ГЛАВА 19 «Знаем мы, чем пахнет яма…»
ГЛАВА 19
«Знаем мы, чем пахнет яма…»
АМЕРИКАНСКИЙ художник Рокуэлл Кент всегда привлекал меня не только самобытностью таланта, но также ироничной честностью по отношению к жизни и к себе, не очень-то свойственной людям искусства. Так вот, в автобиографической книге «Это я, Господи!», в главе «Налоги и голоса избирателей», Кент пишет:
«Что касается отступничества <…> интеллигентов, то этому явлению я ещё не нашёл удовлетворительного объяснения. Я склонен думать, что здесь кроется какой-то психологический фактор, поэтому поведение интеллигентов нельзя во многих случаях с <…> лёгкостью объяснить мелочной расчётливостью…
Однако никто не станет отрицать, что бывают и такие люди, которые продаются. Будет ли этим изменникам наградой овёс в конюшне для рядовых осведомителей или, если они более одарены, хорошо оплачиваемые должности в редакции журнала „Ридерс дайджест“, зависит от их рыночной цены».
Всё это полностью применимо и к многим «россиянским» интеллигентам — они нередко оплёвывают свою Родину и её прошлое просто из любви к искусству — не высокому Искусству, а мелкому искусству жить в постоянной духовной пакости.
Впрочем, я не буду, конечно, отрицать, что бывают и такие, которые продаются. Вот только вряд ли кто-то из них может рассчитывать на хорошо оплачиваемые должности в редакции журнала «Ридерс дайджест». Более чем на «Огонёк» им не потянуть.
Что же до типичного поведения интеллигента, то нередкая психологическая загадочность его характерна не только для наших времён. Русский интеллигент всегда твёрдо знал, что его генеральная линия — путаться в трёх соснах и при этом вести за собой как можно больше других своих сограждан.
Так, поэт Максимилиан Волошин 17 мая 1920 года выступил в Коктебеле перед своими гостями с поэтическим циклом о России, а предварил чтение стихов вступительной лекцией. Из её объёмного текста я представлю на суд читателя небольшой, но любопытный отрывок.
Волошин говорил тогда:
«Один убеждён в том, что он должен каждый день обедать, и настаивает на одинаковых правах в этой области, другой убеждён в своём праве иметь дом, капитал и много земли, но распространяет подобное право на немногих ему подобных, третий хочет, чтобы все были чернорабочими, но имели бы время заниматься умственным трудом в свободное время. Может быть, все эти разнородные хотения, возведённые в чин убеждений, и утряслись бы как-нибудь (угу! — С. К.) с течением времени, но политические борцы в пылу борьбы слишком легко рассекают вопросы на „да“ и „нет“ и, обращаясь к мимо идущему, восклицают: „Или с нами, или против нас!“, совершенно не считаясь с тем, что этот встречный может быть ни за тех, ни за других, а иногда и за тех, и за других, и что по совести его нельзя упрекать ни в том, ни в том…
Поэту и мыслителю совершенно нечего делать среди беспорядочных столкновений хотений и мнений, называемых политикой».
Читая это, я глазам своим не поверил! Как! Ставить на одну доску того, кто считает, что каждый должен иметь право обедать каждый день, и того, кто высокомерно отвергает это право для всех во имя права кучки на барские поместья и прочее? И называть «хотение» справедливости «беспорядочным»?
Стоит ли после этого удивляться, что в горячую пору Гражданской войны подобных «мыслителей и поэтов», подвернувшихся под горячую руку, порой ставили к стенке?
Маяковский думал и писал иначе:
Я — ассенизатор и водовоз,
Революцией мобилизованный и призванный,
Ушёл на фронт из барских садоводств
Поэзии — бабы капризной…
И ещё так:
…Словесной не место кляузе!
Тише, ораторы!
Ваше
слово,
товарищ маузер!
Однако так думал и оценивал ситуацию не только «агитатор, горлан и главарь» Маяковский. Ниже я приведу мысли другого современника эпохи, а читатель пусть попробует угадать, кто мог так мыслить ещё в дооктябрьской России:
«Мама, ты прислала мне очень милые „кадетские“ стишки, <…> но меня ужасно беспокоит всё кадетское и многое еврейское, беспокоит благополучием, неуменьем и нежеланьем радикально перестроить строй души и головы… Я нисколько не удивлюсь, если (хотя и не очень скоро) народ, умный, спокойный, понимающий то, чего интеллигенции не понять (а именно — с социалистической психологией, совершенно, диаметрально другой), начнёт <…> спокойно и величаво вешать и грабить интеллигентов (для водворения порядка, для того, чтобы очистить от мусора мозг страны)…
<…>
Если мозг страны будет продолжать питаться всё теми же ирониями, рабскими страхами, рабским опытом усталых наций, то он перестанет быть мозгом, и его вышвырнут — скоро, жестоко и величаво, как делается всё, что действительно делается теперь. Какое мы имеем право бояться своего великого, умного и доброго народа? А могли бы своим опытом, купленным кровью детей, поделиться с этими детьми.
Господь с тобой, милая.
А.»
Это строки из писем… Александра Блока матери от 19 и 21 июня 1917 года. И они свидетельствуют сами за себя.
9 января 1918 года, через три месяца после Октября, Блок пишет блестящую статью «Интеллигенция и революция», которая была опубликована 19 января в газете «Знамя труда». Статья начиналась так:
«„Россия гибнет“, „России больше нет“, „вечная память России“, — слышу я вокруг себя.
Но передо мной Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели; тот Петербург, который видел Достоевский; та Россия, которую Гоголь назвал несущейся тройкой.
Россия — буря. Демократия приходит „опоясанная бурей“, говорит Карлейль.
