Глава 7. Львёнок показывает зубы

Глава 7. Львёнок показывает зубы

Взгляните на современную нам Финляндию. Вся она охвачена национальной идеей, принявшей форму широкого автономического стремления. Она живёт и пылает национализмом. Все её высшие интересы сосредоточены около одного национального вопроса. Ему единому она служит и ему единому поклоняется.

М. М. Бородкин

Итак, стараниями неразумных правителей Российской Империи бывшая шведская провинция фактически превратилась в автономное государство со всеми присущими ему атрибутами. Как образно заметил в 1880-е годы один из депутатов народной партии Швеции: «Маленький финский лев, попав на широкую грудь русского орла, так окреп и вырос, что мы, оставившие его вам в виде хилого львёнка, не узнаём нашего бывшего вассала»^[1]. Великое Княжество получило собственные органы власти, денежную единицу, свою армию, почту, таможню. Власти Империи старались не вмешиваться в финские дела. Таково было положение дел, доставшееся в наследство взошедшему на престол в марте 1881 года императору Александру III.

Как пишет в своих воспоминаниях С. Ю. Витте, позиция Александра III в финляндском вопросе была следующей: «Мне финляндская конституция не по душе. Я не допущу её дальнейшего расширения, но то, что дано Финляндии моими предками, для меня также обязательно, как если бы это я сам дал. И незыблемость управления Финляндии на особых основаниях подтверждена моим словом при вступлении на престол»^[2]. К сожалению, чтобы осознать, что подобное благородство противоречит интересам России, государю потребовалось почти десять лет.

Тем временем сепаратистские процессы в Финляндии набирали обороты. Продолжалось вытеснение русских из всех сфер общественной жизни Великого Княжества. Например, согласно Высочайшему постановлению о частных железных дорогах, открываемых для общественного движения от 3(15) апреля 1889 года, сооружение железных дорог в Великом Княжестве было разрешено лишь финляндским гражданам^[3]. В соответствии с Высочайшим постановлением о праве финляндских граждан, принадлежащих к христианской вере не евангелическо-лютеранского исповедания, занимать должности и служебные места в крае от 30 октября (11 ноября) 1889 года, лица православного вероисповедания были лишены права преподавать историю в учебных заведениях Финляндии^[4].

Любые самые робкие попытки сблизить Финляндию с остальной частью Российской Империи вызывали истерику местных властей. Так случилось, например, в 1885 году, когда Александр III повелел, чтобы два финских батальона ежегодно командировались на лагерные сборы в Красное Село под Петербургом для совместного обучения с русскими войсками. Хотя финских военнослужащих отправляли отнюдь не в «горячую точку», а в окрестности имперской столицы, всего лишь в 30 км от финской территории, финляндский сенат возмутился и попытался добиться отмены императорского решения. Когда же это не удалось, прокурор сената в знак протеста подал в отставку^[5].

Вынужденный расхлёбывать последствия правления своих либеральных предшественников, Александр III счёл необходимым приступить к мерам по упразднению особой финляндской монеты, почты и таможни. Резолюция императора по этим вопросам гласила: «Таможенное объединение необходимо; это вещь нелёгкая и работа большая, но исполнить можно; что же касается почты, монетной и денежной части, то это непростительно, что это разделение ещё существует и соединение с общеимперской системой необходимо»^[6].

Чтобы не допустить подобного развития событий, финляндские деятели стали доказывать, будто эти вопросы не могут быть решены без согласия сейма. Между тем даже согласно шведским конституционным актам, на которые так любили ссылаться сторонники финляндского сепаратизма, все перечисленные вопросы находились исключительно в руках монарха. В мае 1890 года Высочайшим манифестом почтово-телеграфное ведомство Финляндии было передано в подчинение российскому министерству внутренних дел^[7]. Что же касается монетной и таможенной реформы, то решить эти вопросы Александр III, к сожалению, не успел. Привыкший делать все не торопясь и основательно, он не смог предугадать своей преждевременной кончины, а непутёвый наследник похоронил планы отца.

Наиболее показательным эпизодом, демонстрирующим развитие сепаратистских тенденций в Великом Княжестве, стала история с принятием и отменой финляндского уголовного уложения.

Вопрос о новом уголовном уложении для Великого Княжества назрел уже давно. В 1888 году проект Уложения был вынесен на рассмотрение финляндского сейма и был им принят. 7(19) декабря 1889 года, по докладу министра статс-секретаря Финляндии генерал-лейтенанта Эрнрота, принятый сеймом проект был утверждён Александром III. Уложение должно было начать действовать с 20 декабря 1890 года (1 января 1891 года). Однако в самый последний момент его вступление в силу было приостановлено Высочайшим манифестом от 1(13) декабря 1890 года. Чем же было вызвано подобное императорское решение?

Официальный русский текст уголовного уложения был опубликован в № 39 сборника постановлений Великого Княжества Финляндского за 1889 год, вышедшем в свет 5(17) апреля 1890 года. Он сразу же вызвал недоумение русской общественности. Одним из первых выступил с критикой законопроекта известный юрист профессор Н. С. Таганцев (отец В. Н. Таганцева, три десятилетия спустя организовавшего известный заговор против большевиков и расстрелянного вместе со своим соратником Николаем Гумилёвым). По мнению Таганцева, с точки зрения государственных интересов Российской Империи, претензии к Уложению можно было свести к трём группам:

«К первой должны быть отнесены постановления, затрагивающие международные отношения России к иностранным государствам и оказавшиеся несогласованными с началами, принятыми в законах Империи; ко второй, постановления, отделяющие интересы Финляндии от интересов России и приравнивающие последнюю, в отношении преследования на финляндской территории некоторых преступлений, к иностранным державам, и к третьей, постановления, отменяющие действие отдельных законоположений, восприявших обязательную силу как в Империи, так и в Великом Княжестве»^[8].

