась!

Буря аплодисментов.

— Отныне на всей территории России вводится восьмичасовой рабочий день и обязательный выходной день — воскресенье!

Зал отвечает криками «Ура!» и бурей оваций.

— Но если мы, товарищи, сумеем наладить работу по-новому, то мы можем себе позволить еженедельно два выходных!!!

Шквал аплодисментов. Вверх полетели папахи, бескозырки и кепки.

— А вот если мы сможем ввести систему Тейлора, технологии Форда и трактора на наших полях, то можно отдохнуть и три дня в неделю!!!

В ответ — стрельба вверх.

Потом, в узком кругу Ленин говорит:

— Ну что? Я был, как всегда, прав, батенька: ни хрена не хотят работать. Поэтому ни в коем случае не вводите для них ни систему Тейлора, ни технологии Форда, ни трактора.

Может быть, заветы Ленина были именно такими?

Была еще и субъективная картина: и в Политбюро, и среди обществоведов, и в академических институтах ведущие позиции занимали люди, чье мировоззрение сформировалось в 1930-е годы, и тогда марксизм-ленинизм в его традиционных формах был не только ведущей, но и единственной формой общественной мысли как в широком, так и в узко прикладном отношении. Люди эти состарились, заглохла вместе с ними и их наука, выродилась в идеологию. Всякое новое они не могли не воспринимать как явную крамолу и боролись против этого всеми известными средствами. «Сверху» это особенно удобно.

…Много чего еще произошло у нас в интеллектуальной сфере, а в результате получилось, как в известной шутке: «Да-а-а, батенька, то-то я смотрю: информационный взрыв вас обошел стороной!» — и это в самой читающей стране мира… Что надо было уметь, тому не учились сами и не давали другим. Теперь только вздыхать остается:[274].

Когда-то граф де Сен-Симон писал, что в будущем «правительства будут устранять все то, что мешает полезным работам»[275]. Эх, ваше сиятельство! Так-то оно так, но вы не рассмотрели вопрос о том, когда само правительство не будет знать, что есть полезное, а что наоборот.

Разумеется, как и во всякой науке, главное остается за одним: «Проверка полученных научных результатов, их убедительное доказательство, как и защита общества от псевдонаучного шарлатанства (…) — разработка надежной методологии его разоблачения есть большая и относительно самостоятельная задача»[276]. Но при этом важно понимать, что мы принимаем за науку, а что — нет. Если у соседей это числится научным знанием и есть конкретные результаты, а мы с чванливым видом все отвергаем, то расплачиваться придется нам, а не им…

Недаром это называли научным фронтом. Теперь такое явление стоило бы назвать некоторыми периферийными областями национальной безопасности. А значит, уместно следующее: «Те страны, которые сделали упор на преимущественно военные средства обеспечения национальной безопасности, оказались в проигрыше»[277]. Пока только немногие специалисты делятся информацией по этому поводу: «А если спросить, кто и, главное, почему выиграл „холодную войну“, то надо однозначно ответить — американцы, и выиграли не количеством танков, а числом „фабрик мысли“»[278]. Максим Калашников, который очень подробно, хотя и чуть эмоционально разбирался с операцией «Свертывание» в военно-технической области, тоже дает подобные посылы: «Я знаю: битву за Империю мы проиграли в умах»[279].

В дальнейшем эти факторы будут только возрастать. В наше время люди, вооруженные информационным сверхоружием, противостоят жертвам экспериментов. И эта ситуация для последних куда как хуже, как если бы против разоруженного (в обычном смысле) стоял автоматчик: в этом случае можно еще догадаться о разнице, а в случае нехватки информации человек не должен знать о своей ущербности потому, что информация скрыта в голове, она не видна и ее не надо припрятывать. И само информационное оружие направлено не против людей, а против того, что у них в головах.

Прочитав главу, читатель может подумать, что на сегодня после ухода коммунистов что-то переменилось. Ничего подобного — стало еще хуже, гораздо бессистемнее и затруднительнее для анализа. «Отказавшись от этикетки исторического материализма, постсоветская гуманитарная интеллигенция внедряет в сознание людей ту же самую структуру мышления, что и раньше. На деле получается гораздо хуже, чем раньше. Профессора, превратившиеся в „либералов“, при отказе от истмата вовсе не выплеснули с грязной водой ребенка. Они выплеснули только ребенка, а грязной водой продолжают промывать мозги студентам. И грязь этой воды при отсутствии материализма истмата порождает чудовищную мыслительную структуру»[280]. О! Это еще довольно комплиментарно сказано. И все это прекрасно понимают, даже самое высокое начальство в стране, когда его элементарно дурят, призывает к конкретностям, требуя предельной точности: «Фамилии, адреса, пароли, явки!» или «Ты сам-то понял, что сказал?» (В.В. Путин).

