ГЛАВА III РАСШИРЕНИЕ ИТАЛИИ ДО ЕЕ ЕСТЕСТВЕННЫХ ГРАНИЦ.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА III

РАСШИРЕНИЕ ИТАЛИИ ДО ЕЕ ЕСТЕСТВЕННЫХ ГРАНИЦ.

Италийский союз в том виде, как он вышел из кризисов V в., или, иначе говоря, италийское государство, соединяло под римской гегемонией городские и окружные общины на всем пространстве от Апеннин до Ионийского моря. Однако еще до конца V века эти границы были расширены в обе стороны, и как на той стороне Апеннин, так и за морем появились входившие в состав союза общины. На севере республика еще в 471 г. [283 г.] истребила кельтских сенонов в отмщение за старые и новые вины, а на юге вытеснила финикийцев из Сицилии во время великой войны 490—513 гг. [264—241 гг.]. К возглавляемой Римом федерации принадлежал на севере кроме гражданской колонии Сены латинский город Аримин, а на юге — мамертинская община в Мессане; так как обе эти колонии были по национальности италийского происхождения, то обе они получили свою долю в общих правах и обязанностях италийского союза. Это расширение было вызвано, быть может, не столько обширными политическими замыслами, сколько внезапным натиском событий, но совершенно естественно, что по меньшей мере после значительных успехов, достигнутых борьбой с Карфагеном, в среде римских правителей продолжила себе путь новая и более широкая политическая идея; эта идея была вызвана и самыми географическими особенностями полуострова. И с политической и с военной точек зрения было вполне обосновано желание передвинуть северную границу от невысоких и легко переходимых Апеннин к могущественной преграде, отделяющей северную Италию от южной, — к Альпам, и помимо владычества над Италией обеспечить себе владычество над морями и островами на западе и востоке полуострова; а после того, как с изгнанием финикиян из Сицилии самая трудная часть этой задачи оказалась выполненной, все обстоятельства складывались так, что облегчали римскому правительству доведение дела до конца.

В западном море, которое имело для Италии гораздо более серьезное значение, чем Адриатическое, во власть римлян перешел по мирному договору с Карфагеном самый важный пункт — почти весь большой, плодородный и богатый гаванями остров Сицилия. Сиракузский царь Гиерон, остававшийся непоколебимо верным союзником римлян в течение последних двадцати двух лет войны, был вправе претендовать на расширение своих владений; но если римская политика и начала войну с намерением допускать на острове существование лишь второстепенных держав, то по окончании войны она уже определенно стремилась к нераздельному обладанию всей Сицилией. Поэтому Гиерон мог быть доволен и тем, что его владения (состоявшие как из ближайшей к Сиракузам территории, так и из округов Элора, Неетона, Акр, Леонтин, Мегары и Тавромения) и его самостоятельность в сношениях с другими странами не были ограничены за отсутствием к этому всякого повода и что борьба между двумя великими державами не окончилась полным падением одной из них, благодаря чему в Сицилии было возможно еще существование промежуточного государства. В остальной гораздо более обширной части Сицилии — в Панорме, Лилибее, Акраганте, Мессане — римляне устроились как у себя дома. Они только сожалели о том, что обладания прекрасным островом недостаточно, для того чтобы обратить западное море в римское озеро, пока Сардиния оставалась во власти карфагенян. Но вскоре после заключения мира представилась неожиданная возможность отнять у карфагенян и этот второй по величине остров Средиземного моря. В Африке и наемники и подданные восстали против финикиян непосредственно вслед за заключением мира с Римом. Вина этого опасного восстания лежала главным образом на карфагенском правительстве. В последние годы войны Гамилькар уже не был в состоянии выплачивать своим сицилийским наемникам жалованье по-прежнему из своих собственных средств и тщетно просил о присылке денег из Карфагена; ему отвечали приказанием отослать людей для получения расчета в Африку. Он подчинился, но, хорошо зная своих солдат, отправлял их из предосторожности небольшими отрядами, для того чтобы можно было рассчитывать их не всех зараз, или по меньшей мере расквартировать их порознь, а вслед за тем и сам сложил с себя главное командование. Но