Рассмотрим каждый из этих моментов подробнее. Во-первых, авторы Уложения фактически пытались представить Финляндию, являвшуюся составной частью Российской Империи, в качестве самостоятельного субъекта международного права. Однако как справедливо заметил профессор Таганцев:

«В международном отношении Финляндия всецело поглощается общим понятием России: только с Россиею ведутся дипломатические сношения; только при Российском Императорском Дворе находятся дипломатические представители иностранных держав; только России объявляют войну и с нею заключают мир; с Россиею заключаются договора о взаимной международной помощи против преступников, о выдаче их, о порядке международных судебных сношений и т. д. Очевидно, что по всем сим предметам особые постановления в местном уголовном уложении представляются совершенно излишними»^[9].

Исходя из этого «естественно нужно придти к тому выводу, что и внешняя безопасность Финляндии должна охраняться теми же мерами, как и безопасность Империи: всякое посягательство на Финляндию есть посягательство на Империю и наоборот; Финляндия не может иметь отдельных от Империи врагов и союзников; не может иметь отдельные средства обороны, свою самостоятельную армию или флот, свои крепости и т. д.; отсюда понятно, что и постановления местного уложения о посягательствах на внешнюю безопасность государства, а в частности постановления об измене, должны быть не только аналогичны, но, по возможности, тождественны»^[10].

Вторая группа претензий касалась тех положений законопроекта, в которых Россия по отношению к Финляндии фактически рассматривалась как иностранное государство. Разумеется, сказать об этом прямо его авторы не посмели. Однако подобный вывод естественным образом вытекал из статей уголовного уложения, в которых говорилось лишь о Финляндии и «иностранных государствах»:

«Таким образом, оказывалось, что подделку российских кредитных билетов, выпускаемых не государственным банком, а правительством, а равно подделку акций, облигаций, закладных листов российских общественных и частных банков, обществ и компаний, или нужно было признать вовсе не наказуемою, или же, что, с точки зрения государственных интересов России, представлялось ещё более невозможным, приходилось признать, что выражения „иностранное правительство“ и „другое государство“ объемлют собою как иностранные державы, так и Российскую Империю»^[11].

Уложение не предусматривало ответственности за порчу публично выставленных российского флага или герба. Согласно § 1 главы I, финляндец, учинивший за границею преступление против Финляндии или финляндского гражданина, подлежал наказанию без всяких ограничительных условий, а учинивший такие же преступления против России и русских граждан наказывался только в том случае, если последует особое Высочайшее повеление о судебном преследовании виновного. Согласно § 2 той же главы не финляндский гражданин, совершивший заграницею преступление против России или русских граждан вовсе не подлежал наказанию. Таким образом получалось, что иностранец, убивший в Берлине русского и бежавший в Финляндию, оказывался в более выгодном положении, чем такой же преступник, бежавший в Данию, так как он не мог бы за такое деяние судиться в Финляндии и не мог бы быть передан для суда из Финляндии в Империю^[12].

Мало того, согласно Уложению, финляндские граждане, совершившие преступления на территории Империи, должны были судиться в Финляндии. Профессор Таганцев иллюстрирует это следующим примером: «Таким образом, финляндец, приехавший на лайбе с дровами в Петербург и обругавший, положим, своего покупателя, подравшийся в пьяном виде с соотечественником или пырнувший его со злости ножом по тексту финляндского уложения мог быть изъят из-под действия наших законов и наказан в Финляндии по финляндским законам»^[13].

Подобные правовые нормы ставили бы Россию в унизительно-подчинённое положение: «Признать за такими лицами право ответственности по финляндским законам значит поставить Империю в такое же отношение к Финляндии, в каком стоят Турция или Персия к Европейским государствам»^[14].

Забегая вперёд, скажем, что именно такие сцены мы нередко видим сегодня, когда питерская полиция с подобострастием наблюдает кураж очередного финского «водочного туриста», приехавшего оттянуться в город на Неве.

Наконец, третья группа претензий к финляндскому уголовному уложению заключалась в отмене им действия общеимперского закона 1826 года. Как справедливо отмечает Таганцев, «законам местным не присуща сила отмены законов общих»^[15].

Кроме того, русский перевод текста Уложения был сделан крайне неряшливо. Помимо многочисленных курьёзов, типа «приговор о недостоинстве» или «опасный для жизни ударяющий предмет», в ряде случаев шло прямое искажение смысла закона. Так, в русском переводе § 2 главы 2 было сказано, что заключение в смирительном доме «назначается не менее 6 месяцев и не свыше двенадцати» вместо «не свыше 12 лет» в оригинале, в § 1 главы 19 сказано «женатым» вместо «неженатым», в § 2 главы 32 сказано «при особенно смягчающих» вместо «особенно отягчающих». Всего в докладе комиссии Таганцева указывалось 62 неясно или неверно изложенных параграфов^[16].

