ГЛАВА 12 Хороша страна Болгария, а Россия — лучше всех!
ГЛАВА 12
Хороша страна Болгария, а Россия — лучше всех!
«МАЙСКИМИ короткими ночами, отгремев, закончились бои…»
Начиналась новая, послевоенная жизнь, слагались новые, послевоенные песни, наиболее «знаковой» из которых оказалась написанная через год после войны — в 46-м, песня Алексея Фатьянова и Василия Соловьёва-Седого «Где же вы теперь, друзья-однополчане?».
Но ещё раньше стала известной та песня, строчка из которой вынесена в название главы… Читатель, хорошо знающий хорошую советскую песню, безусловно, уже заметил, что названия многих глав этой книги взяты как раз из песен. Признаюсь, что вышло так наполовину сознательно, а наполовину — подсознательно. Вначале, обдумывая структуру и предварительный план книги, я подыскивал наиболее удачные и ёмкие, на мой взгляд, заголовки для второй части книги, находил их, а уже потом вдруг обнаружил, что очень уж часто они имеют «песенное» происхождение!
Здесь сработало подсознание — настолько прочно и неразрывно связаны добрые начала в жизни СССР с его лучшими песнями. Но когда я взвесил всё уже сознательно, то утвердился в решении не только сохранить «песенную» линию в той части книги, которую назвал «СССР — Страна Добра», но даже усилить эту линию.
И вот уж это решение пришло ко мне отнюдь не случайно!
Советская песня — отдельное и особое явление советской эпохи. И мы ещё об этом поговорим. Что же до песни «Под звёздами балканскими», строка из которой стала названием главы, то в этой песне Михаила Исаковского и Матвея Блантера пелось так:
Много вёрст в походах пройдено
По земле и по воде,
Но советской нашей Родины
Не забыли мы нигде.
И под звёздами балканскими
Вспоминаем неспроста
Ярославские, рязанские
Да смоленские места…
Действительно, такого чувства Родины, как у русских людей, у других народов, пожалуй, нет. Те же два автора написали в сороковые годы и ещё одну, ещё более яркую и волнующую песню о советском чувстве Родины — «Летят перелётные птицы»:
Летят перелётные птицы
В осенней дали голубой, —
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.
А я остаюся с тобою,
Родная навеки страна!
Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна…
Это — не «заказные» строки! Исаковский написал их во Внуковском аэропорту, как раз в преддверии полёта за рубеж. Написал как думал, как чувствовал. Потому они и стали песней, потому эта песня и стала любимой и популярной, что вслед за смолянином Исаковским миллионы его сограждан могли сказать:
Немало я дум передумал
С друзьями в далёком краю,
И не было большего долга,
Чем выполнить волю твою…
Желанья свои и надежды
Связал я навеки с тобой,
С твоею суровой и ясной,
С твоею завидной судьбой.
Прекрасные строки прекрасной песни выражают уже послевоенное осмысление чувства Советской Родины. А сейчас я познакомлю читателя с одним из наиболее основательных и умных наблюдений за этим, тогда всё ещё формирующимся, чувством, которое относится ко временам довоенным…
Путевые очерки «Одноэтажная Америка» Ильи Ильфа и Евгения Петрова были опубликованы в № 10–11 журнала «Знамя» за 1936 год, а в 1937 году вышли отдельными изданиями в «Роман-газете», в Гослитиздате, в издательстве «Советский писатель», а также в Иванове, Хабаровске и Смоленске.
Что интересно! Шёл тот самый 1937 год… В изображении нынешних антисоветчиков он был проникнут сплошным всенародным страхом перед стуком в дверь «палачей НКВД». Однако никто в том самом 1937 году не обвинял ни авторов, ни их издателей в пропаганде буржуазного образа жизни, в деятельности в пользу американского империализма и прочем подобном.
В том самом 1937 году!
А ведь новая книга авторов «12 стульев» и «Золотого телёнка» фактически впервые открывала для советских людей подлинную Америку. Это была не агитационная карикатура, не беглая, пусть и точная, зарисовка, а широкая картина, данная двуединым пером блестящих мастеров слова. И эта картина не отторгала советского читателя от Америки, а рождала неподдельный и уважительный интерес к ней. Собственно, очерки Ильфа и Петрова вместе с заметками Горького и Есенина и книгой Николая Смелякова «Деловая Америка» — по сей день лучшее, что написано на русском языке о США как об уникальном явлении мировой цивилизации.