все его меры предосторожности оказались безуспешными не столько потому, что государственная казна была пуста, сколько по причине коллегиального ведения дел и бюрократии. Правительство выжидало, чтобы вся армия снова соединилась в Ливии, а потом попыталось уменьшить обещанное солдатам жалованье. В войсках, естественно, вспыхнул мятеж, а нерешительность и трусливость властей показали мятежникам, что им нечего бояться. Это были большею частью уроженцы тех округов, которые находились во власти Карфагена или в зависимости от него; им было хорошо известно, какое впечатление произвели там казни, совершавшиеся по приказанию правительства после экспедиции Регула, и чрезмерное отягощение налогами; но они знали и свое правительство, никогда не державшее слова и никогда ничего не прощавшее: они знали, что их ожидало, если бы они разошлись по домам с исторгнутым посредством бунта жалованьем. Карфагенское правительство уже давно вело само под себя подкоп, а теперь приставило к нему таких людей, которые не могли поступить иначе, как взорвать его. Пожар революции охватил один гарнизон за другим, одну деревню за другой; ливийские женщины несли свои украшения на уплату жалованья наемникам; многие из карфагенских граждан, в том числе некоторые из лучших офицеров сицилийской армии, сделались жертвами разъяренной толпы; Карфаген уже был осажден с двух сторон, а выступившая из города карфагенская армия была совершенно разбита вследствие безрассудства ее неспособного предводителя. Когда в Риме узнали, что ненавистный и все еще страшный враг находится в таком опасном положении, до какого его еще никогда не доводили войны с Римом, там стали все более и более сожалеть о заключенном в 513 г. [241 г.] мирном договоре, который если и не был в действительности опрометчивым, то теперь всем стал казаться именно таким; римляне, очевидно забыли, как было в то время истощено их государство и как еще был силен Карфаген. Впрочем, чувство стыда не позволяло им открыто вступить в сношения с карфагенскими мятежниками; они даже разрешили карфагенянам набирать только для этой войны рекрут в Италии и запретили италийским морякам вступать в какие-либо сделки с ливийцами. Однако эти изъявления дружбы со стороны римского правительства едва ли были искренни: когда римские моряки, несмотря на запрещение, не прервали своих сношений с африканскими инсургентами, а Гамилькар, снова поставленный ввиду крайней опасности во главе карфагенской армии, арестовал и заключил в тюрьму нескольких замешанных в это дело италийских капитанов, римский сенат стал ходатайствовать за них перед карфагенским правительством и добился их освобождения. Да и сами мятежники, по-видимому, считали римлян своими естественными союзниками: когда сардинские гарнизоны, ставшие подобно остальной карфагенской армии на сторону мятежников, оказались не в состоянии отражать нападения живших внутри острова горцев, они предложили римлянам обладание островом (около 515 г.) [ок. 239 г.]; такое же предложение было сделано общиной Утики, которая также приняла участие в восстании и в то время была доведена до крайности вооруженными силами Гамилькара. Последнее из этих предложений римляне отвергли, конечно, главным образом потому, что оно завлекло бы их за естественные границы Италии и, следовательно гораздо далее, чем намеревалось в то время проникать римское правительство; зато предложение сардинских мятежников было принято, и от них римское правительство получило все, чем владели в Сардинии карфагеняне (516) [238 г.]. В этом случае римляне заслуживают еще большего порицания, чем в сделке с мамертинцами, потому что великое и победоносное государство не погнушалось побрататься с продажным сбродом наемников и получить долю из его добычи, вместо того чтобы иметь мужество предпочесть минутной выгоде требования справедливости и чести. Так как карфагеняне находились в наиболее тяжелом положении именно во время занятия Сардинии римлянами, то они не заявили никакого протеста против такого самовольного захвата; но когда гений Гальмикара, вопреки всякому ожиданию, и, вероятно, к крайнему неудовольствию римлян устранил угрожавшую Карфагену опасность и восстановил его владычество в Африке (517) [237 г.], в Риме тотчас же появились