Подобная «небрежность» имела гораздо более серьёзное значение, чем кажется на первый взгляд. Дело в том, что порядок принятия законов для Великого Княжества был следующим. Первоначально составлялся шведский текст, финляндский сенат делал с него русский перевод, который проверялся и исправлялся в статс-секретариате и затем передавался на Высочайшее утверждение. Получив таковое, русский текст юридически становился не переводом, а именно текстом закона, вполне равнозначным с шведским или финским текстом. Как отмечает Таганцев: «Одно такое изложение русского текста уложения, столь оскорбительное для государственного достоинства России, само по себе представляло уже вполне достаточное основание для приостановления введения в действие уложения»^[17].

Интересно отметить, что одновременно с русским переводом финляндское уголовное уложение было переведено на французский язык, причём сделано это было очень грамотно и корректно. Впрочем, во французском переводе также имелась неточность. Дело в том, что согласно финляндскому уложению, уголовная ответственность наступала с 15 лет. Однако дети в возрасте от 7 до 14 лет могли быть по решению суда подвергнуты телесному наказанию^[18]. Сама по себе подобная воспитательная мера выглядит вполне разумной, однако категорически не вписывается в либеральное мировоззрение. Поэтому во французском переводе этот момент был убран. Очевидно переводчики опасались, что если в Европе узнают о том, что малолетних финских правонарушителей секут розгами, то это может повредить образу Финляндии как просвещённой европейской страны, угнетаемой русскими варварами.

Итак, министр юстиции и главноуправляющий кодификационным отделом при Государственном Совете представили Александру III подробную записку. Ознакомившись с ней, император 17(29) октября 1890 года повелел образовать Особое Совещание в составе министра юстиции, главноуправляющего кодификационным отделом, генерал-губернатора Финляндии и министра статс-секретаря Великого Княжества^[19].

В свою очередь, министр статс-секретарь по делам Финляндии написал объяснение, в котором пытался оправдаться, утверждая, что если в Уложение и «вошли постановления, дающие повод к указанному выше толкованию об отделении интересов Финляндии от интересов Империи и приравнения последней к иностранным государствам, то подобное толкование, не отвечающее, без сомнения, намерениям законодателя, может вытекать лишь из неудачного изложения сих постановлений». Однако Александр III наивностью не страдал, о чём свидетельствует наложенная им резолюция: «Не думаю, что это так!»^[20].

1(13) ноября была создана комиссия под председательством профессора Н. С. Таганцева. 15(27) ноября комиссия представила свой доклад Особому Совещанию, которое, рассмотрев подробно её выводы и согласившись с ними по существу, доложило, в свою очередь Александру III. В результате Высочайшим манифестом от 1(13) декабря 1890 года введение в действие уголовного уложения было отменено и оно было возвращено для рассмотрения в финляндский сейм. При этом любители суверенитетов заранее ставились в рамки: «Постановления действующих законоположений, касающиеся производства дел по преступлениям и проступкам, совершаемым в Империи жителями Великого Княжества и в сём крае жителями Империи, сохранить в силе и по введении в оном нового уголовного уложения, с тем, чтобы присутственные места и должностные лица Финляндии при постановлении и исполнении приговоров о жителях Империи принимали в соображение права и преимущества, коими обвиняемые пользуются по законам Империи»^[21].

Разумеется, в Финляндии это решение вызвало бурю негодования. Рассматривая Манифест от 1(13) декабря 1890 года, профессор Гельсингфорского университета барон Вреде доказывал, что «не следует исполнять таких Высочайших постановлений, которые изданы без согласия сейма, если считается, что в установлении их сейм имел право участвовать». Мало того, распоясавшийся барон заявил, что «величайшей признательности и глубокого уважения заслуживают те финляндские судьи, которые не повиновались этому Манифесту, а стали судить по новому Уложению, несмотря на его приостановку, которую они считали незаконною»^[22].

В результате обновлённое уголовное уложение, в котором были учтены основные российские требования, было утверждено лишь Высочайшим постановлением от 21 апреля (3 мая) 1894 года^[23].

Проявленная императором твёрдость в отстаивании государственных интересов вызвала одобрение русской патриотической общественности. Как писал профессор Таганцев: «Державная воля Монарха остановила введение в действие уже опубликованного уложения, как только оказалось, что это введение нарушает государственные интересы и достоинство России. Русский народ имеет твёрдое основание верить и надеяться, что та же державная рука остановит и в будущем всякое подобное посягательство на интересы государства: совершившееся да будет наставлением для будущего»^[24].

Увы, после тяжёлой болезни 20 октября (1 ноября) 1894 года император Александр III скончался в Ливадии и его сменил Николай II. Помимо прочих недостатков, новый царь крайне слабо разбирался в финляндских делах, о чём красноречиво свидетельствует эпизод из мемуаров С. Ю. Витте. В начале 1890-х годов финляндский сейм принял решение о строительстве железнодорожной ветки, соединяющей рельсовую сеть Финляндии с сетью шведских железных дорог. Проект решения поступил к Витте, который, будучи в то время министром финансов, отвечал за железнодорожную политику. Сергей Юльевич дал положительное заключение. Однако у Александра III на этот счёт оказалось другое мнение:

«Государь мне сказал: „Я не согласен с вашим мнением о допустимости соединения финляндской сети железных дорог с шведскою; в случае войны это может служить для нас большим неудобством“. Я доложил государю, что всё равно неприятель может достигать финляндской сети посредством короткой переправы через пролив, отделяющий Финляндию от Швеции; на что его величество мне заметил, что если ещё мы соединим финляндские дороги со шведскими, то откроем второй путь для военного передвижения из Швеции в Финляндию. Так государь не согласился утвердить решение сейма»^[25].

