10. Факты биографии и фальшивые домыслы О романе Андрея Воронцова «Шолохов»
10. Факты биографии и фальшивые домыслы
О романе Андрея Воронцова «Шолохов»
В конце 2003 года вышел исторический роман Андрея Воронцова «Шолохов» (М.: ИТРК), в котором автор сразу сообщил, что главный герой романа «изображен не только как историческая личность, но и как запечатленный в сознании русских людей образ, овеянный многими легендами»... «Читателям не стоит искать в коллизиях этого романа буквального соответствия историческим документам и свидетельствам о М.А. Шолохове. Я поставил себе цель изобразить внутренний мир великого писателя, показать его как живого человека. Стремясь следовать исторической правде о Шолохове, использовал элементы художественного вымысла, не противоречащие реалиям, то есть давал волю своей фантазии в том случае, когда нельзя с уверенностью утверждать обратного...»
Прочитав такое авторское предисловие, берешь в руки роман с некоторой опаской: не разобрались еще со столькими вопросами, а тут уж готов и роман, представлен Шолохов как живой человек, его внутренний мир, со всеми его страстями, кричащими противоречиями, в общении с друзьями и врагами, в борьбе за свой «Тихий Дон», задонское казачество, за все, о чем думает, мечтает, тревожится...
С первых же страниц романа ясно, что автор его прочитал большую и разнообразную литературу о Шолохове, документы, письма, автобиографии и просто биографические книги, научные, общественно-политические и пр. и пр. Андрей Воронцов призывает не искать в коллизиях романа «буквального соответствия историческим документам и свидетельствам...». Но как же можно изобразить историческую личность без опоры на документ, на обстоятельства, на встречи, разговоры? Ведь автор не открыл этот жанр, существует огромная и довольно разнообразная литература исторических биографий, известных еще со времен Плутарха, жанр, которому отдали дань такие блистательные писатели, как Ромен Роллан, Стефан Цвейг, жанр, в разработке которого Андре Моруа достиг вершин мирового искусства.
В его книге «Виды биографического жанра» сформулированы задачи писателя и законы биографического жанра, говорится о «смелом поиске правды», о «прочности гранита» документальной основы биографии и элементе вымысла, когда это совершенно необходимо, а главное – говорится о воскрешении исчезнувшего мира и о средствах его воскрешения. Конечно, каждый писатель работает по-своему, но здесь, как видим, уже давно сформулированы законы создания образов исторических деятелей давнего и недавнего прошлого. Писатели-документалисты следуют этим законам воспроизведения исторического прошлого. Да иначе и быть не может. Лев Толстой создал исторический образ Наполеона не по бабкиным выдумкам, а по свидетельствам современников, правда, со своей, толстовской, трактовкой. Галина Серебрякова, написавшая книгу о Карле Марксе, неизбежно переводила в диалоги и внутренние монологи его письма, воспоминания, цитаты из произведений. Таковы законы жанра, требующие достоверности, правды факта. «Биограф не изобретает сюжет – его уже запрограммировали сами факты. Он не творит художественный образ по законам привычной типизации, а воссоздает его на основе собранных документов. В основу произведения ложится не сырой жизненный материал, а отобранный, художественно преображенный, пропущенный через стиль писателя», – писали Ф. Наркирьер и А. Строев в предисловии к книге «Надежды и воспоминания» Андре Моруа.
Шолохов как историческая личность и как великий писатель вполне заслуживает самой точной документальности, когда эта документальность доступна, не надо окутывать его мифами и легендами. Тем более если действительно хочется показать живой внутренний мир недавно ушедшего человека, ведь столько сохранилось живых воспоминаний, характерных особенностей, быт, споры, нравы той поры, рыбалка, охота...
А в романе «Шолохов», допустим, можно прочитать следующее: Левицкая «под впечатлением начавшейся на Дону сплошной коллективизации», получив письмо от Шолохова, «ужаснулась и решила на правах старейшего члена партии переправить это письмо Сталину, чтобы он узнал мнение известного писателя о методах коллективизации.
Сталин на письмо не ответил – ни Левицкой, ни Шолохову».
На самом деле Сталину письмо она не отправляла, тем более что «методов коллективизации» тоже еще не было.