карфагенские послы с требованием возврата Сардинии. Однако римляне, вовсе не склонные возвращать захваченную добычу, ответили на это требование мелочными или не имевшими никакого отношения к этому вопросу жалобами на разные обиды, будто бы причиненные карфагенянами римским торговцам, и поспешили объявить войну 185 ; в это время во всем своем бесстыдстве показало себя правило, гласящее, что в политике всякий вправе делать то, что ему по силам. Вполне понятное чувство ожесточения побуждало карфагенян принять предложенную войну; если бы за пять лет перед тем Катул настаивал на уступке Сардинии, то война, по всей вероятности, и не прекращалась бы. Но теперь, когда оба острова уже были утрачены, когда Ливия охвачена восстанием, а государство было до крайности ослаблено двадцатичетырехлетней войной с Римом и почти пятилетней страшной гражданской войной, пришлось всему подчиниться. Только вследствие неоднократных неотступных просьб и после того, как финикияне обязались уплатить Риму 1200 талантов (2 млн. талеров) в виде компенсации за сделанные по их вине военные приготовления, римляне неохотно отказались от новой войны. Таким образом, Рим приобрел почти без борьбы Сардинию, к которой присоединил и старинное владение этрусков — Корсику, где отдельные римские гарнизоны стояли, быть может, еще со времени последней войны с Карфагеном. Однако как в Сардинии, так и в особенности в более дикой Корсике римляне ограничивались, подобно финикийцам, занятием берегов. С жившими внутри островов туземцами они вели постоянную войну или, вернее, занимались там охотою на людей: они ловили туземцев с помощью собак и сбывали захваченную добычу на невольничьем рынке, но полного покорения островов не предпринимали. Эти острова были заняты не ради их самих, а ради безопасности Италии. С тех пор как италийский союз стал владеть всеми тремя островами, он мог называть Тирренское море своим собственным.

С приобретением островов в западном италийском море в римскую систему государственного устройства было введено одно изменение, которое, по всей вероятности, было вызвано лишь соображениями удобства или было почти случайным, но тем не менее приобрело впоследствии чрезвычайно важное значение; здесь мы имеем в виду установление различия между континентальной формой управления и заморской, или, по выражению, вошедшему впоследствии в употребление, противоположность между Италией и провинциями. До того времени оба высших общинных должностных лица — консулы — не имели законно ограниченной сферы деятельности; их власть простиралась так же далеко, как и власть Рима; само собой разумеется, что на практике они делили между собою сферу своего ведомства и в каждом отдельном округе были связаны существовавшими там положениями; так, например, право производить суд над римскими гражданами они повсюду должны были предоставлять преторам, а в латинских и других автономных общинах должны были соблюдать существующие договоры. Четыре квестора, между которыми в 487 г. [267 г.] была разделена Италия, не ограничивали консульской власти, по крайней мере формально, так как они считались и в Италии и в Риме такими должностными лицами, которые находились в зависимости от консулов и были их помощниками. Эта система управления как будто бы была распространена и на отнятые у Карфагена провинции, и как Сицилия, так и Сардиния управлялись в течение нескольких лет квесторами под верховным наблюдением консулов; однако практика скоро доказала, что для управления заморскими владениями необходима особая верховная власть. Как с расширением римской общины пришлось отказаться от сосредоточения судопроизводства в лице претора и назначить в самые отдаленные округа заведовавших судопроизводством заместителей, так и теперь (527) [227 г.] пришлось отказаться от сосредоточения административной и военной власти в лице консулов. Для каждого из вновь приобретенных заморских владений, как для Сицилии, так и для Сардинии с Корсикой, был назначен особый добавочный консул, который по рангу и титулу стоял ниже консула и наравне с претором, но — аналогично консулам прежнего времени, еще до учреждения преторской должности — был в своем округе и главнокомандующим, и высшим администратором, и верховным судьей. Только непосредственное