Когда на престол взошёл Николай II, проблема всплыла опять и была решена прямо противоположным образом:

«При первом же после этого сообщения всеподданнейшем докладе государь мне говорит: „Сейм представил вторично решение о соединении финляндских железных дорог со шведскими. Генерал Ден мне доложил, что отец мой не утвердил это решение, хотя вы не встретили к этому препятствий, и что вам известно, почему мой батюшка не согласился с решением сейма“. Я доложил его величеству мой разговор с его отцом. На что государь меня спросил: „А как вы теперь по этому вопросу думаете?“ Я ответил: „Я думаю, что ваш августейший батюшка был прав, во всяком случае, самое худшее в делах высшей политики это неустойчивость и колебания, подрывающие престиж монаршей власти“. На что государь мне сказал: „А я утвержу решение сейма, потому что я того мнения, что на Финляндию, как это она доказала, я могу вполне положиться, а финляндцы это вернейшие мои подданные“»^[26].

Вскоре будущий страстотерпец убедился, что его мнение насчёт верности финляндцев оказалось несколько преувеличенным. Царя просветил генерал от инфантерии Николай Бобриков, назначенный в 1898 году финляндским генерал-губернатором. Уже 18 августа того же года Николай Иванович подал императору записку, где без всяких прикрас изложил ему подлинное положение дел:

«Полное отсутствие русских людей в сенате, статс-секретариате, канцелярии генерал-губернатора, университете, кадетском корпусе и в составе земских чинов сейма дало весьма неблагоприятные результаты: финляндская окраина остаётся настолько же чуждой нам в настоящее время, насколько была во дни её завоевания…

Законодательствуя на сейме, финляндцы, где только возможно было, загородили доступ русским людям в местные учреждения. Ободрённые первыми своими успехами, финляндцы стали действовать смелее и доходили до публичных антирусских манифестаций, до призыва к неисполнению неугодных им постановлений правительства, до свободного осуждения действий высшей русской власти. Русские воззрения и русские чувства в крае в расчёт не принимаются, а, стремясь к обособлению, финляндцы тщательно обходят всё то, что внешним образом должно свидетельствовать о принадлежности их края к России.

Таким образом, они установили у себя свой особый национальный гимн, особые национальные цвета для флагов; на монетах бумажных, денежных знаках, памятниках, общественных зданиях и т. п. заметно преобладают финляндские гербы и шведские надписи. Ни в университете, ни в других учебных заведениях края, не возбуждается ни малейшего интереса к России, к её населению, истории и литературе. Русский язык преподаётся формально, для вида, а в учебниках истории и географии даются о России несоответствующие понятия. Самые торговые обороты края с Россией в последнее время стали заметно уменьшаться, тогда как экономические связи сближают народы более, чем другие факторы жизни»^[27].

Действительно, к моменту назначения Николая Ивановича финские общественные деятели перестали даже для приличия скрывать ненависть к России. Особенно характерна тут написанная Захарием Топелиусом и выдержавшая к началу XX века 17 многотысячных изданий детская «Книга о нашей стране». В ней постоянно разоблачаются русские зверства, а «богоизбранный финский народ», напротив, восхваляется и превозносится до небес. «Часто, — пишет Топелиус, — они сражались один против десяти». Финны представлены со всеми наилучшими качествами. Финский язык «легчайший для изучения и звучнейший из языков на земле» и в этом отношении «подобен языку итальянскому». «В нём нет ни тех отвратительных шипящих звуков, ни тех твёрдых, которые имеются в славянских и лапландском языках»^[28].

Чтобы слить Выборгскую губернию с остальной Финляндией, местные деятели стали пользоваться так называемыми праздниками «пения и музыки». (В 1987–1988 гг. подобная технология активно использовалась прибалтийскими сепаратистами). На одном из подобных праздников оратор заявил: «Господа! Хотя трудное и тяжёлое время переживает Финляндия, хотя Россия и унижает нас в глазах света и силится ограбить у нас дарованные нам права, но мы этого не допустим… Друзья! Будьте уверены, что русские хотят сделать вас своими рабами, будут попирать нашу религию и не станут пускать нас в наши церкви. Поэтому, ещё раз скажем: мы, финляндцы, способны, как один человек, лечь для защиты нашего дорогого отечества»^[29].

Бобриков надеялся достичь большего сближения Финляндии с Россией. Какого-либо посягательства на финскую народность и культуру его меры не предусматривали, что впоследствии было отмечено и зарубежными наблюдателями. Например, немецкий публицист и путешественник Пауль Рорбах был поражён, не найдя в Финляндии и признаков того угнетения местного населения, о котором постоянно сообщалось из Гельсингфорса: «Даже речи нет о том, что население чувствует себя придавленным под тяжестью грубого, мощного русского кулака»^[30].

Николай Иванович всего лишь собирался объединить финские войска с остальной российской армией, ввести русский государственный язык в высшие административные учреждения края и дать русским людям, остававшимся на положении приниженных париев, права службы в Финляндии.

Генерал-губернатор энергично взялся за дело. Уже 12(25) января 1899 года, по его личному докладу, состоялось Высочайшее повеление не назначать впредь на вакантные должности сенаторов, губернаторов и начальников главных управлений лиц, не владеющих русской разговорной речью^[31].