Это письмо, вспоминает Левицкая, было перепечатано и передано одному из секретарей горкома партии, а оттуда – Сталину. При перепечатке был убран последний, наиболее резкий абзац, а также приписки, как слишком «личные».
Автор романа «Шолохов» непременно скажет, что он специально предупредил читателей: «Не стоит искать в коллизиях этого романа буквального соответствия историческим документам и свидетельствам». А без этого никак нельзя понять живого человека, его внутренний мир. И тут же может добавить, что это – «мелочь», «деталь», «подробность». Но, увы, из таких мелочей и подробностей и состоит все сочинение. И таких «деталей» и «подробностей» в романе хоть отбавляй, столько здесь неточностей, искажений, вульгарного примитивизма...
Взять хотя бы три встречи Шолохова с Булгаковым и две встречи с Булгаковым и Платоновым, столько здесь отсебятины, вольного пересказа их сочинений, что невольно думаешь: да, прочитал такую-то книжку, посмотрел такую-то биографию, кое-что взял из этой книжки и по-своему изложил, но как это предвзято и неправдиво...
Да, Булгаков действительно в конце августа 1919 года был военным врачом в Белой гвардии, но очень быстро ушел оттуда. Ни на каком хуторе Плешакове и вообще в этих глухих районах Донской области его не было и быть не могло, тем более при таких драматических обстоятельствах. Но автору очень захотелось столкнуть их именно тогда, когда все только-только начиналось, когда оба определяли свои пути-дороги, свою жизненную судьбу.
В первую встречу Булгаков цитировал свою первую известную статью-очерк «Грядущие перспективы» и кое-что из своего киевского бытия, когда на его глазах избивали еврея и что потом вошло в его роман и пьесу «Белая гвардия».
Но этот эпизод автору понадобился лишь для того, чтобы при второй встрече Шолохов, вспоминая первую встречу с Булгаковым, сказал:
« – Я вас узнал, товарищ Булгаков! Вы – доктор, который вместе с деникинцами стоял у нас в хате на хуторе Плешакове!
В глазах у Булгакова зажглись огоньки, рот от неожиданности полуоткрылся. Без всяких сомнений, он его тоже узнал. Потом Булгаков нахмурился. Михаил понял, что, сам того не желая, выдал его. Ни о деникинцах, ни тем более об отрубленной голове комиссара этот человек едва ли хотел вспоминать. Конечно, не он его обезглавливал, но офицер, с которым он служил в одной армии.
Александр Павлович с удивлением поглядывал на них.
– Какой доктор? Какие деникинцы? – не понимал он.
– Нет, вы не подумайте, что я... могу донести... – залепетал Михаил. – Мой товарищ тоже... не станет...
Тут вмешался молчавший до сего времени Платонов.
– В чем дело? Вы – белый офицер? – со свойственной ему, как и Михаилу, прямотой обратился он к Булгакову. – И вас – не расстреляли? Так что ж – живите теперь. Человек должен жить, а не лежать в могиле».
И вот после всего этого «премилого» диалога начинается откровенный разговор, ясное дело, под водочку, с закусочками, особо откровенничал Булгаков, прямо и открыто цитировал из своих интимных писем и особенно из дневника, который опасался показывать даже жене Любови Евгеньевне Белозерской. Интересно заметить, что в это время Булгаков уже не мог сказать: «С той поры и пошел в литераторы, о чем теперь горько жалею».
Булгаков в это время был очень осторожен, особенно с незнакомыми, одетыми в военную форму «красного» образца, а тут столько «белого» материала, при этом и с «душком»: «Этот Френкель – в прошлом раввин, вероятно, и сейчас тоже, только тайный. Скажите на милость, отчего он рекламирует в витрине своей лавки сменовеховские издания? Ему больше делать нечего? Что ему русская идея, соединенная с большевизмом? А вы пойдите в его издательство и получите ответ. Это один из крупных узлов, который кормит сейчас в Москве десятки евреев, работающих по книжному делу... Броуновское движение! Неизвестно, где кончаются деньги одного и начинаются деньги другого. Все они провожают Френкеля в Петербург почтительной толпой как настоящего раввина – очевидно, он и впрямь служит и до сих пор дает советы, как правильно доить козу. Он мудр».
