Глава 54 Искривленная фигура

Глава 54

Искривленная фигура

После неудачной экспедиции на Азорские острова в 1597 г. и холодного приема у королевы граф Эссекс удалился в свое имение Уонстед. Он считал, что Елизавета несправедливо приблизила к себе и обласкала его соперников, раздавая им важные посты. В декабре 1597 г., после того как королева назначила его граф-маршалом,[1202] Эссекс вернулся ко двору и снова попытался оказывать влияние на международную политику. Хотя Эссекс по-прежнему настаивал на необходимости развязать наступательную войну с Испанией и уговаривал королеву обратить внимание на растущую угрозу со стороны Испании, Елизавета стремилась к миру. В 1598 г. королева дала понять, что Эссекс «достаточно долго играл на ее чувствах, и теперь она тоже намерена поиграть на его чувствах».[1203]

Недовольство графа прорвалось в конце июня на заседании Тайного совета, когда назначали нового наместника в Ирландию. Елизавета предложила на эту должность дядю Эссекса, сэра Уильяма Ноллиса, но Эссекс хотел оставить такого союзника при дворе и потому предложил кандидатуру сэра Джорджа Кэрью, друга Роберта Сесила. Елизавета пришла в ярость от дерзости графа и наградила его оплеухой.[1204] Увидев, что Эссекс порывисто схватился за меч, лорд-адмирал Ноттингем встал между графом и королевой. Эссекс поспешно отступил, но, выходя, в сердцах прокричал, что «он не стерпел бы такое публичное оскорбление и унижение даже от самого короля Генриха Восьмого».[1205] По сведениям из другого источника, он сказал королеве, что «характер у нее такой же искривленный, как и фигура».[1206]

Когда граф вернулся в свое имение Уонстед, друзья просили его помириться с Елизаветой. Лорд – хранитель печати, сэр Томас Эгертон, просил его отбросить ложную гордость и продемонстрировать покорность, как подобает хорошему верноподданному. Однако Эссекс по-прежнему держался вызывающе и в ответе Эгертону написал: «Королева упряма, и у меня тоже есть чувства. Моему счастью настал конец, поэтому я больше ничего не желаю… Правители могут ошибаться, а подданные – неверно реагировать, как я, но я выкажу постоянство в страдании».[1207] Такое положение продолжалось несколько недель. В августе один очевидец написал, что Эссекс «по-прежнему пребывает вдали от двора и уверяет, что не вернется, пока за ним не пришлют; но никто не спешит его просить, так что все сводится к тому, у кого первого иссякнет терпение».[1208]

* * *

9 августа умер Уильям Сесил, лорд Бёрли. Последние месяцы его переносили из комнаты в комнату в кресле; он скончался, не дожив нескольких недель до своего семидесятивосьмилетия. В его последние дни Елизавета не отходила от его постели, ухаживая за ним, «как заботливая сиделка»; она поила его бульоном с ложки. Сесил до конца жизни боялся международного католического заговора с целью свержения Елизаветы и уничтожения «истинной веры». Об этом он написал даже в эпитафии, которую сочинил для надгробного памятника в своем родном городе Стамфорде (Линкольншир). Целью его жизни, уверял он, стала защита королевы и протестантского государства.

Приехав в Лондон 29 августа на похороны Сесила, Эссекс затем вернулся в Уонстед. Отношения с королевой по-прежнему оставались надломленными, но, когда 7 сентября Эссекс заболел лихорадкой, Елизавета прислала к нему своих врачей и выказала некоторую заботу о его выздоровлении. Вскоре Эссекс повинился и, как писал Роуленд Уайт, «милорд восстановлен в милости королевы; недавно он дважды переболел, один раз на самом деле, а второй раз вымышленно; но, как будто одно зависело от другого, он вылечился от первой, исцелившись от последней».[1209] Эссекс снова занял место рядом с королевой, однако вскоре поползли слухи о его интрижке с еще одной фрейлиной Елизаветы: граф «снова влюбился в свою прекрасную Б.», – сообщал Уайт.[1210] Скорее всего, «прекрасной Б.» он называл мистрис Элизабет Бриджес, одну из двух камер-фрейлин, которые за год до того попали в немилость из-за флирта с Эссексом. Королева, как говорили, тогда «наградила их злыми словами и пощечинами», и мистрис Бриджес и миссис Рассел «изгнали из гардеробной». Они вынуждены были три ночи провести у леди Дороти Стаффорд. Их выбранили за то, что они тайно ходили по галереям внутренних покоев, чтобы смотреть, как Эссекс и другие мужчины-придворные играют в спортивные игры; им позволили вернуться во внутренние покои лишь после того, как они пообещали не повторять такого впредь.[1211]