заведование казной было отнято у этих новых высших сановников, точно так же как оно было издавна отнято у консулов. К ним было прикомандировано по одному или по нескольку квесторов, которые хотя и были во всех отношениях им подчинены, однако должны были заведовать казной и по оставлении должности отдавать сенату отчет в своем управлении. Это различие в системе высшего управления было основным отличием континентальных владений от заморских. В отношении всего остального к лежавшим вне Италии владениям были применены те же самые основные принципы, по которым Рим организовал подчиненные ему в Италии страны. Само собой разумеется, что все без исключения общины лишились самостоятельности в сношениях с иностранными государствами. Что касается внутренних сношений, то впредь ни один провинциальный житель не мог вне своей общины приобретать законной собственности и, быть может, также вступать в законный брак. Зато римское правительство допускало, по крайней мере для сицилийских городов, существование не внушавшей опасений федеративной организации и даже общих сицилийских ландтагов с их безобидным правом подавать петиции и жалобы 186 . В монетном деле хотя и не представлялось возможности немедленно объявить римскую ходячую монету единственно годной для обращения на островах, однако она была введена там в употребление на законном основании, по-видимому, очень рано, а у городов в римской Сицилии в силу общего правила было отнято право чеканить монету из благородных металлов 187 . Зато не только земельная собственность осталась во всей Сицилии неприкосновенной (в этом столетии еще не знали правила, по которому заиталийские земли доставались римлянам в частную собственность по праву завоевания), но и все сицилийские и сардинские общины сохранили самоуправление и некоторую автономию, которая, впрочем, не обеспечивалась за ними официальным образом, а была сохранена лишь на время. Правда, демократическая организация общин была повсюду отменена, и в каждом городе власть была отдана в руки общинного совета, состоявшего из представителей городской аристократии, и, кроме того, по меньшей мере сицилийские общины были обязаны производить у себя через каждые пять лет общинную таксацию соответственно римскому цензу. Но и то и другое было только неизбежным следствием подчинения римскому сенату, который фактически не мог бы управлять государством при существовании греческих экклезий и без надзора за финансовыми и военными ресурсами каждой зависимой общины; точно таким же образом обе эти меры проводились и по отношению к италийским провинциям. Все же, однако, наряду с этим равноправием в главных чертах между италийскими и заморскими общинами существовало одно различие, имевшее очень важные последствия. В то время как на основе заключенных с италийскими городами договоров эти города были обязаны поставлять твердый контингент для римской армии и флота, на заморские общины, с которыми вообще не заключалось никаких договоров, такого обязательства не возлагалось, и они были лишены права содержать армию 188 и могли браться за оружие для защиты своего собственного отечества только по требованию римского претора. Римское правительство регулярно посылало на острова италийские войска, численность которых была твердо установлена; за это в Рим доставляли десятую часть сицилийской сельскохозяйственной продукции и 5-процентную пошлину со стоимости всех товаров, ввозимых в сицилийские гавани и вывозимых оттуда. Для жителей островов ни в том, ни в другом случае не было ничего нового. Подати, которые собирала карфагенская республика и которые собирал персидский царь, в сущности ничем не отличались от этой десятины; да и в Греции такое обложение налогами на восточный манер издавна практиковалось при тиранах и нередко даже в эпоху гегемонии. Сицилийцы с давних времен уплачивали десятину Сиракузам или Карфагену и столь же издавна собирали таможенные пошлины не в свою собственную пользу. «Мы приняли, — говорит Цицерон, — сицилийские общины в нашу клиентелу и под наше покровительство, с тем, чтобы они жили по тем же законам, по каким жили до сих пор, и с тем, чтобы они подчинялись римской общине на тех же основаниях, на каких они до сих пор подчинялись своим собственным владетелям». Римляне, конечно, были