В конце «Одноэтажной Америки» её авторы честно предупредили читателя:
«Советский Союз и Соединённые Штаты — эта тема необъятна. Наши записи — всего лишь результат дорожных наблюдений (в которых описания пороков империализма занимали по сравнению с описанием достижений Америки очень скромное место. — С. К.). Нам просто хотелось усилить в советском обществе интерес к Америке, к изучению этой великой страны…
<…>
Американцы очень сердятся на европейцев, которые приезжают в Америку, пользуются её гостеприимством, а потом её ругают… Но нам непонятна такая постановка вопроса — ругать или хвалить. Америка — не премьера новой пьесы. А мы — не театральные критики…»
В авторской интонации Ильфа и Петрова никогда не было ни малейшей натужности или ложного пафоса. О самых серьёзных вещах они говорили просто и с улыбкой. Чувствуется эта улыбка и в вышеприведённых строчках. Но далее интонация становится сдержанней, потому что далее следует краткий, однако очень важный вывод:
«Что можно сказать об Америке, которая одновременно ужасает, восхищает, вызывает жалость и даёт примеры, достойные подражания, о стране богатой, нищей, талантливой и бездарной.
Мы можем сказать честно, положа руку на сердце: эту страну интересно наблюдать, но жить в ней не хочется».
В главе 46-й своих очерков, названной «Беспокойная жизнь», Ильф и Петров дали верное описание состояния души советского человека за кордоном, сказав так:
«…Мы проехали десять тысяч миль.
И в течение всего пути нас не покидала мысль о Советском Союзе.
На громадном расстоянии, отделяющем нас от советской земли, мы представляли её себе с особенной чёткостью. Надо увидеть капиталистический мир, чтобы по-новому оценить мир социализма. Все достоинства социалистического устройства нашей жизни, которые от соприкосновения с ними человек перестаёт замечать, на расстоянии кажутся особенно значительными…
Мы всё время говорили о Советском Союзе, проводили параллели, делали сравнения. Мы заметили, что советские люди, которых мы часто встречали в Америке, одержимы теми же чувствами. Не было разговора, который в конце концов не свёлся бы к упоминанию о Союзе: „А у нас то-то“, „А у нас так-то“, „Хорошо бы это ввести у нас“, „Это у нас делают лучше“, „Этого мы ещё не умеем“, „Это мы уже освоили“…»
В Америке порой говорят о своей же стране: «эта страна». Для советского человека такой подход выглядел дико! «Моя страна», «наша страна», «мы» — такими были новое мироощущение и новое ощущение себя в мире. Сами оторванные от Родины, пусть временно и по делу, Ильф и Петров нашли для определения своих чувств точные слова:
«Советские люди за границей — не просто путешественники, командированные инженеры или дипломаты. Всё это влюблённые, оторванные от предмета своей любви и ежеминутно о нём вспоминающие. Это особенный патриотизм, который не может быть понятен, скажем, американцу…»
Но почему же патриот-американец не смог бы понять советского патриота? Авторы «Одноэтажной Америки» ответили на этот вопрос просто и убедительно. Вначале они дали отвечающий действительности и ни в чём не устаревший обобщённый психологический портрет жителя Америки:
«По всей вероятности, американец — хороший патриот. И если его спросить, он искренне скажет, что любит свою страну, но при этом выяснится, что он не знает и не хочет знать фамилии людей, спроектировавших висячие мосты в Сан-Франциско, не интересуется тем, почему в Америке с каждым годом усиливается засуха, кто и зачем построил Боулдер-дам (знаменитая плотина на реке Колорадо. — С. К.)… Он скажет, что любит свою страну. Но ему глубоко безразличны вопросы сельского хозяйства, так как он не сельский хозяин, промышленности, так как он не промышленник, финансов, так как он не финансист, искусства, так как он не артист, и военные вопросы, так как он не военный…»
Можно лишь удивляться тому, как быстро и глубоко два советских писателя (или — один двуединый?) ухватили эту врождённую, принципиальную узость человека западной цивилизации — такую естественную для него и такую неестественную для советских людей! Без иронии и снисходительности, а с вполне объяснимым чувством превосходства самостоятельного человека над человеком несамостоятельным Ильф и Петров сравнивали «среднего американца» с жителем Советской Вселенной и писали о типичном американце так:
«Он — трудящийся человек, получает свои тридцать долларов в неделю и плевать хотел на Вашингтон с его законами, на Чикаго с его бандитами и на Нью-Йорк с его Уолл-стритом. От своей страны он просит одного — оставить его в покое и не мешать ему слушать радио и ходить в кино… Нет, он не поймёт, что такое патриотизм советского человека, который любит не юридическую родину, дающую только права гражданства, а родину осязаемую, где ему принадлежат земля, заводы, магазины, банки, дредноуты, аэропланы, театры и книги, где он сам политик и хозяин всего».
