Глава 15 Закат

Глава 15

Закат

Та умеренная и дальновидная политика Сципиона, которая подорвала его влияние в годы, что последовали за битвой при Заме, теперь должна была привести его к политическому краху. Ход событий отчасти скрывается в тумане, но общие очертания ясны. Партию узколобых, во главе с Катоном, который не мог удовлетвориться разоружением врага, но требовал его уничтожения, так раздосадовал новый милосердный и мудрый мирный договор, что ее гнев обрушился на его автора. Неспособные аннулировать мир, они задумали добиться падения Сципиона и выдвинули обвинение во взятке как самое вероятное объяснение дела. Быть может, люди вроде Катона совершенно искренне не могли постичь другой причины для великодушия к побежденному врагу. Однако им, похоже, хватило ума, чтобы не нападать сперва на сильного брата, но, нацелившись на слабость вместо силы, поразить Публия косвенным путем – через Луция.

Первым ходом было преследование Луция по поводу расточительного расходования денег, выплаченных Антиохом. Публий так разгневался при этом обвинении, что, когда его брат достал счетные книги, он взял их у него, изорвал в куски и бросил обрывки на пол залы сената. Жест был неразумным, но очень по-человечески понятным. Пусть любой поставит себя на его место, место человека, который беспримерными усилиями спас Рим от смертельной угрозы, нацеленной прямо в сердце, и сделал его бесспорным и неоспоримым хозяином мира, а затем был вынужден отчитываться в четырех миллионах сестерциев в то время, когда благодаря ему казначейство получило двести миллионов. Мы должны также помнить, что Сципион страдал от болезни, которая вскоре свела его в могилу, а больные люди склонны к раздражительности. Без сомнения, та высшая уверенность в себе, которая отмечала его, превратилась в последние, разъедаемые болезнью годы в нечто, приближающееся к надменности. Так, Полибий говорит нам, что на этом или на следующем процессе он горько упрекнул римлян: «Не годится римскому народу слушать обвинения против Публия Корнелия Сципиона, которому обвинители обязаны тем, что вообще имеют возможность говорить». Он отказался от царской власти, когда ее навязывали ему, и удовольствовался тем, что остался простым гражданином, но он ожидал некоторого особого уважения за свои выдающиеся услуги.

Демонстративный акт, однако, дал его врагам возможность, которой они давно ждали. Двое трибунов, Петилии, подстрекаемые Катоном, начали судебное преследование против него по обвинению во взятке, полученной от Антиоха в обмен на умеренные условия мира. Новость разожгла во всем Риме волнения и споры. «Большинство судило об этом согласно своим склонностям; некоторые винили не плебейских трибунов, но публику вообще, стерпевшую начало такого процесса» (Ливии). Часто замечали, что «два великих государства в мире почти одновременно проявили неблагодарность к своим главнокомандующим; но Рим был худшим из двух, так как Карфаген после своего поражения послал побежденного Ганнибала в ссылку, тогда как Рим, будучи победоносным, собирался изгнать победителя Африки».

Оппозиционная партия твердила, что ни один из граждан не должен стоять так высоко, чтобы не нести ответственности за свое поведение, и что это полезное лекарство, когда самые могущественные привлекаются к суду.

Когда наступил день слушаний, казалось, что ни одного человека, даже самого Сципиона как консула или цензора, не сопровождала на форум такая толпа, как в день, когда он появился, чтобы ответить на обвинения. Слушания начались, плебейские трибуны попытались замаскировать отсутствие каких-либо улик старыми россказнями о роскошных греческих привычках Сципиона на Сицилии и об истории в Локрах. Звучали голоса Петилиев, но слова принадлежали явно Катону. Ибо Катон был не только учеником Фабия, но сам на Сицилии выдвигал необоснованные обвинения, которые следственная комиссия отвергла. Затем, после словесной дымовой завесы, они пустили ядовитый газ. Ввиду отсутствия улик они напомнили о возвращении сына без выкупа и о том, как Антиох адресовал свои мирные предложения прямо Сципиону. «Он действовал по отношению к консулу, в его провинции, как диктатор, а не как помощник. И явился он туда ни с какой другой целью, кроме как чтобы в Греции и Азии явилось то, что давно уже стало твердым убеждением в Испании, Галлии, Сицилии и Африке: что он один является главой и столпом римской власти; что государство, властвующее над миром, укрыто в его тени; что его кивки равносильны декретам сената и приказам народа».