России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и — по-новому — великой».
Заметим, что сейчас тоже приходится читать и слышать нечто подобное тому, что обличал Блок. И это само по себе небезынтересно и должно наводить на размышления. С другой стороны, как тогда, так и сейчас пути выхода к новой, великой России «расейские» интеллигенты предлагают, как правило, не то чтобы неверные, но — попросту идиотские, договариваясь даже до идеи монархии. А ведь и тогда, и сейчас верным мог и может быть лишь один путь — путь социализма на базе развитых обратных связей между Властью и народом.
Вернёмся, однако, к статье Блока — в ней содержится немало мыслей, неудобных как для тогдашних, так и нынешних «интеллектуалов»:
«Почему дырявят древний собор? — Потому что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.
Почему валят столетние парки? — Потому что сто лет под их развесистыми липами и клёнами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью.
Всё так.
Я знаю, что говорю…»
Блок действительно знал, что говорил, не только потому, что был глубоким мыслителем, а не просто поэтом. Блок сам происходил из помещичьей среды и хорошо знал её. Среди его предков не было садистов типа Салтычихи, но это ничего не меняло по существу — Блок недаром написал: «…не у того барина, так у соседа».
И прибавлял:
«Мы — звенья одной цепи. Или на нас не лежат грехи отцов?»
Потому Блок, выдающийся мастер культуры, с любой точки зрения имел моральное право писать:
«Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своём пути? Что народ — паинька? Что сотни обыкновенных жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так „бескровно“ и „безболезненно“ и разрешится вековая распря между „чёрной“ и „белой“ костью, между „образованными“ и „необразованными“, между интеллигенцией и народом?
Русской интеллигенции — точно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки. Не стыдно ли издеваться над безграмотностью каких-нибудь объявлений или писем, которые писаны доброй, но неуклюжей рукой? Не стыдно ли гордо отмалчиваться на „дурацкие“ вопросы? Не стыдно ли прекрасное слово „товарищ“ произносить в кавычках?
Это — всякий лавочник умеет. Этим можно только озлобить человека и разбудить в нём зверя…»
Это были мысли великого гуманиста, гуманиста в точном, первоначальном смысле этого затасканного уже к началу XX века слова, то есть человека, борющегося за человеческое в людях. В статье «Что сейчас делать?» от 13 мая 1918 года Блок заявлял:
«…Художнику надлежит пылать гневом против всего, что пытается гальванизировать труп (старой России. — С. К.). Для того, чтобы этот гнев не вырождался в злобу, <…> ему надлежит хранить огонь знания о величии эпохи, которой никакая низкая злоба не достойна. Одно из лучших средств к этому — не забывать о социальном неравенстве… Знание о социальном неравенстве есть знание высокое, холодное и гневное…»
Я обращаю внимание читателя на почти полное системное тождество формулы Блока: «знание высокое, холодное и гневное» и формулы Дзержинского: «Холодный ум, горячее сердце и чистые руки». «Холодное знание» — это синоним «холодного ума». «Гневное знание» — синоним «горячего сердца». А «высокое знание» невозможно без отказа от шкурного себялюбия, синонимичного «чистым рукам».
Так случайной ли была Великая Октябрьская социалистическая революция, если лучшие умы русской художественной культуры оценивали эпоху так же, как и наиболее выдающиеся революционеры России?
Через год после Октября — 14 ноября 1918 года, из того же Петрограда — уже не относительно сытого «временного», а из холодного и голодного «большевистского» — Блок пишет переводчице Н. А. Нолле-Коган:
«Надежда Александровна, что отвечать сейчас? В мире нет больше личного. Жизнь открывает неслыханные возможности какого-то нового качества. Только этим я живу, думаю, что больше жить и нечем…»
Это писал высокий интеллектуал, но уж никак не интеллигент.
* * *
ВЕЛИКИЙ наш историк Василий Осипович Ключевский классифицировал интеллигенцию так:
«1) Люди с лоскутным миросозерцанием, сшитым из обрезков газетных и журнальных.
2) Сектанты с затверженными заповедями, но без образа мыслей и даже без способности к мышлению.
3) Щепки, плывущие по течению, с одними словами и аппетитами».
Кому как, а на мой вкус — блестяще!
В 70-х годах XIX века понятие «интеллигенция» ввёл в оборот писатель Боборыкин, а в 90-х XIX века Ключевский писал:
«Это слово недавно вошло у нас в употребление. Оно некрасиво, хотя имеет классическое происхождение. Некрасиво оно потому, что неточно, значит не то, что хочет обозначать. Оно означает человека понимающего (выделение везде моё. — С. К.), а им называют человека, обладающего образованием. Может быть, потребность перезвуковывать образованного русского человека в интеллигентного внушена полусознательным, патологическим процессом, который совершается в русском обществе и образец меткого диагноза которого дан в пословице: „Кто чем болит, тот о том и говорит“. Не потому ли и подвернулось слово, смешивающее образование с пониманием, что способность понимания у образованного русского человека становится больным местом».
Ключевский прослеживал проблему со времен ещё допетровских и заключал удивительно злободневными ныне словами:
«Так гордый русский интеллигент очутился в неловком положении: то, что знал он, оказалось ненужным, а то, что было нужно, того он не знал. Он знал возвышенную легенду о нравственном падении мира и о преображении Москвы в Третий Рим, а нужны были знания артиллерийские, фортификационные, горнозаводские, медицинские, чтобы спасти Третий Рим от павшего мира. Он мог по пальцам пересчитать все ереси римские, люторские или армянские, а вопиющих домашних пороков не знал или притворялся не замечающим… Образованный русский человек знал русскую действительность как она есть, но не догадывался, что ей нужно и что ему делать…»
Значит ли это, что так уж в нашем Отечестве никогда не бывало людей и со знанием, и с пониманием? Конечно же, нет! Примеров — пруд пруди. И при знакомстве с жизнью и делами этих вполне русских людей отнюдь не возникает ощущения того, что вопрос «Что делать?» так уж был для России актуален.