И эти слова сами по себе хорошо объясняют, почему в считаные годы — с 1929 по 1939-й новая Россия смогла пробежать дистанцию длиной в век…
Объясняют они и то, почему Россия после катастрофы лета и осени 1941 года смогла к концу того же 1941 года подготовить контрнаступление под Москвой, через год — сталинградский триумф, ещё через полгода создать великий бастион Курской дуги, а к концу 1943-го перейти в почти непрерывное победоносное наступление, организовать в 1944 году десять сталинских ударов, а в 1945-м взять Берлин…
Становится понятным и то, почему за десять лет — с 1946-го, когда в некоторых местностях ели крыс, по 1956 год — новая Россия восстала из пепла, обеспечила себе хотя и небогатое, но душевное и свободное от голода житьё, а при этом создала свой ракетно-ядерный щит, разработав и ядерное, и термоядерное оружие, и первую межконтинентальную баллистическую ракету — королёвскую Р-7, «семёрку»…
Всё это сделал новый, советский патриотизм, свидетелями и участниками становления которого были, в числе других граждан Советской Вселенной, Ильф и Петров. В конце поездки по Америке они получили предложение совершить двухнедельное «райское и к тому же бесплатное путешествие в тропики» — на Ямайку.
То есть — в один из красивейших уголков на Земле.
Евгений Петров (его настоящая фамилия была Катаев, литературный псевдоним «Петров» он взял, чтобы его не путали с родным старшим братом Валентином Катаевым) 5 января 1936 года писал жене, Валентине Леонтьевне Катаевой, в Москву:
«Двенадцать дней мы сможем отдыхать от беспрерывной двухмесячной езды и работать… И вот колеблемся — ехать или не ехать. Ведь знаем, что все нас будут ругать последними дураками и сами мы себя будем ругать, если не поедем; но вот не можем решить. Ум хочет в тропики, а душа — в Москву, в Нащокинский, кривой и грязный переулок!»
Ильф и Петров не поехали в райский уголок. Их манил московский переулок, да — кривой и грязный… Однако не привычка к «родной луже» побуждала их торопиться домой, а стремление, набравшись новых полезных впечатлений, побыстрее помочь Стране Добра сделать этот переулок чистым и выпрямить его…
Именно выпрямить — при необходимости, конечно! В новой Москве тогда не то что переулки, а целые улицы раздвигали, сохраняя их старые здания, — как улицу Горького, бывшую и нынешнюю Тверскую.
В той же «Одноэтажной Америке» два гражданина Советской Вселенной — русский Евгений Петров-Катаев и еврей Илья Ильф-Файнзильберг — прекрасно определили атмосферу этой Вселенной:
«В основе жизни Советского Союза лежит коммунистическая идея. У нас есть точная цель, к которой страна идёт. Вот почему мы, люди, по сравнению с Америкой, покуда среднего достатка, уже сейчас гораздо спокойнее и счастливее, чем она — страна <…> двадцати пяти миллионов автомобилей, страна полутора миллионов километров идеальных дорог, страна холодной и горячей воды, ванных комнат и сервиса. Лозунг о технике, которая решает всё, был дан Сталиным после того, как победила идея…»
Всё верно! Вначале должна была победить идея… Ленин говорил, что большевики Россию убедили, теперь надо Россией управлять. Но, управляя Россией, большевики всё увереннее убеждали в своей правоте — исторической и деловой, всё большее число людей в Русской Вселенной. И теперь индустриализующаяся, коллективизируемая и непрерывно образовывающая себя культурно Русская Вселенная уверенно обретала облик Советской Вселенной! Победившая идея привела к победам техники и культуры, а победы техники и культуры приводили к углублению коммунистических идей и к расширению их влияния на реальную жизнь Советской Вселенной и её преобразованию к лучшему.