Осуществляя свою программу, Н. И. Бобриков водворил русский язык в сенате, увеличил число уроков русского языка в лицеях (гимназиях), учредил в Финляндии первую русскую газету, проектировал постройку моста через Неву с тем, чтобы соединить железнодорожные сети Финляндии и Империи, начал громадную работу по наделению безземельного населения землею и т. п.^[32] Он шёл к намеченной цели постепенно и последовательно.

Финляндские политические деятели остались крайне недовольны работой генерал-губернатора и принялись ему активно противодействовать. Они апеллировали к Европе — к той самой Европе, которая усилиями Наполеона I водворила французский язык в самых отдалённых уголках Бретани, Эльзаса и Прованса, которая в Англии требовала знания английского языка от каждого носящего мундир правительства или крупной компании.

Следует отметить, что введение русского языка в делопроизводство финляндских правительственных учреждений никак не ущемляло интересы рядовых жителей Финляндии, поскольку чиновники этих учреждений по-прежнему были обязаны принимать и давать установленный ход прошениям частных лиц, написанным на шведском или финском языке, а также, по ходатайству просителей, выдавать им шведские или финские переводы своих решений^[33].

Новая русская газета бойкотировалась финляндской «прогрессивной общественностью», не желавшей даже духовного сближения с русскими. Мало-помалу финляндские политические деятели остановились на идее пассивного сопротивления всем русским требованиям и желаниям.

После введения нового устава о воинской повинности местная «прогрессивная общественность» стала агитировать новобранцев не являться к призыву. Политика занесена была даже в стены церквей. Для агитации, с целью вызвать сочувствие Запада к Финляндии, было организовано особое бюро печати. Появились подпольные издания. Короче говоря, все средства для борьбы с представителем русского правительства признавались желательными^[34].

Порой доходило до полного абсурда. В одном старом законе (1772 года) возражавшие сенаторы нашли перечень качеств, которым должен удовлетворять ШВЕДСКИЙ чиновник, и там, — заявляли они, — нет никакого требования по знанию РУССКОГО языка! В другом законе (1734 года) они раскопали статью, воспрещавшую судье писать приговоры на иностранном языке. Отсюда финляндцы делали заключение о неправильности введения русского языка в их краю^[35].

Усилившаяся враждебная по отношению к России пропаганда побудила Бобрикова озаботиться упразднением финских армейских стрелковых батальонов. Получив в 1901 году на это Высочайшее разрешение, он быстро их расформировал^[36], чем изрядно облегчил властям подавление революционных выступлений. Существуй во время знаменитого Свеаборгского восстания финские батальоны, они, скорее всего, перешли бы на сторону повстанцев.

Особенное недовольство высказали финляндские политики при появлении положения 3 февраля 1899 года, которым устанавливался новый порядок издания законов, касавшихся как Финляндии, так и России. Такой порядок ранее не был указан и естественно, что его должна была установить верховная власть при посредстве центральных учреждений Империи. Точно так же вполне нормальным представлялось новое требование, чтобы по законам, затрагивающим интересы всей Империи, сейм Финляндии имел лишь совещательный голос.

Тем не менее, местные руководители оппозиции усмотрели в законе 3 февраля посягательство на весь общественный и политический строй Финляндии, нарушение их местных основных законов, даже попрание высшей справедливости. Сколько ни пыталось российское правительство образумить финляндскую оппозицию — ничего не помогало. Агитация и недовольство в крае росли. Закон самовольно объявили недействительным в Финляндии. Правительству пришлось временно выслать за границу некоторых особенно беспокойных лиц, но этого оказалось совершенно недостаточно^[37].

Итак, старания царских властей, десятилетиями заботливо культивировавших финский сепаратизм, дали наконец свои плоды. К началу XX века местная «прогрессивная общественность» вполне созрела для того, чтобы взять курс на отделение Финляндии от Российской Империи.

Поначалу для борьбы с «царским гнётом» была избрана тактика «пассивного сопротивления», состоявшая в том, чтобы саботировать все требования центральной русской власти и её представителя в Великом Княжестве генерал-губернатора Н. И. Бобрикова. Подобная идея была выдвинута ещё в царствование Александра III в статьях баронов фон Борна и Р. Вреде^[38].

Несмотря на выбранное ими название, пассивностью местные националисты не отличались. Помимо прочего, они устраивали хулиганские акции, вроде изгнания из гельсингфорской гостиницы «Societe» проживавшего там корреспондента ненавистных им «Московских Ведомостей» П. И. Мессароша. Интересно отметить, что среди финских патриотов, отметивших себя этим «подвигом», находились граф, барон, доктор, магистр, лагман и судья, то есть цвет местной интеллигенции^[39].

Кроме того, финляндские «сопротивленцы» организовали травлю и бойкот русских торговцев. Так, жителям города Вазы-Николайштадта было роздано воззвание: «Мы должны придти к общему соглашению и решить, что на того, кто покупает что-либо у русских, следует смотреть, как на изменника своей родины… Остерегайтесь коробейников, они состоят на жаловании у тех, которые ревностно работают над гибелью нашей страны… Ведь и в Остзейском крае прежний строй был сокрушён главным образом при посредстве коробейников… Остерегайтесь их, как чумы»^[40].

Лидером «пассивных сопротивленцев» стал бывший сенатор Лео Мехелин, в 1890 году ушедший в отставку в знак протеста против якобы проводимой российским правительством политики национального угнетения. В 1903 году по распоряжению генерал-губернатора Н. И. Бобрикова Мехелин был выслан за границу.