Член-корреспондент Петербургской академии наук Пётр Соболевский был выдающимся химиком и металлургом. Александр Гумбольдт называл его одним из первых инженеров Европы. За неполных шестьдесят лет жизни он внёс большой вклад в развитие черной и цветной металлургии, основал пароходство на Каме и Волге, создавал русскую химическую терминологию, разрабатывал оригинальные конструкции. Он провёл фундаментальные, мирового класса работы по получению и использованию платины, став создателем порошковой металлургии. И скончался в… 1842 году. Ещё до расцвета «славянофилов»!
В Петербурге звенели страстные речи, а Соболевский на Урале ковал брикеты платины. Белинский в 1831 году написал драму «Дмитрий Калинин» и был исключён из университета, а академик Гесс в этом же году выпустил учебник «Основания чистой химии», который формировал взгляды русских химиков вплоть до выхода в свет «Основ химии» Менделеева.
Я с уважением отношусь к революционному демократу (без кавычек!) Белинскому, но спрашиваю: «Кто не знает его и кто помнит Петра Соболевского и Германа Гесса?»
Кто знает русских физиков Ленца и Якоби, кто всерьёз знает выдающегося русского инженера Шильдера и его коллегу Тотлебена? Последнего если и вспоминают, то из-за памятника ему в Севастополе.
И много ли знаем мы о путешественнике Пржевальском, который исходил планету не менее Ливингстона?
Можно перечислить имена сотен только выдающихся русских и российских людей, которые, сидя за рабочим столом в кабинете, или укрывшись от дождя плащ-палаткой, или придерживая сползающую от качки чернильницу, выводили на листе бумаги: «Что делать…» — и далее ставили двоеточие, а не сакраментальный знак вопроса, потому что писали не прожекты спасения России, а план конкретной работы на завтра.
Когда начинаешь думать о них, вспоминать их — и тех, что на слуху со школьной скамьи, и тех, о ком можно узнать лишь в толстых энциклопедиях, — дух захватывает от этого моря и мира славных имён!
Вспомнишь Ушакова, но нельзя же забыть и выдающегося русского адмирала Петра Алексеевича Романова, флотоводца и полководца нового типа, создавшего и русский флот, и русскую армию — победительницу при Полтаве!
Адмирал Макаров и адмирал Попов, маршал Кутузов и генерал Скобелев, учёный Ломоносов и моряки Крузенштерн с Беллинсгаузеном, химик Бутлеров и создатель гальванопластики Якоби…
Лингвист Александр Потебня и композитор Александр Бородин, он же — выдающийся химик-органик, математик Михаил Остроградский и реформатор культуры Сергей Дягилев, художник Василий Верещагин и изобретатель дуговой электросварки Николай Бенардос…
Размышляя о них, таких разных, убеждаешься: чуть ли не с самого начала петровской европеизации существовали две образованные России: одна читавшая, и другая — понявшая. Одна интеллигентская, а вторая интеллектуальная.
Василий Ключевский был интеллектуалом, но интеллигентом он не был. Как не был им, к слову, Александр Сергеевич Пушкин. Думаю, именно в силу этого обстоятельства Александр Пушкин и сумел так точно и безжалостно определить заблуждения Александра Радищева:
«Беспокойное любопытство, более нежели жажда познаний, была отличительная черта ума его. <…> Он есть истинный представитель полупросвещения».
Николай Чернышевский в тридцать лет ездил в Лондон, чтобы согласовать с Герценом план действий революционных сил России, а тридцатилетний Николай Зинин за двадцать лет до того ездил туда же (а также — в Германию, во Францию), чтобы в лаборатории Либиха, на заводах и в европейских аудиториях совершенствоваться в знании химии. Вскоре после этого он открыл метод получения ароматических аминов путем восстановления нитросоединений (реакция Зинина).
Звучит, конечно, менее эффектно, чем: «К топору зовите Русь!» Но тоже ведь дело полезное и нужное. Для той же, между прочим, Руси.
Но окружено ли хотя бы частью того ореола, который окружает узника Петропавловки, имя русского учёного, который скромно учился, совершенствовался, открывал реакции, а не боролся с реакцией, преподавал?
Работал!
Марксист Георгий Плеханов и идеалист Владимир Соловьев внешне антиподы. Монархист Иван Ильин — антипод того же, скажем, кадета Петра Милюкова. Однако подспудно все они при самооценке могли бы воспользоваться словами Чернышевского, сознавая именно себя и других, занятых тем же, что и они, «теином в чаю».
А на деле?
За Николаем Зининым — его реакция, за Лазаревым и Беллинсгаузеном — Антарктика, за Петром Соболевским — брикеты платины, за Екатериной Великой и Потёмкиным — Крым и Новороссия, а за…
Да за кем угодно, если вдуматься, из «славной» когорты российских либеральных «мыслителей» никаких практических результатов их рассуждений на всё ту же тему «Что делать?» не замечается. Разве что одно — то, что они старательно готовили Россию не к Октябрю, а к Февралю.
Но и тут ведь что получилось! Ленин был интернационалистом и отрицал великодержавный шовинизм, а Милюков с Родзянкой только Россией и клялись. А закончилось тем, что Россию спасли и подняли не либеральные профессора, а большевики ленинской формации.