* * *
ПОСЛЕВОЕННОЕ восстановление страны выявило это с ещё большей, пожалуй, ясностью, чем предвоенная её реконструкция! И этот несомненный факт уже не просто тревожил всех внешних врагов России.
Этот факт их уже просто страшил.
В январе 1933 года на объединённом Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) Сталин приводил ряд высказываний буржуазной прессы в ноябре 1932 года о первой пятилетке:
«Нью-Йорк таймс»: «Пятилетний промышленный план, поставивший своей целью сделать вызов чувству пропорции, стремящийся к своей цели „независимо от издержек“, как часто с гордостью похвалялась Москва, не является в действительности планом».
«Дейли Телеграф»: «Если рассматривать план как пробный камень для „планируемой экономики“, то он… потерпел полный крах».
«Файненшл Таймс»: «Сталин и его партия в результате своей политики оказываются перед лицом краха системы пятилетнего плана и провала всех задач, которые он должен был осуществить».
Хотя уже тогда та же Financial Times признавала:
«Успехи, достигнутые в машиностроительной промышленности, не подлежат никаким сомнениям… Не надо забывать, что прежде Россия производила только самые простые машины и оборудование…»
А далее орган деловых кругов лондонского Сити писал, что, хотя абсолютные цифры ввоза в СССР машин и инструмента увеличиваются, пропорциональная доля импортированных машин по сравнению с долей произведённых в СССР постоянно уменьшается, что СССР сумел создать свою автомобильную и электротехническую промышленность, что он уже не зависит от импорта сельскохозяйственных машин и «создал производство орудий и инструментов, которое охватывает всю гамму от самых маленьких инструментов большой точности и вплоть до наиболее тяжёлых прессов…».
Уже в результате первой пятилетки Россия, по выражению Сталина, «пересела с обнищалой мужицкой лошадки на лошадь крупной машинной индустрии».
Вторая довоенная пятилетка и начавшаяся до войны третья должны были пересадить Россию — продолжая это сравнение — с лошади крупной машинной индустрии на большегрузный индустриальный автомобиль.
Страшная разруха войны могла, казалось бы, погасить огни Советской Вселенной. В декабре 1941 года выплавка чугуна в СССР уменьшилась по сравнению с июнем 1941-го в 4 раза, производство стали — в 2,8 раза, проката чёрных металлов — в 3 раза, шарикоподшипников — в 21 (двадцать один) раз.
В 1942 году производство промышленности строительных материалов составляло 26 % от довоенного, поднявшись к 1944 году до отметки в 35 % от довоенного уровня. В 1945 году были восстановлены многие из разрушенных предприятий строительной индустрии, расширены старые и пущены новые, однако положение оставалось по-прежнему тяжёлым. Выпуск строительных материалов в целом составлял 41 % от довоенного (цемента — 31,6 %, кирпича строительного — 26,7 %, извести строительной — 38,9 %, шифера асбоцементного — 40,8 %, мягкой кровли — 56,1 %, труб асбоцементных — 38,5 %, стекла оконного — 52,1 %). Выпуск отдельных видов строительных машин варьировался от 0,8 до 11,1 % от довоенного.
А строить надо было!
И строили, доводя отметку по сравнению с 1940 годом вначале до ста процентов, а потом быстро переваливая через эту отметку и идя вперёд.
Для Америки война характеризовалась другими цифрами. Прибыли американских корпораций в 1945 году возросли по сравнению с 1938 годом в 5,8 раза и составили за период с 1940 по 1945 год 117,2 миллиарда долларов. В нынешних ценах это не менее триллиона!
То есть на Соединённые Штаты Америки в ходе войны пролились потоки золота. Золотые брызги долетали даже до широких масс — наученные Октябрём и мировым кризисом 30-х годов, американские «хозяева жизни» теперь понимали необходимость делиться с массой хотя бы крохами, а если надо — отдавать и больше, чтобы большая половина доставалась всё той же «золотой элите».
Америка вновь — как и после Первой мировой войны, пришла в Европу хозяином и так же, как после Первой мировой войны, намеревалась доить Европу, публично давая ей по плану Маршалла на восстановление доллар и втихомолку получая на этот доллар два, а то и три — не считая политических преференций.