Приблизительно в это же время в 1899 году на другом конце политического спектра создаётся Финляндская рабочая партия, в 1903 году переименованная в Социал-демократическую партию. В отличие от своих революционных российских собратьев, финские социал-демократы действовали легально^[41], придерживаясь принципа умеренного прогресса в рамках законности.

Однако тактика пассивного саботажа устраивала далеко не всех. Особенно оживились недовольные элементы после начала русско-японской войны. В 1904 году наиболее решительные из сепаратистов организуют партию «активного сопротивления» во главе с Конни Циллиакусом. «Активисты» вводят в свою программу террор и начинают подготовку к вооружённому восстанию^[42].

Тем временем генерал-губернатор Бобриков стоял непоколебимо среди разбушевавшихся мутных волн, продолжая свой прежний курс. Его настойчивость и последовательность были изумительны. Послышались угрозы по его адресу. Анонимные письма предупреждали его об опасности.

3(16) июня 1904 года в 11 часов утра Николай Иванович, как обычно, отправился на заседание сената. Когда генерал-губернатор поднимался по внутренней лестнице, при повороте в хозяйственный департамент раздались три выстрела. От полученных ран в ночь на 4(17) июня Бобриков скончался. Покушавшийся покончил с собой на месте преступления^[43].

Убийца генерала Бобрикова, 29-летний чиновник Евгений Вольдемар Шауман происходил из заслуженной семьи финляндских патриотов. Его отец, сенатор Ф. В. Шауман за антиправительственные выступления был лишён воинского звания генерал-лейтенанта, после чего в знак протеста ушёл в отставку. Дядя террориста командовал финским драгунским полком и был снят с должности 14(27) ноября 1901 года, а полк расформирован ввиду антироссийских настроений^[44]. Можно только догадываться, чего натворили бы господа офицеры, сохрани они свои должности к началу революции 1905–1907 гг.

На следующий день после покушения на квартире отца убийцы, бывшего генерал-лейтенанта и финляндского сенатора Ф. В. Шаумана был произведён обыск. В ходе него помимо книг и брошюр революционного содержания, нашли собственноручно написанный отставным сенатором план устройства сети тайных боевых стрелковых обществ с целью подготовки к всеобщему восстанию^[45]. При этом версию о полицейской провокации следует сразу отбросить, поскольку Шауман-старший не отрицал своего авторства, объяснив впоследствии на суде, что «писал набросок, как пишут вообще, когда не взвешивают слова»^[46].

Вскоре Шауман был освобождён из-под предварительного ареста и отправился в Гельсингфорс, где местная интеллигенция устроила ему восторженную встречу. Через некоторое время суд оправдал бывшего сенатора — дескать, за мысли закон не карает^[47]. Хотя как отмечала германская газета «Berliner Tageblatt»: «Сын Шаумана, Евгений, убийца генерала Бобрикова, вёл переговоры со шведскими фирмами о поставке ружей и патронов»^[48], то есть, одними мыслями дело явно не ограничилось.

Надо сказать, что подобно многим русским политическим деятелям, Н. И. Бобриков страдал излишним благородством. Так, в письме от 12 ноября 1899 года на имя министра статс-секретаря по делам Финляндии В. К. Плеве, генерал-губернатор предлагал: «Начальника милиционной экспедиции Шаумана полагал бы не трогать, так как он злой враг России»^[49]. Несколько десятилетий спустя Сталин не повторил подобных ошибок.

Как известно, во время русско-японской войны вражеская разведка предпринимала энергичные меры, чтобы подорвать Российскую Империю изнутри. В ноябре 1904 года японский резидент в Европе полковник Акаши, бывший до начала боевых действий военным атташе в Петербурге, наладил связи с проживавшими в Париже грузинским эмигрантом Георгием Деканози и финляндцем Конни Циллиакусом. Результат не замедлил проявиться. Уже в ноябре и декабре того же года в Гельсингфорсе были распространены листовки, призывающие горячих финских парней вступать в партию активного сопротивления. В том же декабре издаваемая в Стокгольме финляндскими эмигрантами газета «Fria Ord» напечатала воззвание, в котором говорилось, что «финляндская партия активного сопротивления всеми силами и совместно с русскими оппозиционными элементами будет работать для уничтожения самодержавной власти в Финляндии»^[50]. И действительно, «активисты» поддерживали тесные контакты с российскими эсерами и использовали их методы.

Само собой, японцы финансировали не только финляндских и кавказских сепаратистов. Как мы помним, в июле 1904 года Страну Восходящего Солнца посетил будущий польский диктатор Юзеф Пилсудский, получивший от японского генштаба солидную сумму в фунтах стерлингов для проведения подрывной работы в тылу русской армии.

Судя по всему, финляндским боевикам перепало не меньше. 25 апреля 1905 года Циллиакус в своём письме просил у Акаши 4000 фунтов, сообщая, что «Приготовления идут превосходно и деньги тают, как снег на солнце»^[51]. О том, какие именно приготовления имелись в виду, можно судить по представленной Циллиакусом смете, в которой детально расписывались статьи расходов (в фунтах стерлингов)^[52]:

Для С. Р. 4000 здесь

Яхта 3500 500 Лондон

Экипаж и т. д. 500

5000 ружей для Г. 2000

1000 ружей для С. Р. 800

8000 ружей для Ф. 6400

5000 ружей для С. П. 4000

500 ружей маузера для раздачи Ф. и С. Р. 2100

..............................

21 300

..............................

Уже получено 2000

..............................