вправе об этом напоминать; однако сохранять в силе прежние несправедливости — то же, что чинить их вновь. Отказ от столь же мудрого, сколь и великодушного основного правила римской системы управления — принимать от подданных только военную помощь и никогда не брать взамен ее денежного вознаграждения — имел очень вредные последствия не для подданных, только перешедших от одного властителя к другому, а для их новых повелителей, и перед этими следствиями теряли всякое значение все льготы в размере налогов и в способе их взыскания и все изъятия в отдельных случаях. Впрочем, такие изъятия делались неоднократно. Мессана прямо вступила в союз носителей тоги и поставляла свой контингент в римский флот наравне с греческими городами в Италии. Некоторые другие города хотя и не были приняты в италийский военный союз, но помимо некоторых прочих льгот были освобождены от уплаты налогов и десятины, так что их положение в финансовом отношении было даже лучше положения италийской общины. К числу таких городов принадлежали: Эгеста и Галикии, первые из городов карфагенской Сицилии, перешедшие в римский союз; находившаяся внутри восточной части острова Кенторипа, на которую была возложена обязанность наблюдать за близко к ней прилегавшей Сиракузской областью 189 ; на северном берегу Алеза, перешедшая на сторону римлян прежде всех других вольных греческих городов, и особенно Панорм, который был до того времени главным городом карфагенской Сицилии, а теперь должен был сделаться главным городом Сицилии римской. Таким образом, римляне применили и к Сицилии старинное основное правило своей политики — разделять зависимые общины на разряды с различными правами, тщательно распределенными по степеням; но в общем итоге и сицилийские и сардинские общины занимали по отношению к Риму положение не находящихся в зависимости союзников, а обложенных податями подданных. Однако это глубокое различие между общинами, обязанными поставлять вспомогательные войска, и теми, которые были обложены налогами или, по меньшей мере, не были обязаны поставлять военную помощь, в правовом отношении не всегда совпадало с различием между Италией и провинциями. К италийскому союзу могли принадлежать и заморские общины: так, например, мамертинцы в сущности были уравнены с италийскими сабеллами; даже основание новых общин с латинским правом встречало в Сицилии так же мало законных препятствий, как и на той стороне Апеннин. Случалось, что и континентальные общины были лишены права поставлять вспомогательные войска, уплачивая вместо того налоги; именно в таком положении находились уже в то время некоторые кельтские округа по берегам По, а впоследствии это вводилось в довольно широких размерах. Впрочем, общины, обязанные поставлять вспомогательные войска, имели на континенте такой же решительный перевес, какой имели на острове общины, уплачивавшие подати; а так как римское правительство вовсе не обнаруживало намерения заводить италийские колонии ни в Сицилии, где преобладала эллинская культура, ни в Сардинии, то оно, без сомнения, уже в то время решило не только подчинить себе варварские страны между Апеннинами и Альпами, но и основать там, по мере того как завоевание будет подвигаться вперед, новые общины из италийских уроженцев, пользующиеся италийскими правами. Таким образом, заморские владения не только были отнесены к разряду подданных, но должны были и впредь всегда оставаться в этом положении; в противоположность этому из заново отмежеванной узаконенной области консульской деятельности, или, что одно и то же, из континентальной римской территории, должны была образоваться новая и более обширная Италия, простирающаяся от Альп до Ионийского моря. Такое в сущности географическое толкование единства Италии, конечно, сначала не совпадало с толкованием политического единства италийского союза, а было частью шире, частью уже этого последнего. Но уже в то время все пространство вплоть до альпийских границ рассматривали как Италию, т. е. как настоящее или будущее владение носителей тоги, отодвигая, как это делалось и до сих пор делается в Северной Америке, границу пока лишь географически, с тем чтобы мало-помалу передвигать ее и политически по мере дальнейшего продвижения колонизации 190 .