Как раз потому, что они, и прежде всего — Сталин, умели работать, с ними нашли общий язык многие интеллектуалы старой России. На знаменитом «профессорском» пароходе 1922 года, на котором в Европу была выслана часть «мозгов нации», почти не было профессоров, «открывавших реакции», зато там хватало тех, кто в царской России «боролся с реакционерами».
Вот почему разошлись пути двух старых России. Россия интеллигентская, читавшая и вычитавшая, ушла в эмиграцию и в историческое небытие. А Россия интеллектуальная ушла в новое дело — дело социалистической перестройки России.
Впрочем, так ведь было и ранее. Российская интеллигенция ревниво утверждала, что, мол, на Западе и слова-то такого нет — «интеллигенция», что само это слово подарила миру Россия. А интеллектуалы типа адмирала Макарова или химика Менделеева об этаком даже не задумывались.
Ну совсем как на Западе получалось: никакого российского своеобразия. Работали себе люди, никаких таинственных сторон русской души не обнаруживали, ни о какой соборности не помышляли. Не встревали в споры западников и славянофилов, как будто «русское дело» их и не касалось. Но в результате именно их дел Россия крепла. И постепенно, хотя и преступно — не по вине людей дела — медленно, в России становилось легче, сытнее и богаче жить… Интеллигентная Россия в народ «ходила», ища путей к нему, а интеллектуальная Россия с ним вместе работала и развивала державу.
И всё бы тут было хорошо, да оказалось — нехорошо, промашка всё же вышла. Сейчас, по прошествии лет, в исторической ретроспективе, это видно особенно ясно.
* * *
В ЧЁМ была ошибка России интеллигентской? В том, что она — «правая», либеральная, разночинская, аристократическая, западническая или славянофильская уверенно считала «теином в чаю» общества именно и только себя. Именно себя она представляла носительницей русского самосознания и главной, в некотором роде, национальной ценностью. Она была искренне уверена, что только она способна дать российскому обществу национальное видение бытия, национальную идею, и…
И глубочайше в том заблуждалась. Ограничусь одним примером. Задолго до славянофилов Аксаковых Александр Васильевич Суворов со своими воинами перешёл через Альпы. Триумф был настолько налицо, что даже австрийский гофкригсрат (высший военный совет) расщедрился на памятную медаль в честь суворовских побед. И тут кто-то поинтересовался у Суворова — а как он себе сам представляет такую медаль?
И умница князь Рымникский ответствовал, что-де надо бы на аверсе медали изобразить русские войска и написать: «Бог с нами!», а на реверсе — гофкригсрат с припиской: «бог с ними…». Были ещё впереди западники и славянофилы, богоискатели и соборяне, а русское национальное самосознание — вот оно. В двух коротких фразах. И, что ещё более существенно, — в переходе Суворова через Альпы.
Этого интеллигентская Россия так и не поняла, иначе она публично и добровольно отошла бы на второй план. Забегая вперёд, скажу, что не поняла она этого по сей день.
Но принципиально ошибалась (сама того не сознавая) и Россия интеллектуальная… Слишком уж занятая делом практического созидания России реальной, а не «соборной», она позволила развиться и укрепиться в общественном сознании примату той, другой России. Не занимаясь общественными процессами, отстраняясь от них так же, как и их коллеги за рубежом, российские интеллектуалы тоже ошибались.
Работали-то они как на Западе, но жили-то в России, стране действительно особой.
История Запада позволяла интеллектуалам влиять в наибольшей степени на общественное развитие самим фактом своей нарастающей и успешной профессиональной деятельности. И поэтому западные интеллектуалы вполне могли позволить себе роскошь замыкаться в своих узких рамках без трагических последствий для судеб своих стран.
Иначе получалось в России… Интеллектуальная Россия на общественное развитие влиять решающе не могла. Сказывалась антигосударственная и антиинтеллектуальная политика самодержавия, не способного сознательно и целенаправленно объединять созидательные силы России на своей платформе. И на историческую сцену вышла Россия интеллигентская, игравшая роли, для всех зримые.
Результатом стало закрепление существования двух непересекающихся образованных России. И если во времена Пушкина академизм его анализа заблуждений Радищева был ещё простителен, то уже в конце пушкинского века параллельность этих России носителям параллельности прощена быть не может.
Особая трагичность российской истории выявилась и в том, что значительная часть России интеллектуальной, успешно работавшей вместе с народной массой во времена стабильные, не смогла найти общего языка с народной массой во времена кризисные, революционные.
А Россия интеллигентская до какого-то момента смогла. Парадокса тут нет — эта Россия как раз и искала путей к народу для того, чтобы вызвать кризис. У неё-то общественный навык «сострадания» и «обличения» был развит давно и хорошо, а образованная работающая Россия имела совсем другие навыки. Она умела строить, а не разрушать, к чему стремились эсер Чернов и кадет Милюков.
Я не упоминаю большевиков потому, что они не только разрушали в видах будущего созидания, но и — в отличие от черновых и Милюковых — знали, как строить новое, и умели его строить. Они тоже были людьми не фразы, а дела.
Показательно, что профессор Гарвардского университета Ричард Пайпс в книге «Россия при старом режиме» соответствующую главу назвал «Интеллигенция против государства». Показательно и то, что в его рассуждениях о российских образованных людях не нашлось места Пушкину и Ключевскому, Менделееву и Вернадскому, то есть — тем интеллектуалам, которые не противостояли государству, а жили и работали в нём, сознавая его пороки и стремясь их устранить.
Увы, сегодня мы вновь имеем тоже две образованные России, которые совершают всё те же системные ошибки, особенно — Россия интеллигентская.
Так, будучи летом 1993 года в «атомном» Сарове, кинорежиссёр Станислав Говорухин заявлял, что мафия — это, мол, страшно, но коммунисты — ещё хуже.