23 000

Под С. Р. имелась в виду Партия социалистов-революционеров (эсеров), Г. — Грузия, Ф. — Финляндия, С. П. — Партия польских социалистов (ППС). Примечательно, что спустя десять с небольшим лет все японские клиенты станут противниками большевиков.

На деньги Токио были закуплены швейцарские винтовки старого образца. Однако попытка доставить их в Финляндию окончилась неудачей. 25 августа 1905 года житель города Улеаборга Анти Юнтунен, крейсируя на яхте недалеко от города Кеми, обнаружил сложенные на берегу ящики. В них оказались 659 винтовок, 658 штыков и 120 000 боевых патронов. Как вскоре выяснилось, найденное оружие было выгружено с парохода «Джон Крафтон», нанятого с целью доставки винтовок в Великое Княжество. На следующий день пароход сел на мель в шхерах Ларсмо к северу от Якобштадта. В течение последующих суток команда сгрузила часть своего груза на соседний островок, а затем, взорвав судно, покинула его.

Прибывшие на место происшествия представители власти обнаружили 28 августа на острове Кольмэр покрытые брезентами и ельником около 700 винтовок, ящик с револьверами, патронами, взрывчатым веществом, а также пачку эсеровских брошюр «Революционная Россия» за № 68 на русском языке^[53]. Ещё около 1300 винтовок плюс три ящика револьверов были сданы местным населением. Надо полагать, часть оружия хозяйственные финны припрятали, дабы в скором времени пустить в ход. Уж кого-кого, а террористов в тогдашней Финляндии было не меньше, чем в нынешней Чечне.

Хотя бывший российский премьер С. Ю. Витте утверждал, что «во всё время русской революции было только два политических убийства в Финляндии — Бобрикова и одного прокурора»^[54], в реальности дело обстояло куда серьёзнее. После убийства Бобрикова и упомянутого Витте прокурора сената Ионсона^[55] было совершено покушение на выборгского губернатора Н. А. Мясоедова. Ранивший губернатора тремя выстрелами из револьвера Рейникка предстал перед выборгским судом, который постановил, что поскольку «Мясоедов, как всем известно, в качестве губернатора принимал меры, которые привели губернию к бесправию и не были основаны на действующих в стране законах», то обвиняемый «должен быть признан действовавшим по своему убеждению и по совести, не ради достижения личных выгод», а потому приговорил Рейникка к заключению в исправительной тюрьме только на 2 года и 2 месяца^[56].

Но может быть, Мясоедов действительно терроризировал жителей вверенной ему губернии, уставил выборгские площади виселицами или хотя бы выпорол кого-то из местных бюргеров, как петербургский градоначальник Трепов, получивший за это пулю от Веры Засулич? Нет, ничего подобного не наблюдалось. Главное «преступление» Мясоедова состояло в том, что он препятствовал дальнейшей финнизации Выборгской губернии, в частности, введя преподавание на русском языке в Сердобольской православной учительской семинарии.

Решение самого гуманного в мире выборгского суда вдохновило финских боевиков на новые подвиги. 6 июля 1905 года взрывом бомбы был ранен помощник генерал-губернатора В. Ф. Дейтрих, два дня спустя — убит жандармский подполковник Крамаренко. Затем последовали покушения на тавастгуского губернатора А. А. Папкова, а также на ряд полицейских и жандармских чинов. В свете этого фразу Витте, утверждавшего, что «Финляндцы по натуре корректные люди, чтущие законы, и им чужды безобразнейшие убийства, ежедневно совершаемые в России на политической почве»^[57], можно считать не более чем неуместной шуткой.

Тем временем новым генерал-губернатором Великого Княжества стал представитель одного из родовитых семейств российского дворянства князь И. М. Оболенский. Судя по воспоминаниям Витте, князь имел репутацию крайне сурового начальника и ожидалось, что уж он-то наведёт здесь порядок:

«После убийства Бобрикова явился вопрос назначения нового финляндского генерал-губернатора. В это время уже в России бродила внутри „революция“, окончательно выскочившая наружу в 1905 г. благодаря безумной и несчастной русско-японской войне. Приблизительно в это время отличился харьковский губернатор, шталмейстер князь И. Оболенский тем, что он произвёл сплошное и триумфальное сечение бунтовавших и неспокойных крестьян вверенной его попечению губернии, затем на него за это анархист (невменяемый) сделал покушение, но к счастью неудачное, и после всего этого он сейчас же был сделан сенатором. То, что он так лихо выдрал крестьян, было аттестатом его молодечества и решительности. „Вот так молодец, здорово“. „Кому же, как не ему, быть финляндским генерал-губернатором?“…

Таким образом, князь Оболенский был, к всеобщему удивлению, назначен финляндским генерал-губернатором, но что особенно всех поразило, это то, что он вдруг был сделан и генерал-адъютантом. Он только в молодости и очень недолго служил в моряках, в чине лейтенанта вышел в отставку и с того времени был статским, не имея никакого отношения к военному делу. Такие назначения генерал-адъютантами делались только при Павле Петровиче»^[58].

В начале октября 1905 года вспыхнула общероссийская политическая стачка. 17(30) октября Николай II издаёт знаменитый манифест, обещая демократические свободы и выборы в Государственную думу. Сразу же после этого начинается всеобщая забастовка в Финляндии. Создаётся Национальная гвардия, куда массово вступают бывшие военнослужащие упразднённых финляндских войск. Уже 19 октября (1 ноября) её численность достигает 5 тысяч человек^[59].