Владычество римлян на Адриатическом море, у входа в которое еще во время войны с Карфагеном (510) [244 г.] состоялось наконец давно готовившееся основание важной колонии Брундизия, утвердилось с самого начала. На западном море Риму пришлось одолевать соперника, а на восточном раздоры эллинов способствовали тому, что все государства греческого полуострова или оставались по-прежнему в бессилии, или утратили свое могущество. Самое значительное между этими государствами — македонское — было вытеснено под влиянием Египта с берегов верхнего Адриатического моря этолянами, а из Пелопоннеса — ахейцами и с трудом еще могло защищать северную границу от варваров. До какой степени было в интересах римлян ослабить Македонию и ее естественного союзника, сирийского царя, и сколь тесной была их связь с египетской политикой, стремившейся к той же цели, видно из удивительного предложения, с которым они обратились к царю Птолемею III Эвергету после окончания войны с Карфагеном: они вызвались помочь ему в войне, которую он вел из-за убийства Береники с сирийским царем Селевком II Каллиником (царствование 507- 529) [247—225 гг.] и в которой Македония, вероятно, приняла сторону этого царя. Сношения Рима с эллинскими государствами вообще стали приобретать более близкий характер, да и с Сирией римскому сенату уже приходилось вести переговоры, когда он обращался к только что упомянутому Селевку с ходатайством за соплеменных илийцев. Но в непосредственном вмешательстве в дела восточных государств Рим пока еще не нуждался для своих целей. И ахейский союз, задержанный в своем развитии малодушной политикой Арата, и этолийская республика наемной солдатчины, и пришедшее в упадок македонское царство сами ослабляли друг друга, а заморских земельных приобретений Рим в то время скорей избегал, чем искал. Когда акарнанцы, ссылаясь на то, что из всех греков они одни не принимали участия в разрушении Илиона, обратились на этом основании к потомкам Энея с просьбой о помощи против этолян, римский сенат попытался вмешаться в это дело дипломатическим путем; но, после того как римское правительство получило от этолян сформулированный в их духе, т. е. наглый, ответ, оно не увлеклось своими антикварными симпатиями до того, чтобы начать из-за этого войну, которая избавила бы македонян от их наследственного врага (515) [239 г.]. Римляне слишком долго и со слишком большим терпением выносили даже морские разбои, которые были в то время единственным промыслом, процветавшим у берегов Адриатического моря, и от которых немало страдала также и торговля италийцев, что объясняется врожденным отвращением римлян к морским войнам и плохим состоянием их флота. Но такое положение стало в конце концов невыносимым. Македония уже не имела основания по-прежнему охранять эллинскую торговлю от адриатических пиратов в пользу своих врагов, и под ее покровительством были предприняты морские разбойничьи экспедиции в больших масштабах владетелями Скодры, объединившими с этой целью иллирийские племена, т. е. теперешних далматов, черногорцев и северных албанцев; с целыми эскадрами быстроходных двухпалубных парусных судов, известных под названием «либурнских», иллирийцы стали нападать на море и на берегах на всех без различия. Расположенные в этих краях греческие колонии — построенные на островах города Исса (Лисса) и Фарос (Лезина), важные приморские города Эпидамн (Дураццо) и Аполлония (к северу от Авлоны на реке Aoos), — естественно, должны были пострадать прежде всех и неоднократно осаждались варварами. Далее к югу, в самом цветущем из городов Эпира, в Фенике, корсары прочно утвердились: эпироты и акарнанцы частью поневоле, частью добровольно вступили в противоестественный союз с иноземными разбойниками, и берега Греции сделались небезопасными вплоть до Элиды и Мессены. Тщетно пытались этоляне и ахейцы положить конец этим разбоям, собрав все корабли, какими могли располагать; они были разбиты в открытом море пиратами и их греческими союзниками; наконец, флоту пиратов даже удалось завладеть богатым и важным островом Керкирой (Корфу). Жалобы италийских мореплавателей, просьбы о помощи со стороны осажденных жителей Иссы наконец побудили римский сенат отправить хотя бы в Скодру послов. Братья Гай и Луций Корункании явились к царю Аргону с требованием прекратить разбои. Царь ответил, что по иллирийским местным законам морские разбои считаются дозволенным промыслом и что правительство не имеет права воспретить частным людям каперство; на это Луций Корунканий возразил, что в таком случае Рим позаботится о введении у иллирийцев лучших местных