Облако слов слабо прикрывало отсутствие аргументов; целью их было, как говорит Ливий, разбудить зависть. Обвинения продолжались до сумерек, процесс был отложен до следующего дня.

На следующее утро, когда трибуны заняли свои места и обвиняемый был вызван, чтобы отвечать, ответ был характерен для этого человека. Доказать невиновность было невозможно так или иначе, и, кроме того, что он был слишком горд, чтобы пускаться в объяснения, он знал, что они будут потрачены впустую и на врагов, и на друзей. Поэтому последним психологическим контрударом в своей карьере он достигает драматического триумфа.

«Народные трибуны и вы, римляне, сегодня годовщина того дня, когда я сразился с Ганнибалом и карфагенянами в решающей битве в Африке и удача и успех сопутствовали мне. Поэтому, поскольку прилично в этот день прекратить тяжбы и споры, я отправляюсь прямо в Капитолий, чтобы воздать должное Юпитеру всеблагому и величайшему, Юноне, Минерве и другим божествам, защищающим Капитолий и цитадель, и возблагодарить их за то, что в тот день, как и во многие другие дни, они одарили меня волей и способностью совершить чрезвычайные услуги ради общего блага. Я приглашаю вас, римляне, тех, кто сделает такой выбор, отправиться со мной и молить богов, чтобы они даровали вам таких командиров, как я. С семнадцати лет до старости вы сопровождали мои годы почестями, а я отвечал на ваши почести услугами».

На этом он отправился к Капитолию, и все собрание устремилось за ним, так что его обвинители остались одни на опустевшем форуме. «Этот день стал едва ли не более знаменит любовью римлян к нему и высокой оценкой его подлинного величия, чем тот, когда он ехал по Риму как триумфатор после победы над Сифаком и карфагенянами». «То был, однако, последний день, озаривший блеском Публия Сципиона. Ибо, поскольку он не мог предвидеть ничего, кроме завистливых преследований и постоянных препирательств с трибунами (процесс был отложен до следующего дня), он удалился в свое имение в Литерне с твердой решимостью не присутствовать на процессе. Его дух был по природе слишком возвышенным и привычным к столь возвышенной судьбе, что он не знал, как играть роль обвиняемого и смиренно сгибаться, как подобает людям, защищающим свое дело перед судом» (Ливии).

Когда отложенный процесс был возобновлен и было названо его имя, Луций Сципион заявил, что его брат отсутствует по причине болезни. Трибуны отказались это признать, утверждая, что это просто обычное для Публия неуважение к законам, и упрекали народ за то, что народ сопровождал его в Капитолий и проявлял нерешительность теперь. «Когда он стоял во главе армии и флота, у нас хватало решимости послать за ним на Сицилию… чтобы вызвать его домой, однако теперь мы смеем принудить его, частного гражданина, вернуться из загородного имения, чтобы предстать перед этим судом».

В ответ на призыв Луция к другим трибунам последние постановили, что болезнь как предлог нужно признать, и процесс еще раз отложили. Однако один из трибунов, Тиберий Гракх, не согласился со всеми, и собрание, зная, что имеются трения между ним и Сципионом, ожидало от него более сурового решения. Вместо этого Гракх заявил, что, «поскольку Луций Сципион выдвинул как предлог болезнь своего брата, ему, Гракху, это кажется достаточным; что он не потерпит того, чтобы Публий Сципион был обвинен во время своего отсутствия, и даже тогда, если Публий апеллирует к нему, он поддержит его отказ от участия в процессе. Публий Сципион, своими великими подвигами, почестями, полученными от римского народа по совместной воле богов и людей, поднялся до таких высот достоинства, что, если он предстанет как преступник под рострами и будет слушать обвинения молодых людей, больше позора падет на Рим, чем на него».