По возвращении Эссекса с Азорских островов вновь пошли слухи и о его возобновившихся отношениях с графиней Дерби. Прошло совсем немного времени, и королева узнала о романе Эссекса с мистрис Бриджес. Как продолжал Роуленд Уайт в своем письме, весть «непременно дойдет до ушей королевы», и тогда «он погиб, как и все те, что зависят от его милости. Молю Господа, чтобы все это не обратилось ему во вред».[1212] Продолжая ухаживать за придворными дамами и в то же время стараясь вернуть благосклонность самой Елизаветы, Роберт Деверо играл в опасную игру.

* * *

6 сентября в Гринвичский дворец прибыл Пол Хентцнер, немецкий путешественник; он заручился разрешением лорд-камергера осмотреть королевские апартаменты. Путешественник приехал в воскресенье, когда при дворе обычно бывало больше всего представителей знати, и его провели в приемную палату. В комнате он увидел членов Тайного совета, епископов, важных сановников и других джентльменов; все они ждали, когда королева выйдет из внутренних покоев и проследует мимо них по пути в часовню.

Воскресные и праздничные процессии в часовню и из нее считались важными церемониальными событиями. Королева все реже появлялась на публике, и потому каждый ее выход становился более значительным. Когда ближе к полудню королева вышла, Хентцнер описал, как ее охрана образовала проход посреди толпы, где она могла бы пройти. Процессия по внутренним покоям следовала строгому порядку: «Сначала шли джентльмены, бароны, графы, рыцари ордена Подвязки… с непокрытыми головами». Непосредственно перед королевой следовали лорд-камергер или лорд – хранитель Большой печати, по бокам которых шли два графа: один держал скипетр, другой – меч. Елизавета медленно проходила по приемному залу; за ней следовали дамы, в основном одетые в белое; с двух сторон их охраняли пятьдесят джентльменов-пенсионеров, вооруженных позолоченными алебардами.

Хентцнер описывает и саму королеву, которой сравнялось шестьдесят четыре года; ее внешность поразила его. Она показалась ему «очень величественной» и «статной». Лицо у нее «белое, но морщинистое, глаза маленькие, однако черные и красивые, нос слегка изогнут; губы узкие, а зубы черные». В ушах у нее были жемчужины «очень крупной формы»; на голове рыжий парик и небольшая корона; на шее ожерелье «из красивейших драгоценных камней». Елизавета снова облачилась в платье с низким вырезом, обнажающее грудь. Такие же вырезы, объясняет Хентцнер, «были у всех английских дам до замужества». На королеве в тот день было белое шелковое платье, отделанное крупными жемчужинами «размером с боб», и мантия из черного шелка, расшитая серебряными нитями. Длинный шлейф королевского платья несла маркиза. Проходя мимо «во всем своем величии, она весьма любезно беседовала то с одним, то с другим, либо с иностранным министром, либо с тем, кто прибыл по иным причинам, по-английски, по-французски и по-итальянски… всякий раз, когда она оборачивалась, проходя, все падали на колени».[1213]

Но под внешними пышностью и почтением при дворе ощущалась усталость. После недавней кончины Уильяма Сесила и смертей Роберта Дадли, Уолсингема и Хаттона (в 1591 г.) казалось, что эпоха подходит к концу. Джон Харингтон позже вспоминал, как в начале 1598 г. в университетах Оксфорда и Кембриджа «обсуждался вопрос, который знаменовал собой определенную усталость того времени, mundus senescit, старение мира». И добавлял: «Не знаю, с какими намерениями ставился этот вопрос, но знаю, как тяжело его воспринимали». Елизавета ощущала царившее при дворе настроение, она тоже прекрасно сознавала быстротечность времени и собственную смертность.