Казалось, столь скорый на расправу с русскими мужичками князь железной рукой разгонит незаконные воинские формирования, но всё произошло с точностью наоборот. Попав в Финляндию, Оболенский оказался столь либерален, что изрядно удивил самого Витте:

«Когда после 17 октября я стал главою имперского правительства (это было несколько дней после 17-го), вдруг мне докладывают, что статс-секретарь по финляндским делам Линден просит его немедленно принять. Я ему назначил час. Явившись ко мне, он мне предъявил проект высочайшего манифеста, сущность которого состояла в том, что всё сделанное режимом Бобрикова, начиная с указа о способе решения общеимперских финляндских вопросов, шло насмарку, причём давались различные обещания относительно большего расширения финляндской конституции в смысле не только либеральном, но едва ли не излишне демократичном… Я спросил его, что представляет собою рассматриваемый проект. Он мне ответил, что это проект, представленный князем Оболенским, который находит, что его необходимо осуществить»^[60].

В результате с подачи то ли опасавшегося разделить судьбу Бобрикова, то ли скрыто симпатизировавшего финнам князя Оболенского 22 октября (4 ноября) 1905 года Николай II подписал манифест об автономии Финляндии. Затем 19 января (1 февраля) 1906 года последовал Высочайший указ о сокращении количества уроков русского языка в финляндских учебных заведениях, 3 мая (20 апреля) 1906 года — Высочайшее постановление относительно русского языка в делопроизводстве административных учреждений Финляндии, согласно которому «прекращается действие некоторых изданных перед сим определений об обязательном требовании знания русского языка от лиц, назначаемых на административные должности»^[61].

В мае 1906 года финляндский сейм одобрил подготовленный сенатской комиссией проект закона об учреждении однопалатного парламента и порядок выборов во вновь создаваемый орган. 7(20) июля император утвердил новый Сеймовый устав. В соответствии с ним формируемый по сословному признаку четырёхпалатный сейм был заменён однопалатным сеймом, состоявшим из 200 депутатов и избираемым на основе всеобщего избирательного права сроком на три года. Право голоса получили все граждане Великого Княжества, достигшие 24 лет, включая женщин, что по тем временам было неслыханным даже по меркам демократического Запада.

После издания манифеста 22 октября (4 ноября) единый фронт финляндской оппозиции оказался расколотым. Представители местной буржуазии были вполне удовлетворены полученными уступками. В результате вооружённые отряды студентов и прочие сторонники Партии активного сопротивления вышли из рядов Национальной гвардии, образовав Охранную или Белую гвардию. В свою очередь, оставшаяся часть Национальной гвардии превращается в вооружённое формирование социал-демократов и принимает название Красной гвардии^[62].

Забавно, что финляндская Красная гвардия существовала вполне легально. Более того, после октябрьской забастовки 1905 года её командующий бывший капитан Иоган Кок даже получил благодарность от перепуганного Оболенского за «отличное поведение рабочих и образцовый надзор за порядками»^[63].

В июле 1906 года и так уже достаточно беспокойную жизнь Финляндии потрясло восстание русского гарнизона в Свеаборге — крепости, прикрывавшей морские подступы к Гельсингфорсу.

Кроме собственно финляндских политических сил, на территории Великого Княжества действовала также военная организация РСДРП, вёдшая агитацию среди находившихся там частей русской армии. Вооружённое выступление матросов и солдат гарнизона крепости Свеаборг готовилось большевиками как составная часть общего восстания Балтийского флота. Однако восстание началось стихийно. Поводом к нему стало прекращение выдачи личному составу «винной порции». Напуганное волнениями в армии и на флоте правительство потребовало улучшить питание военнослужащих, а местное начальство не могло допустить, чтобы при этом сокращались его безгрешные доходы. Посему господа интенданты решили не выделять на улучшение питания дополнительные средства, а использовать водочные деньги^[64].

15(28) июля 1906 года минной роте Свеаборгской крепости вместо «винной порции» был выдан белый хлеб. Возмущённые минёры отказались идти на занятия. По приказу коменданта минную роту обезоружили и арестовали, при этом ротного фельдфебеля, унтер-офицеров и ефрейторов разжаловали в рядовые^[65].

Вечером 17(30) июля началось восстание артиллеристов, которые заняли Михайловский форт, захватив орудия и пулемёты. На следующее утро выступили матросы Свеаборгской флотской роты и 20-го флотского экипажа на полуострове Скатудден. Наконец, в ночь на 19 июля (1 августа) на помощь прибыли две роты финляндской Красной гвардии (около 200 человек). Возглавили восставших члены Финляндской военной организации большевиков 19-летние подпоручики Аркадий Емельянов и Евгений Коханский^[66].

В поддержку восставшей крепости командующий финляндской Красной гвардией Иоган Кок 18(31) июля 1906 года призвал к всеобщей стачке. Однако его призыв пропал втуне, забастовали лишь отдельные предприятия. В свою очередь, Белая гвардия пыталась препятствовать забастовке. Её руководители, видя, что в самой России революция пошла на спад, не верили в успех Свеаборгского восстания и опасались репрессий. Порой дело доходило до открытых столкновений. Когда отряд из 80 белогвардейцев отправился в предместье Гельсингфорса, где находились электростанция и трамвайный парк, чтобы заставить трамвайщиков приступить к работе, его обстреляли из засады десять матросов из числа восставших свеаборжцев. Потеряв 5 или 6 убитых, белогвардейцы в панике разбежались^[67].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.