Россия в ходе войны пролила потоки крови, слёз и пота. Одной сплошной развалиной стали Сталинград, Севастополь, Новороссийск, Керчь… Были разрушены ансамбли Петродворца и ценнейший памятник русской архитектуры XVII века — Новоиерусалимский монастырь под Истрой… Руины былых прекрасных зданий обезобразили Киев и Одессу, Ростов и Харьков, Минск и Днепропетровск, Запорожье и Тулу, Сталино и Смоленск, Витебск и Ворошиловград, Херсон и Псков, Калинин и Таганрог… Тысячи деревень и сёл сохранились лишь на довоенных картах, в десятках тысяч населённых пунктов — от городов до хуторов — жизнь была уничтожена частично… Были разбомблены или взорваны сотни только крупнейших предприятий в европейской части СССР, в том числе: «Запорожсталь» и «Криворожсталь», киевский завод «Арсенал», Запорожский авиамоторный завод, Сталинградский и Харьковский тракторные, Краматорский завод тяжёлого машиностроения, шахты Донбасса, верфи Николаева и Херсона… Через огромный провал в плотине Днепрогэса вновь прорывались днепровские воды, уже не отдавая народу свою мощь, а — как и ранее — бесполезно. Вновь обнажились пороги, закрыв судоходство на Днепре…
Казалось, сбываются самые смелые планы интернациональной, и прежде всего англосаксонской «золотой элиты» — обессилить русских руками немцев, обессилив при этом и немцев.
Но Россия — эта полуразорённая и полуголодная страна, в считаные годы, без внешней помощи, закабаляющей прочнее, чем военный захват, не просто достигла довоенного уровня производства, но к 1950 году обеспечила себе превышение валового общественного продукта по сравнению с 1940 годом в 1,67 раза, то есть — на две трети!
Было отчего пугаться «золотой элите» капиталистического мира.
* * *
Я НЕ СМОГУ даже близко к тому, что тогда было, описать те годы так, чтобы это, описание отвечало духу той эпохи. Очень сложно в двух-трёх абзацах или даже на двух-трёх страницах описать советские 50-е годы так, чтобы даже изначально, с рождения, несчастный обитатель двуглавой путинско-медведевской «Россиянии», знакомый с ощущением счастья лишь по наркотическому трансу, мог бы хоть как-то представить себе то ежедневное ощущение полноты жизни, которое испытывали граждане Советской Вселенной в начале 50-х годов XX века.
Та временная точка, с которой помню себя я, определена достаточно точно. Это весна 1954 года в Харькове, где мой отец учился в Харьковском институте инженеров железнодорожного транспорта. В день празднования Советской Украиной 300-летия воссоединения Украины с Россией мне было примерно два с половиной года. В Харькове, первой столице Советской Украины, в тот день на улицах играли оркестры, проходила массовая праздничная демонстрация, вечером гремел артиллерийский салют, и я это помню точно — детской памятью, а не по рассказам. Я помню ещё лишь восстанавливающийся символ нового Харькова — конструктивистское здание Госпрома на площади Дзержинского. Он был построен в 30-е годы по проекту братьев Весниных. Я помню густые клумбы анютиных глазок в парке Шевченко…
И уж тем более я помню более поздние 50-е годы. Владимир Путин, родившийся со мной день в день — 7 октября, однако на год позже, помнит почему-то «прелести» ленинградской улицы, ставшей, по его же словам, его «университетами», а мне помнится другое: школа, где каждый учебник был как дверь в то или иное знание; детские книги с прекрасными иллюстрациями Владимирского, Сутеева, Конашевича, Лебедева; спичечные коробки с наклейками: «Первая в мире атомная станция», «Шагающий экскаватор», «Первый в мире атомный ледокол „Ленин“», «Пассажирский самолёт „Ту-104“», а потом — «Первый искусственный спутник Земли», и почти сразу — второй, третий спутник, собака Лайка, первое живое существо, попавшее с Земли на орбиту искусственного спутника Земли…
Советская Вселенная жила тогда так человечно, как до этого не жило никогда и нигде ни одно реальное общество в мировой истории. Если объективно проанализировать период жизни СССР примерно с начала 50-х до конца 60-х годов, то, взяв любой социальный разрез, можно увидеть, что СССР тех лет был, безусловно, далёк от идеального, всесторонне развитого и справедливого общества, однако в то время СССР был единственным реально, а не в мечтаниях социалистов-утопистов существовавшим на планете организованным сообществом людей, достойным называться гуманистическим обществом, ориентированным на развитие человека и его способностей.
