Глава 57 Не место для шутов

Глава 57

Не место для шутов

После казни Эссекса здоровье Елизаветы заметно ухудшилось. Она все чаще страдала от приступов депрессии, которые вынуждали ее искать убежища вдали от посторонних взглядов, среди приближенных камер-фрейлин. Ее верными спутницами во все времена оставались Дороти Стаффорд и Мэри Скадамор, они утешали королеву днем и ночью, часто в одной с ней постели. Особенно Елизавета сблизилась с овдовевшей Кэтрин Гастингс, графиней Хантингдон.[1258] Отмечали, что «она управляет королевой, они проводят наедине многие часы».[1259] Кэтрин Говард, графиня Ноттингем, также находилась теперь в самом сердце двора; она осталась одной из немногих камер-фрейлин, кто знал Елизавету еще принцессой. Хотя у Кэтрин Говард было пятеро детей, она всегда вскоре после очередных родов возвращалась ко двору. Граф Ноттингем играл ключевую роль в аресте Эссекса и его заключении под стражу; после казни Эссекса королеву поддерживала жена графа.

В то время как Елизавета теперь искала утешения у близких ей женщин, испортились ее отношения с еще одной давней спутницей и наперсницей, Анной Дадли, леди Уорик, невесткой графини Ноттингем. Леди Уорик в свое время поддерживала Эссекса и теперь, желая вернуть расположение королевы, в отчаянии обратилась к его старому сопернику, сэру Роберту Сесилу. «Мне очень нужна ваша помощь, – писала она, – так подайте ее той, которая долго прожила при дворе в опале, будучи в союзе с другими». Графиня настаивала, что она по природе «лишена лисьей хитрости и тонкости, нет в ней и львиной отваги; после того как она потеряла почти всех друзей, у нее почти не осталось ни тех, к кому она могла бы обратиться, ни желания притворяться».[1260] Может быть, Сесил в самом деле замолвил за графиню слово, а может, Елизавета просто скучала по старой подруге, но леди Уорик вскоре вернула себе ее милость.

Когда ко двору в начале октября прибыл сэр Джон Харингтон, он был потрясен увиденным. В письме к другу, сэру Хью Портмену, он рисует яркую картину одиночества и подавленности Елизаветы. Дело Эссекса тяжело отразилось на ней. «Все дела в таком беспорядке», что она по многу дней не переодевалась, «ко всему равнодушна, не наряжена и сильно изнурена горестями». Она почти ничего не ела, кроме «хлебцев» и «супа из цикория», и «не пробует ни одного сложного блюда, которое ставят на стол». «Злые заговоры и козни», направленные против нее в прошлые несколько лет, сделали ее подозрительной, мнительной и «одолели всю снисходительность ее величества». Она «сильно ругает тех, кто так огорчил ее, что очень смущает всех, кто находится с ней рядом». Теперь она держала под рукой меч и, как пишет Харингтон, «постоянно мерила шагами кабинет, топая ногами, если слышала дурные вести, и временами в великом гневе протыкая гобелены ржавым мечом». Каждое новое сообщение «из города сильно огорчает ее», и она «злится на своих дам», явно вымещая свои страхи и досаду на тех, кто находился к ней ближе всех. Даже сам Харингтон, ее любимый крестник, получил от нее выговор и приказание «убираться домой», так как «сейчас здесь не место для шутов».[1261]

Вскоре после отъезда Харингтона ему написал сэр Роберт Сидни и сообщил, что королева осталась «очень довольна» его подарками – стихами, прозой и сладостями: «Королева попробовала ваши лакомства и сказала, что у вас превосходный вкус в изготовлении добрых плодов». Но, добавил Сидни, «она сильно ослабела из-за недавних бедствий, и смерть Бёрли часто вызывает слезы на ее добром лице. Она очень редко выходит, много времени проводит одна в размышлениях и иногда пишет в уединении лучшим друзьям».