Ливии добавляет, что Гракх сопроводил свой декрет негодующей речью: «Значит, пусть Сципион, знаменитый завоеватель Африки, окажется у ваших ног, трибуны? Значит, для того он победил и разгромил в Испании четверых самых заслуженных военачальников Карфагена и четыре их армии? Для того он захватил в плен Сифака, победил Ганнибала, сделал Карфаген вашим данником и прогнал Антиоха за горы Тавра – чтобы припадать к ногам Петилиев? Чтобы вы получили лавры за победу над Сципионом Африканским?» Эта речь, как и его декрет, произвели такое сильное впечатление, что сенат созвал специальное заседание и воздал самую горячую хвалу Гракху «за то, что он поставил общественное благо выше частной вражды». Обвинители столкнулись со всеобщим осуждением, и обвинение было снято.

«После этого молчание окружает Сципиона Африканского. Он провел остаток жизни в Литерне, не желая вновь посещать Рим, и говорят, что, умирая, он завещал похоронить себя там… чтобы даже погребальные обряды не исполнялись на неблагодарной родине».

Дата его смерти в Литерне, в добровольной ссылке, – 183 г. до н. э. – кажется несомненной, но относительно могилы такой уверенности нет, и памятники ему существуют и в Литерне, и в Риме. В момент смерти ему было всего пятьдесят два года. По странному совпадению его великий соперник Ганнибал также умер примерно в это же время, вероятно в том же году, в возрасте шестидесяти семи лет. После Магнесии он бежал на Крит, а затем нашел убежище у Прусия Вифинского. У римского сената хватило ума понять, что было бы ниже его достоинства выгонять врага из последнего убежища, но местный командующий, Фламиний, думал отличиться, подстрекая Прусия к убийству доверчивого гостя. Ганнибал обманул убийц, приняв яд.

Даже после смерти Сципиона враги его не могли успокоиться. Скорее «она увеличила храбрость его врагов, вождем которых был Марк Порций Катон, который даже при жизни Сципиона постоянно клеветал на его возвышенный характер». Подстрекательство Катона вызвало расследование того, как распорядились данью Антиоха. Прямой мишенью сделался Луций, косвенной – память его брата. Луций и несколько офицеров его штаба были привлечены к суду. Приговор был против них, и, когда Луций заявил, что все деньги, полученные им, находятся в казначействе, и поэтому он не может дать обеспечение возмещения ущерба, его бросили в тюрьму. Его кузен, Публий Сципион Назика, заявил сильный и убедительный протест, но претор объявил, что ввиду приговора у него нет выбора, пока Луций отказывается платить. Гракх снова вмешался, чтобы спасти своих личных врагов от позора. Применив власть трибуна, он приказал освободить Луция и постановил, что претор должен получить требуемую сумму из собственности Луция. Претор послал людей, чтобы взять ее во владение, «и не только не нашли ни следа денег, полученных от Антиоха, но сумма, полученная от продажи собственности, даже не покрывала сумму штрафа» (Ливии). Это убедительное доказательство невинности Сципионов возмутило общественное мнение, и «общественная ненависть, направленная против Сципионов, обрушилась на претора, его советников и обвинителей».

Вряд ли то, что его имя будет очищено после смерти, послужило Сципиону утешением в последние годы жизни. «Неблагодарность по отношению к своим великим людям есть черта сильных народов», – говорит пословица. Неудивительно, что Рим достиг верховенства в Древнем мире.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.