Единственным!
В СССР — когда он уже достаточно материально и духовно развился благодаря усилиям своих народов и ещё не начал духовно, а затем и материально деградировать в результате действий сил Мирового Зла, концентрация Добра, причём деятельного и влиятельного Добpa, была беспрецедентно большой по сравнению с любым другим предшествующим или последующим периодом в истории человечества.
Уже на излёте СССР, в конце 80-х годов, я случайно познакомился с доктором физико-математических наук, носившим фамилию, скажем, Иванов (забавно то, что его фамилия действительно была Иванов), и услышал от него очень поучительную историю…
Москвич, достаточно молодой физик Иванов был включён в состав советско-американской комиссии, которая в течение примерно месяца должна была работать в Ленинграде. Обе делегации жили в гостинице, а работа вскоре распределилась по подкомиссиям. Подкомиссия Иванова состояла из двух человек — его самого и американского коллеги, примерно одних с Ивановым лет. Иванов очень прилично знал английский, американец понимал русский и немного говорил, так что обходились они без переводчика и в ходе работы, как водится у нормальных людей, в известной мере сблизились.
Дело было летом, в Питере стояла жара, и Иванов, живя в номере один, спал неглиже, если не менее того… И в одно прекрасное утро был разбужен спозаранку настойчивым звонком в дверь номера. Открыв её, спросонку — чуть ли не в ночном «одеянии», Иванов узрел крайне возбуждённого американского коллегу, который тут же бросился его обнимать.
В отличие от демократизируемой «Россиянии» в Советском Союзе не то что «в натуре», но даже как понятие «нетрадиционная сексуальная ориентация» почти не была известна — с этим сталкивались разве что «изысканные» и «демократически продвинутые» одиночки из авангарда «застрельщиков перестройки». Однако бедный наш доктор физматнаук, наслышанный об «их нравах», вначале заподозрил нехорошее. Но коллега быстро рассеял его сомнения, заявив, что не мог утерпеть, чтобы не поделиться с русским другом тем огромным впечатлением, которое произвёл на него довоенный фильм «Большая жизнь» о советских шахтёрах.
Фильм был действительно хорош, незабвенный Пётр Алейников сыграл там роль Вани Курского, а Борис Андреев — Илью Журбина. Тем не менее американца восхитили не художественные достоинства, а сам сюжет «Большой жизни». «Это надо же, — директор шахты интересуется жизнью и судьбой своих рабочих, как родных!» — не мог успокоиться он.
Иванов начал объяснять, что в жизни всё было не совсем так, что фильм старый, с очевидной агитационной задачей, и что его коллега из Америки вчера посмотрел что-то вроде сказки! Но тот не унимался:
— Ах, ты ничего не понимаешь! Пусть это даже будет сказка, но о чём! Я объехал весь мир, был в разных странах, жил в Европе и в Австралии, но должен тебе сказать, что нигде нет таких людей, как у вас! Вы сами не знаете, кто вы и какие вы люди!
Русские не очень привыкли к тому, что их кто-то вот так — в суете сует — хвалит. Они больше привычны к ругани в свой адрес, может быть потому, что сами никогда не скупились на ругань в адрес России и самих себя. И поэтому Иванов в ответ лишь пожал плечами. А американец продолжал:
— Я не очень понимаю, что у вас сейчас происходит! Вы ругаете своё прошлое, свою историю, свою экономику и начинаете хвалить нас и вообще Запад и западное… Но я могу сравнивать и скажу, что это большое счастье для всех, что вы есть и что вы такие. Других таких нет, только вы живёте действительно человеческой жизнью. Оставайтесь такими, и будет очень плохо, если вы изменитесь и станете, как все…
Вот такая оценка Страны Добра, данная «со стороны» человеком, впервые приехавшим в неё далеко не в самые лучшие и добрые её времена. Не житель, не гражданин Советской Вселенной, а всего лишь её гость, попав в неё и сам будучи неплохим человеком, быстро понял и сказал об этом нам: «Да, Россия лучше всех!»
И ведь это была хотя и Советская Россия, но — Россия «демократизируемая». В конце 80-х годов Советской России оставалось жить два-три года. А вот впечатления уже другого американца — известного художника Рокуэлла Кента, тоже попавшего в Страну Добра впервые, но — значительно раньше, в 1950 году.
С его воспоминаний я и начну следующую главу.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.