Вскоре после того Елизавета посетила Сидни в его имении Бэйнард-Касл, у Блэкфрайерз. Она приехала наряженная в «великолепное бархатное платье, шлейф к которому несли четыре дамы» и села на импровизированный трон, чтобы посмотреть представление. Она ела и пила немного, «отведала две крошки пирога с засахаренными фруктами» и «каплю ликера из золотого кубка», но «улыбалась с радостью», глядя, как танцуют ее дамы, а затем пошла осматривать дом.[1262] Она быстро устала, «поднявшись наверх, потребовала посох и, очень утомившись от осмотра дома», сказала, что приедет в другой раз.[1263]

27 октября Елизавета открыла заседание парламента последнего для нее созыва. Его главной целью было собрать средства для отражения испанской интервенции; испанцы всего несколько недель назад высадились в Ирландии, чтобы поддержать мятеж Тирона против англичан. На открытии заседания всем стала очевидна слабость королевы: церемониальная мантия из бархата с горностаем казалась слишком тяжела для нее. Поднимаясь на трон, она пошатнулась и упала бы, «если бы какой-то джентльмен не подбежал к ней и не поддержал ее».[1264] Однако, невзирая на слабое и стареющее тело, она сохраняла сильный разум. Накануне своего семидесятилетия Елизавета еще умела в нужных случаях продемонстрировать величие. 30 ноября во дворец Уайтхолл вошла делегация из 150 членов палаты общин для аудиенции с королевой. После того как собравшиеся опустились перед ней на колени и спикер произнес обращенную к ней речь, Елизавета ответила одной из самых прославленных речей за все время своего правления. Она поблагодарила членов палаты за верность и любовь к ней и объявила, что намерена и дальше печься об их благополучии. «Никогда на моем месте не будет королевы, – сказала она, – которая бы более ревностно относилась к моей стране, заботилась о моих подданных и охотнее пожертвовала бы собственной жизнью ради вашего благополучия и процветания, чем я. Ибо я не желаю ни жить, ни править дольше, чем мои жизнь и правление будут необходимы для вашего блага». Елизавета говорила пылко и убежденно, напомнив саму себя в Тилбери, когда она уверяла, что Господь даровал ей «сердце, которое еще ни разу не боялось ни внешних, ни внутренних врагов». Она сказала: «Хотя Господь высоко вознес меня, славнее всего для меня то, что я правлю, окруженная вашей любовью… Я не так рада тому, что Господь предначертал мне стать королевой, как счастлива быть королевой столь благодарных подданных». Как заметил сэр Джон Харингтон, «мы любили ее, ибо она сказала, что любит нас».

Реальность противоречила этим изъявлениям взаимной любви. В декабре, перед роспуском парламента, Елизавета говорила о многих «странных поступках, кознях и замыслах» против ее личности и государственной власти.[1265] В октябре таможенные служащие перехватили сундук, который некие лица собирались отправить во Францию. В сундуке нашли шкатулку, в которой лежало «изображение ее величества на металле и своего рода производное ртути, которое разъело металл». Владельцем сундука оказался некий Томас Харрисон, которого тут же допросили, желая знать, почему изображение королевы содержалось в ядовитой субстанции.[1266] Снова возникли подозрения, что причинить вред королеве собирались с помощью колдовства.[1267] Харрисон утверждал, что его заинтересовал сплав, из которого была изготовлена гравюра, и что он занимается алхимией, а не колдовством. Однако у него обнаружились тесные связи с католическими священниками во Франции, а гравюра с изображением Елизаветы была точно такой же, как на второй Большой государственной печати. Поскольку печать считалась высшим символом королевской власти, власти усомнились в словах Харрисона. Позже его обвинили в государственной измене и святотатстве.[1268]

Завершая свою речь в парламенте, Елизавета сказала, что в конечном счете только Бог уберег страну от «опасности», а ее от «бесчестья».[1269] Елизавета снова отождествила угрозы государству с угрозами своей чести. Ее девственность стала не просто ее личным выбором, но актом самопожертвования, на который она пошла ради своей страны.