В декабре 1993 года, перед «послерасстрельными» выборами в первую Государственную Думу, он был склонен уже к перестановке мест.
Осенью 1994 года, когда мы с ним прогуливались в Думе, он на мой вопрос: «Выходит, пересмотрели взгляды?» — вальяжно ответствовал: «Никогда я так о коммунистах не говорил. Большевики — другое дело. Были бандитами, бандитами и остались». В современные «большевики» он записал Егора Гайдара. Сразу же после нашего короткого разговора Говорухин, как к доброму знакомому, заторопился к Геннадию Зюганову, и я не успел сказать: «Были „большевики“ троцкистского разбора: радеки, бухарины. Но одновременно с ними партбилеты ВКП(б) носили Сталин и Сидор Ковпак. Позже такие же партбилеты получали перед боем миллионы советских людей. И что, все они — бандиты?»
Только сейчас становится возможным понимание всей трагической концептуальной правоты Ленина в его оценке интеллигенции. До революции российские интеллигенты восторженно призывали революцию и дружно ругали «прогнившее самодержавие», не понимая, что общество загнивает не как мертвая колода в лесу, а как живой организм!
Конечно, Россию бессознательно революционизировал сам царский режим (как и режим ельциноидов ныне), а сознательно её революционизировали космополитически ориентированные высшие слои российского общества. В целом же у процесса была объективная основа. Ужасы революции обусловлены теми ужасами, которые её порождают.
Реальная революция, да ещё в России, могла, очевидно, быть только такой, какой она была — с многочисленными и разнообразными эксцессами. Организм загнивал по-живому, и в нём накапливался не элемент необратимого распада, как в мёртвом гнилом пне, а гной заражающего организм гнойника, который, прорываясь, очищает воспалённый организм, но при этом неизбежно заливает тело не елеем, а гноем, мерзостной жидкой субстанцией. Ведь тогда прорвалось то, что веками накапливалось в глубинах несправедливо, незаслуженно страдающей, однако при этом и неразвитой, невежественной народной массы.
Русская интеллигенция в своём «живаговском» обличье интересы России и народа предала.
Причём — предала брезгливо.
Хорош был бы хирург, если бы отказывался от оперирования, то есть кровавого и жёсткого внедрения в больной организм, на том основании, что всё вокруг будет залито нечистой кровью, гноем, нечистотами… Если организм смертельно болен, «добренькие» «человеколюбивые» колебания будут стоить организму жизни!
Что обязан делать сострадающий образованный человек, оказавшись рядом с близким ему, но исходящим гноем больным, которому нужна операция, зависящая от согласия сострадающего человека? Безусловно — признать необходимость операции. А потом ведь надо ухаживать за больным, удалять послеоперационные нагноения, не забывая о санитарии и антисептике; готовить чистые бинты и турунды, заботиться об уколах, о снижающем жар питье. Хлопотать, стирать грязное бельё, убирать — невзирая на несправедливости и капризы горячечного больного, и прочее.
После Октябрьской революции от русского образованного слоя требовалась спокойная готовность к ежедневной, неприятной и зачастую грязной социальной работе. Русская же интеллигенция в огромном своём большинстве к такой работе оказалась неготовой и неспособной. Она не просто брезгливо отстранилась, а начала в гнойные, вскрывшиеся раны России кидать грязью и заплёвывать их.
Точно так, к слову, как это проделывает нынче уже «россиянская» «интеллигенция».
В результате малочисленному ленинскому образованному элементу большевизма в союзе со стихийно народным, ковпаковско-чапаевско-будённовским массовым его элементом пришлось бороться со всем сразу: с развалом мировой войны, с интервенцией, с махновского образца вольницей, с прямым бандитизмом и со свергнутыми (не забудем!) эксплуататорами. А в том числе — и с саботажем российской интеллигенции.
Чему удивляться, что дров при этом было наломано в избытке!
Напомню, что Ленин не заблуждался насчет того, что за тончайшим слоем образованного большевизма — тёмная, плохо управляемая и зловещая сила народной невежественной и разрушительной страсти. Но что оставалось делать Ленину и большевикам, если выбора не было — надо было как можно скорее овладеть этой стихией и ввести её в жесткие рамки построения могучей России, иначе — смерть России или превращение её в полуколонию Запада.
То есть в эксцессах периода становления Советской власти исторически виновен не большевизм, а его противники, прежде всего — из числа российской интеллигенции. Не признавать это сегодня могут лишь невежды или сознательные очернители нашего прошлого.
Не оппоненты ленинизма, а клеветники на него выпячивают сегодня скромную фигуру Пастернака-Живаго и пытаются изгнать из памяти ныне живущих поколений намного более значительных толстовского Рощина и самого Алексея Толстого. И понятно почему!
Вот описание, которое относится — не буду морочить читателю голову и скажу сразу — к 1914 году:
«Петербург жил бурливо-холодной, пресыщенной, полуночной жизнью. Фосфорические летние ночи, сумасшедшие и сладострастные <…> зелёные столы и шорох золота, музыка, крутящиеся пары за окнами, бешеные тройки, цыгане…
В последнее десятилетие с невероятной быстротой создавались грандиозные предприятия. Возникали, как из воздуха, миллионные состояния. Из хрусталя и цемента строились банки, мюзик-холлы, скетинги (катки. — С. К.), великолепные кабаки, где люди оглушались музыкой, отражением зеркал, полуобнажёнными женщинами, светом, шампанским. Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий, театры, кинематографы, лунные парки. Инженеры и капиталисты работали над проектом постройки новой, невиданной ещё роскоши столицы, неподалёку от Петербурга, на необитаемом острове…
То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности…»
Это — начало первой книги трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам», романа «Сестры». Удобен ли такой Толстой тем в России, кто в начале XXI века повторяет гибельный путь, по которому старая Россия шла сто лет назад — в начале XX века?