Сегодняшнее положение нашего аналитика мало чем отличается от дня прошлого. Если вчера давили и не пущали ретрограды из парткома, то сегодня возможность разрабатывать упирается в прозаические деньги и условия труда.

В тех же Штатах american expert просыпается в своем доме, завтракает и с удобствами добирается до рабочего места, где его ждет секретарша, кабинет, компьютер, подключенный к Интернету, и прочий набор минимальных удобств. Там давным-давно привыкли ценить american expert и носят его чуть ли не на руках… «Помню дни, когда я начал работать в одном крупном деле. (…) Поначалу казалось, что за мной все время следят: возьму в руки перо — сейчас же подходит стенографистка: „Диктуйте, пожалуйста!“ Начну подсчитывать цифры: „Нет, нет, скажите, и вам подсчитают“. Иду в библиотеку за справочником: „Ну зачем же вам тратить на это время, скажите Мари, и она принесет“»[281]. Наш аналитик не имеет ничего: работает чуть ли не в подвале, спит вполглаза и вполуха, ест, если только подработает где-то на разгрузке вагонов, а пишет что-то на коленке. Но и не это, в конце концов, главное. А главное то, что american expert встроен в большой политический механизм (напомню еще раз термин A.A. Зиновьева — западное сверхобщество) и каждая его идея исполняется в десятки раз быстрее, чем прихоть. Стоит только дать сигнал информации на одном конце такой системы, как он тут же откликается на другом действием. Наш аналитик говорит, как будто ворон каркает: все слышат, но никакой реакции нет!

В свое время их не слушали, им не давали работать и не хотели их кормить. К чему это привело? Разумеется, к одному: кто не хочет кормить своих аналитиков, тот кормит чужих. Сейчас та же самая картина… Пока у нас еще есть «сегодня», но скоро его не будет, как и не будет «потом». Наступит день, когда новый разгром России приведет к финальной черте, тогда прибегут (выпятив глаза) и скажут: «Вот тебе… то есть вам, (имярек), самый совершенный компьютер, о котором вы мечтали, вот тебе то, вот тебе это — но только сделайте хоть что-то, спасите нас…» И услышат в ответ: «Поздно…»

И на последней братской могиле русского народа будет надпись в назидание прочим:

ЗДЕСЬ ЛЕЖАТ ТЕ,

КТО НЕ ЗАХОТЕЛ КОРМИТЬ-ПОИТЬ

СВОИХ ВОЛХВОВ, ПРЕДПОЧТЯ

СЛУШАТЬ ЧУЖИХ!

Есть такие, кто утверждает, что это пустое, я только наговариваю на американцев. Они нас не трогали и не тронут. Они такие хорошие, победили этих ужасных Милошевича и Саддама. Но их роль по-своему первична в разгроме СССР и всего социалистического лагеря за 1985–1991 годы, они нанесли нам колоссальный ущерб, и за счет этого успеха им теперь принадлежит роль «большой дубинки», которая будет и дальше только наращиваться: «В будущем потенциал одного человека может сравниться с потенциалом разведывательно-ударного комплекса. Вот о чем идет сегодня речь, и американцы этим, кстати, всерьез занимаются. Они, например, создали очень интересную группу из представителей разведсообщества, объединили аналитиков и военных и сделали прогноз на 15–20 лет вперед. Выводы ошеломляющие. Например, предполагается, что 15 % населения США — интеллектуалы — будут обеспечивать американское лидерство в мире. (…) Вот она — роль личности, которую следует изучать»[282]. Вот к чему готовятся их «штирлицы»: они будут и дальше подрывать информационно-интеллектуальное могущество, изменять ход истории, уничтожать целые империи. Явные враги СССР («системные диссиденты») нашли себе союзников среди безмозглых идеологов и тесно с ними взаимодействовали. Уже объединенными усилиями они смогли подавить зрелую научную мысль, не допустить ее роста, прорыва в общество и широкого применения достижений науки. И теперь они не считают нужным для себя скрываться: «Мы не выходили с плакатами на улицу. Но расшатывали догмы аналитическими „фомками“»[283]. Да, господа победители, в 1985–1991 годы вы все сделали правильно, по-своему вы правы, и я вас поздравляю! Но наши-то если не мозги, то хотя бы глаза где были? Ответьте хоть кто-нибудь мне на этот вопрос…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.