законов. Вследствие такого не совсем дипломатического ответа один из послов был на возвратном пути умерщвлен, как утверждали римляне, по приказанию царя; в выдаче убийц римлянам было отказано. Тогда римскому сенату уже не оставалось никакого выбора. Весной 525 г. [229 г.] появился перед Аполлонией римский флот из 200 линейных кораблей с десантным войском; флот рассеял легкие суда пиратов, в то время как десантная армия разрушала крепости разбойников; царица Тевта, управлявшая после смерти своего супруга Агрона от имени несовершеннолетнего сына Пинна, была осаждена в своем последнем убежище и вынуждена была согласиться на мирные условия, продиктованные Римом. Владетели Скодры были оттеснены и с севера и с юга внутрь пределов их прежней незначительной территории и принуждены были отказаться от владычества не только над всеми греческими городами, но и над жителями Ардеи в Далмации и жившими подле Эпидамна парфинами и в северном Эпире атинтанами; иллирийским военным кораблям было впредь запрещено проплывать южнее Лисса (Alessio — между Скутари и Дураццо), а невоенным кораблям позволено было заходить туда не больше чем по два вместе. Таким быстрым и энергичным прекращением морских разбоев римляне блестящим и прочным образом утвердили свое владычество в Адриатическом море. Впрочем, они этим не удовольствовались и одновременно утвердились на восточном берегу. Жившие в Скодре иллирийцы сделались римскими данниками; Димитрий Фаросский, перешедший от Тевты на службу к римлянам, был утвержден в качестве зависимого династа и римского союзника на островах и берегах Далмации; греческие города Керкира, Аполлония, Эпидамн и общины атинтанов и парфинов были присоединены к симмахии на более льготных условиях. Эти приобретения на восточных берегах Адриатического моря не были достаточно обширны, для того чтобы назначить для них особого, добавочного консула: в Керкиру и, быть может, также в некоторые другие места были назначены наместники второстепенного ранга, а главный надзор за этими владетелями был возложен на тех высших должностных лиц, которые управляли Италией 191 . Таким образом, самые важные приморские города в Адриатическом море подпали, подобно Сицилии и Сардинии, под власть римлян. И разве могло быть иначе? Риму была нужна в верхней части Адриатического моря хорошая морская база, которой не находилось в его владениях на италийском берегу. Новые союзники и в особенности греческие торговые города видели в римлянах своих избавителей и, без сомнения, делали все, что могли, чтобы навсегда обеспечить за собой это могущественное покровительство. В самой Греции не только никто не был в состоянии против этого протестовать, но из уст каждого слышались похвалы избавителям. Мы вправе спросить, что сильнее чувствовалось в Элладе — радость или стыд, когда вместо 10 линейных кораблей, принадлежавших самой воинственной из греческих держав — Ахейскому союзу, в ее гавани вошел состоявший из 200 парусных судов флот варваров и разом разрешил задачу, которая лежала на греках и которую они не сумели разрешить, потерпев столь позорную неудачу; но если там и краснели от стыда при мысли, что угнетенные соотечественники были обязаны своим спасением иноземцам, то все же это не помешало им поступить по всем правилам вежливости; они немедленно допустили римлян к истмийским играм и к элевзинским таинствам, приняв их таким путем в эллинский национальный союз. Македония молчала: она не была в состоянии протестовать с оружием в руках и не хотела протестовать только на словах. Нигде не было оказано сопротивления; тем не менее Рим, взявший в свои руки ключи от дома соседа, создал себе в этом соседе врага, от которого следовало ожидать, что он нарушит молчание, лишь только соберется с силами и найдет удобный для того случай. Если бы могущественный и осмотрительный царь Антигон Дозон прожил долее, он не замедлил бы поднять брошенную перчатку, потому что, когда несколько лет спустя династ Димитрий Фаросский освободился от римской гегемонии и в нарушение договора стал заниматься морскими разбоями сообща с истрийцами, подчинив себе атинтанов, независимость которых была признана римлянами, Антигон вступил с ним в союз, и войска Димитрия сражались бок о бок с армией Антигона в битве при Селлазии (532) [222 г.]. Но Антигон умер (зимой 533/534 г.) [221/220 г.], а его преемник Филипп, бывший в то время еще ребенком, не нашел нужным вмешиваться, когда консул Луций Эмилий Павел напал на союзника Македонии, разрушил его столицу и принудил его бежать из отечества (535) [219 г.].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.