Я не рискну привести полностью монолог бывшего оратора на петербургских «Философских вечерах», а в 1918 году — красного командира Сапожкова из второй книги трилогии — романа «Восемнадцатый год». Этот, убийственный для старой «Расеи», монолог занимает в романе более двух страниц, и я приведу из него лишь несколько фрагментов, предоставляя читателю самому познакомиться с ним по первоисточнику полностью. Толстой устами Сапожкова в разговоре последнего с Телегиным даёт блестящую характеристику той части российской интеллигенции, которая не приняла революцию.
Хлопнув чашку спирту и закусив кусочком сахару, Сапожков начал так:
«Наша трагедия, милый друг, что мы, русская интеллигенция, выросли в безмятежном лоне крепостного права и революции испугались не то что до смерти, а прямо — до мозговой рвоты… Нельзя же так пугать нежных людей! А? Посиживали в тиши сельской беседки, думали под пенье птичек: „А хорошо бы, в самом деле, сделать так, чтобы все люди были счастливы…“
<…>
Земной шар мечтали мужичкам подарить. А нас, энтузиастов, мечтателей, рыдальцев, — вилами… Неслыханный скандал! Испуг ужасный… И начинается, милый друг, саботаж… „Не хочу, попробуйте-ка — без меня обойдитесь…“ Это когда Россия на краю чёртовой бездны…
<…>
А народ, на семьдесят процентов неграмотный, не знает, что ему делать с его ненавистью, мечется, — в крови, в ужасе…»
Как всё это трагически похоже на оценки Блока! Но стоит ли удивляться — ведь очень разные как художники и личности, Блок и Алексей Толстой оба были глубоко русскими людьми, современниками друг друга, а при этом умели точно и тонко наблюдать окружающую их жизнь. Большой художник всегда выхватит из современной ему эпохи главное, типичное! И поэтому это главное у всех больших художников окажется сходным — как у Блока с Толстым.
Но вернёмся к монологу Сапожкова:
«И в нашей интеллигенции нашлась одна только кучечка, коммунисты. Когда гибнет корабль — что делают? Выкидывают всё лишнее за борт… Коммунисты первым делом вышвырнули за борт старые бочки с российским идеализмом… И народ сразу звериным чутьём почуял: это свои, не господа, эти рыдать не станут, у этих счёт короткий… Вот почему, милый друг, я — с ними, хотя произращён в кропоткинской оранжерее, под стеклом, в мечтах…».
Лишь очень эмоционально глухого человека могут оставить равнодушным эти честные и горькие слова. И их правду в 1918 году, в реальном масштабе времени, понимали лучшие, не сгнившие как личности представители даже высшего класса. Наиболее известным примером здесь надо назвать, конечно, графа Игнатьева — Генерального штаба полковника царской армии, генерала Временного правительства, а впоследствии — генерал-лейтенанта РККА. Однако я напомню ещё об одном — волнующем и показательном — примере.
Вдова князя Мещерского могла в начале революции сбежать с грудой бриллиантов за границу, но сама отдала ключи от банковских сейфов в руки революционных матросов. Затем она пошла на биржу труда, где, имея консерваторское образование, предложила народной власти свои услуги в качестве учительницы музыки, пения и т. п. Невежественный грубый народ, веками видевший от образованного класса в лучшем случае лишь брезгливую снисходительность и «барское» участие, издевательски отверг искреннее решение княгини. Ей было заявлено, что для княгинь работы нет.
Как же поступила эта рафинированная аристократка с польской родословной? Она спокойно возразила, что только что, перед ней, женщины уходили с направлениями. А когда ей предложили место посудомойки в рабочей столовой, согласилась! И два месяца мыла грязные миски. Делом доказав народу свою готовность к грязной даже работе, она обрела его доверие — вскоре княгиня стала заведующей столовой. То есть обрела возможность служить народу уже и частью своих знаний.
Насколько мелкими и мерзостными на фоне этой фигуры, о которой рассказала в конце 80-х годов в журнале «Новый мир» её дочь, выглядят все эти милюковы, гиппиусы, мережковские, куприны, пепеляевы, колчаки, деникины, львовы и черновы…
Однако у них-то хоть какие-то психологические если не оправдания, то обоснования их поведения имеются — у них отняли их сытую барскую жизнь. Но как окончательно мерзко и мелко выглядят даже на фоне своих исторических предшественников фигуры многих современных нам деятелей культуры, науки, образования! Им-то сытую жизнь обеспечила как раз Советская власть! И ругают они её не потому, что она о них плохо заботилась, а потому, что желают иметь сытую жизнь и при антисоветской власти.
Тьфу!
Иногда, глядя, как на экране телевизора над нашим недавним, многим хорошо памятным прошлым в очередной раз изгаляется очередной «народный артист СССР», хочется тут же зайти в ванную и умыться. Так же, как и тогда, когда тот или иной «историк» в пояс публично раскланивается перед идеей монархии и «кормит» народ вместо истины плодами своих заблуждений.
* * *
ЛЕНИН метко заметил, что мелкая буржуазия шарахается от крайней революционности к крайней контрреволюционности. Это же верно и в отношении многих «россиянских» «представителей творческой интеллигенции». Наиболее грустным — на мой взгляд — примером здесь могут служить братья Стругацкие, известные писатели-фантасты. Было время, я говорил: «Для меня вся мировая фантастика делится на две половины: братья Стругацкие, и остальные…» С тех пор прошло много лет, я прочёл немало книг тех зарубежных фантастов, которые в СССР не издавались, как и тех, кто издавался в СССР частично, но по сей день могу повторить свою давнюю оценку. И это — при том, что к гражданской (если её можно определить как таковую) позиции Аркадия и Бориса Стругацких, занятой ими с начала 90-х годов, я отношусь с… Да что там миндальничать — с брезгливостью!