* * *

Елизавету все больше и больше донимали «вопросы о престолонаследии, о которых ей назойливо напоминали каждый день». Епископ Годфри Гудмен вспоминал, что «двор пребывал в большом небрежении, и создавалось впечатление, что всем в целом очень надоело правление старухи».[1270] Министры все чаще обращали свои взоры на север. Больше нельзя было откладывать вопрос, который королева упорно отказывалась обсуждать: теперь все надежды и ожидания связывались с ее наследником, а не с ней.

Роберт Сесил начал тайно обмениваться зашифрованными письмами с королем Шотландии. Сесил предупреждал Якова, что королева ничего не должна знать об их переписке, потому что «звуки, приятные уху других правителей» «противны той, чьим ставленником я являюсь». Зная, что Елизавета не одобрит их переписки, он считал, что она оправданна ради блага страны: «Я знаю, что мои действия граничат… с нарушением верности и кажутся достаточным поводом, чтобы самые верные министры скрывали от правителей свои мысли и поступки, если они убеждены, что это пойдет им на пользу». Они согласовали тайный шифр для своей переписки: себя Сесил обозначил цифрой 10, Елизавету – цифрой 24, а Якова – 30. Сэр Роберт объяснил, что такая скрытность в интересах самой королевы, ибо, «если бы ее величество узнало все, что я совершил… ее возраст и положение в сочетании с ревностью, свойственной ее полу, могли бы натолкнуть ее на дурные мысли о том, кто долгие годы ревностно охраняет ее».[1271] Тема престолонаследия была «столь опасна, чтобы затрагивать ее, – продолжал Сесил, – что он будет навсегда заклеймен за то, что поднял ее; далее, перед Богом свидетельствую, что никогда не было ни правителя, ни европейского государства, с которым ее величество прямо либо косвенно обсуждала эту тему за последние xii лет».[1272] Яков последовал совету Сесила «дождаться, когда плод достигнет высшей степени зрелости, и только потом насладиться им», а не «подвергать опасности мою честь, положение и жизнь, вторгаясь в страну насильственным путем, как узурпатор».[1273]

Тем временем папа римский прислал тайную инструкцию своему нунцию во Фландрии, в которой предписывал всем английским католикам выступить против любого протестантского преемника Елизаветы, «когда несчастная женщина покинет пределы земной жизни». Возглавляемые Уильямом Алленом и Робертом Персонсом, многие английские католики, и так настроенные против Якова после того, как он выказал сочувствие пуританизму, отстаивали притязания Изабеллы, испанской инфанты.

Немало хлопот доставила Елизавете еще одна претендентка на английский престол. В жилах Арабеллы Стюарт текла королевская кровь; некоторые считали, что она более, чем ее кузен король Яков, достойна английской короны, поскольку родилась на английской земле. Арабелле также благоволили представители католической знати и сочувствовали испанцы, особенно после того, как Яков укрепил связи с Францией. В конце 90-х гг. XVI в. Арабеллу осаждала целая вереница поклонников; ходили даже слухи, что сэр Роберт Сесил надеялся сам взойти на престол, женившись на ней.[1274] Ее бабушка, Бесс из Хардвика, всегда решительно отстаивала права Арабеллы; когда в 1592 г. Арабелла прибыла ко двору, она была уверена, что Елизавета воспользуется случаем и назовет ее своей преемницей, но Елизавета решила этого не делать.[1275] В последующие годы бабка держала леди Арабеллу под строгим надзором, сначала в Четсуорте, а затем в Хардвик-Холле. Строгий контроль довел леди Арабеллу едва ли не до безумия, превратив ее в источник неясной, но потенциально опасной угрозы для королевы и для мирной передачи власти.

Как писал член Тайного совета Томас Уилсон, «очевидно, корона не упадет на землю за недостатком голов, которые готовы ее носить».[1276]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.