А книги они писали и издавали — во времена якобы «тоталитаризма» — талантливые и яркие. В мировой литературе нет более привлекательного, человечного, весёлого, оптимистичного и более правдивого изображения коммунистического будущего человечества, чем в лучших романах Стругацких. Причём и они сами, и расположенные к ним критики не скрывали, что общая атмосфера жизни и чувств, характеры, привычки, шутки героев и т. д. по сути воспроизводят атмосферу жизни советской научной молодёжи конца пятидесятых — конца шестидесятых годов. То есть в Стране Добра уже были общественные группы, которые жили в атмосфере коммунизма! И романы Стругацких выразили активное неприятие этими группами мира торгашества и мелкой выгоды.
Но вот в «Независимой газете» за 3 января 1991 года публикуется статья экс-певцов будущего коммунизма «Вопросы без ответов», «канонический» текст которой был воспроизведён в одном из собраний сочинений фантастов уже в антикоммунистические времена. И там Стругацкие ставили на одну доску античные тирании, «тиранию» Сталина и вообще тиранию «любой (? — С. К.) Административно-командной системы». К слову, последнее неумное определение сляпано по типу «масло масляное», так как administrare и означает на латыни «управлять, командовать». При этом братья-«мыслители» полностью игнорировали фактор собственности как основной для тех или иных отношений в обществе. Уэллса и Замятина они ставили выше Маркса и Энгельса, о последних, впрочем, вообще не вспоминая. Зато братья Стругацкие ставили знак равенства между нацизмом и коммунизмом и утверждали:
«Понятия чести, гуманности, личного достоинства становятся экзотическими. В реальности они существуют только с идеологическими добавками: честь — РАБОЧАЯ, гуманность — СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ, достоинство — ПОДЛИННОГО АРИЙЦА»,
и т. д.
В «Россиянии» ельциноидов значение слова «гуманизм» вряд ли известно большинству молодых её жителей, а в Стране Добра любой среднеуспевающий школьник знал, что гуманизм — как культ человека, возник ещё в эпоху Возрождения…
Да, при этом он мог прибавить, что социалистический гуманизм отличается от буржуазного прежде всего активным характером, требованием борьбы против эксплуатации человека человеком.
Но что же в том плохого?
Что же до чести, то в Советской Стране Добра в чести была действительно и рабочая честь, и воинская, и гражданская, и спортивная… В «Россиянии» же, приход которой Стругацкие ожидали уже в 1991 году, понятие чести — как приветствуемая обществом категория — вообще отсутствует. В стране ельциноидов можно говорить разве что о «чести» проститутки — как о чём-то, ею давно утраченном. Пожалуй, в этом, последнем смысле можно говорить также о «чести» «россиянских интеллигентов» типа братьев Стругацких.
То, с какими густыми слюнями «интеллигенты» Стругацкие говорили в 1991 году о капитализме, о «Боге из Лос-Анджелеса» — якобы «румяном, крепком, спортивном» и т. д., заставляет вспомнить образ молодого неопытного дылды, которому удалось подсмотреть из-за кустов за стайкой нагих купающихся девушек. А точнее — сворой старых ведьм, обернувшихся девушками для того, чтобы позабавиться над придурком.
Я приведу ещё одну цитату из «перестроечной» «исповеди» двух бывших фантастов, готовившихся перейти из Страны павшего Добра в фантасмагорическое царство «рыночной свободы», и тем ограничусь. Заявляя, что СССР — особенно СССР Сталина — был фактически феодальной (ну-ну!) страной, Стругацкие «глубокомысленно» рассуждали:
«Ведь феодальные отношения складывались веками. На протяжении многих десятков поколений повторялось одно и то же: были холопы, у каждого холопа был барин… Ранний капитализм эту устоявшуюся систему отношений разрушал… и вышвыривал вчерашнего раба на улицу, даруя ему полную свободу (Угу! — С. К.) действий и оставляя его при этом без каких-либо гарантий. Это было страшно…
И вчерашний раб восстал.
Назад! Назад в крепостное рабство, в теплый вонючий закуток — прижаться к барскому сапогу, барин суров, но милостив, он выпорет на конюшне, он отберет все… но… он же не даст тебе сдохнуть с голоду…
Барский сапог (братья прозрачно намекают на Сталина. — С. К.) не замедлил объявиться…»
Вот как дети — по их утверждению, во всяком случае — комиссара гражданской войны в будёновке и с маузером говорили в 1991 году о Великом Октябре, о первых пятилетках… А фактически — и о войне, и об эпопее послевоенного восстановления Страны Добра и её быстрого прорыва в космос!
Историю СССР они называют «семидесятилетним хозяйничаньем перезрелого феодализма, оснастившего себя коммунистической идеологией» и заявляют, что двадцатый век был веком не социалистических революций, а «веком последних арьергардных боёв феодализма».
Тьфу!
И ещё раз «тьфу»!
Уже давно, в разговоре с одним из профессоров МГУ, я услышал горькое признание: «Как это ни больно, Серёжа, но моё поколение — не те, кто варил сталь и сеял рожь, а профессура, академики, министры, генералитет и т. д. — оказалось поколением предателей».
И это — правда! Поколение, как его называют, «оттепели», то есть граждане СССР примерно 1930…1937 года рождения, к началу «катастройки» занимало в обществе все командные высоты. В 1986 году тем же братьям Стругацким было лишь пятьдесят с «хвостиком» — возраст интеллектуального расцвета. Их поколение и примыкавшие к ним старшие и младшие поколения руководили в СССР партийно-государственным аппаратом, экономикой, наукой, культурой, образованием, здравоохранением, Вооружёнными Силами…
Не позднее чем к 1988 году любому объективному наблюдателю стало ясно, что курс Горбачёва и горбачёвцев ведёт страну если и не сразу в пропасть, то уж точно — в гнилое болото. А потом — всё равно в пропасть! Однако горе-«футурологи» братья Стругацкие и их собратья по «эпохе» «оттепели» вместо того, чтобы организоваться и возвысить свой голос в защиту Страны Добра, начали воспевать «Бога из Лос-Анджелеса»…
Н-да.
Никто — ни академическая среда, ни генералитет, ни хозяйственные руководители — так и не выступил в защиту великой Державы… А ведь те же маршалы и генералы на верность СССР присягали! Они имели перед СССР юридические обязательства!
Именно и только перед СССР!
Попытка насильственного свержения существующего строя в любом обществе справедливо квалифицируется как тягчайшее государственное преступление.
А попытка насильственного сохранения существующего строя?..
Нет, альтернатива развалу была! Но «мозг страны» своим «перестроечным» истошным визгом полностью блокировал возможность здраво мыслить у большинства мозгов в стране. И братья Стругацкие тоже оказались среди тех, кто эти мозги загаживал.
У меня ещё будет повод вспомнить о братьях-ренегатах в главе 25-й, а сейчас двинемся дальше…
* * *
СИЛА ЛЕНИНА была в точной постановке вопросов. Поставим же и мы вопросы точные…
Кто виноват в том, что матросам броненосца «Потёмкин» сварили борщ из мяса с червями? Ленин и Сталин или адмирал Чухнин?
Кто строил балерине «Малечке» Кшесинской дворец и наполнял его бриллиантовыми гарнитурами в то самое время, когда не менее талантливая балерина Карсавина довольствовалась дешёвой квартиркой? Нарком просвещения Луначарский или любовники Кшесинской — царь и великие князья?
Кто недовольно морщился, если температура поданного на его стол «Клико» отличалась на пару градусов от предписанной, и невозмутимо считал нормой, когда работницам на Ленском золотом прииске в мясной лавке продавали бычьи гениталии? Чекист Дзержинский или капиталист Рябушинский?..
Честный и точный ответ здесь один: виновен правящий класс России. Это он вёл политику насилия по отношению к собственному народу не год, не десять, а добрых четыреста лет! Слишком нагло имущее меньшинство попирало и не признавало прав неимущего большинства!
А когда народ их востребовал, эти свои законные права, — да, затребовал грубо, невежественно, неумело, то вместо того, чтобы склониться перед его волей и правами, имущий класс начал готовить Гражданскую войну.
И развязал её.
Ленин её не хотел. Ему не нужна была Гражданская война, его целями было созидание. В войне нуждалось меньшинство, ибо в условиях кровавой смуты и иностранной интервенции оно могло обрести шанс на сохранение вопиющего социального неравенства!
Вот это меньшинство и открыло путь насилию, окрашивая эпоху кровью, не нужной ни народу, ни Ленину, ни Сталину.
Но, кроме имущего виновника эксцессов революции и социалистической реконструкции России, надо упомянуть ещё одного важнейшего виновника того, что Ленин и большевики с самого начала были вынуждены не развивать новое общество, а с боем отстаивать его от посягательства свергнутого имущего меньшинства. Виновник этот, конечно же, — российская интеллигенция.
Противнику Ленина Константину Победоносцеву принадлежит на удивление точное её определение:
«Интеллигенция — часть русского общества, восторженно воспринимающая всякую идею, всякий факт, даже слух, направленный к дискредитированию государственной власти; ко всему же остальному в жизни страны она равнодушна».
Ленин наверняка мог бы подписаться под этими словами, потому что те же приват-доценты, чиновники, журналисты, которые взахлёб ругали «прогнившее самодержавие», так же взахлёб саботировали новую рабоче-крестьянскую власть.
Это они, российские образованные и полуобразованные слои, создавали ту питательную среду, в которой развилась бацилла Гражданской войны и интервенции, а потом давилась в очередях на пароходы, уходящие в Константинополь.
Грустная реальность наших дней заключается и в том, что сегодня формулировка Победоносцева нуждается в небольших, однако принципиальных уточнениях и могла бы выглядеть так:
«Интеллигенция — часть „россиянского“ общества, восторженно воспринимающая всякую идею, всякий факт, даже слух, направленный к дискредитированию Советской власти и СССР; ко всем же нынешним гнусностям в нынешней жизни страны она равнодушна».
При этом интеллигенция по-прежнему мнит себя «совестью и мозгом нации», но, в отличие от царских времён, ещё более интеллектуально дарственна во взглядах на народ, чем сто лет назад.
А тот же большевик Ленин, будучи подлинным вождём масс, себя над ними не ставил. Он и пулю-то получил во время прямого общения с массой. За тринадцать лет до этого тогдашний верховный «вождь» России Николай Второй поступил с точностью до наоборот: 9 января 1905 года адресовал пули народу. За что, как я догадываюсь, и возведён нынешними интеллигентами в сан святого.
Что же до интеллигентов и интеллектуалов, то сегодня мы вновь имеем две образованные России. Но если интеллигентская Россия — всяк на свой лад, кто за доллары, а кто и в силу своих иллюзий — Россию по-прежнему губит, то интеллектуальная Россия всё активнее начинает за неё бороться, и это объяснимо.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.