Андрей Платонов заявил, что он любит евреев.
«...Значит, евреи – это уголь, а мы, русские, – навоз истории, как утверждает писатель из Одессы Исаак Бабель? <...> И я иногда не понимаю, что происходит, когда везде, где ни оказался бы я по литературным делам, вижу одних евреев! Да будь они семи пядей во лбу (а это, мягко говоря, далеко не всегда так), им все равно не может нравиться то, что пишу я, русак, а я, в свою очередь, не могу писать то, что понравилось бы им, людям, что ни говори, восточным...»
И это говорит Булгаков в середине 20-х годов?
Увы, ни этой встречи, ни этого разговора просто не было и, главное, не могло быть... Все это фантазия, выдумка автора. Конечно, Шолохов и Платонов, возможно, и встречались, могли говорить на любые темы, но втроем, у Ермолаева, – никогда.
И наконец, третья встреча почти в том же составе: втроем на фоне совсем безликой супруги Платонова. Увидев Платонова и Булгакова чуть ли не в дружеских объятиях, Шолохов крайне удивился и расхохотался:
« – Вы что же – подружились? Вас уже не разделяет еврейский вопрос и проблема научного воскрешения мертвых? Хотя, – он покосился в сторону Платонова, – любить евреев после статейки лысого Леопольда Авербаха, наверное, непросто. Приношу соболезнования. Завьем горе веревочкой? – Он кивнул на водку.
– Вот писатель, находящийся в зените успеха! – воскликнул Булгаков. – Он приходит светящийся, как Заратустра, одинаково безразличный к добру и злу! Что ему наши невзгоды?»
Вскоре выяснилось, что и у Шолохова – тоже невзгоды: только что задержана публикация третьей книги «Тихого Дона». Но это обстоятельство его ничуть не разочаровало: Шолохов тут же предложил Булгакову и Платонову дать денег взаймы:
« – ...Вернете, когда пожелаете. Панферову бы не одолжил, а вам – пожалуйста».
И Шолохов тут же вытащил пачку кредиток, «отложенных на обновы Марусе и Светланке, и сунул под пресс-папье на письменном столе».
Булгаков щедро цитирует свои письма брату Николаю, из своих ранних сочинений, а все вместе – опять же касаются революции, контрреволюции, Булгаков цитирует из письма правительству СССР, цитирует Большую советскую энциклопедию, где «какая-то сволочь» написала, что он жил в Берлине...
«Где же моя родина? – с тоской сказал Михаил Афанасьевич. – Где мой Киев на заснеженных холмах...» И далее следует длиннейший пересказ киевских впечатлений Булгакова из ранних сочинений...
«Больше никогда в жизни эти ЛЮДИ вместе не встречались» – так заканчивается эта третья встреча Шолохова, Булгакова и Платонова.
Совершенно точно, втроем не встречались в 20-е годы, а вот в 30-е Шолохов и Платонов, в частности на фронте, в газетах, вполне могли.
Все же эти встречи – Шолохов, Булгаков, Платонов – полная фантазия, не имеющая под собой ни малейшего свидетельства, даже в намеках, предположениях...
Подробно автор романа описывает встречу юного Шолохова и Нестора Махно после спектакля «Тарас Бульба». Давно возникла эта тема, одни начисто отметают этот эпизод из биографии Шолохова, другие, напротив, красочно его описывают, добавляя все новые и новые подробности и предположения. Автор романа тоже ухватился за эту версию и дает «яркие» картины. Во-первых, Шолохов никогда не мог бы поставить спектакль, по своему малолетству. Во-вторых, Махно вряд ли гутарил с ним о достижениях анархизма, о мировом тайном правительстве, о масонах.
Удивительно неряшливо созданы и эпизоды, связанные с Анастасией Поповой, дочерью помещицы из Ясеневки, в которой некогда жила и работала его мать. «Сначала дальше поцелуев дело не шло, но к весне Мишка, обученный жалмерками разжигать женскую чувственность, добился большего...» «Закрутилась у них любовь», – завершает этот эпизод автор романа «Шолохов». Он сделал ей предложение, но она отказалась. И он поехал учиться в Ростов, в 1922 году.
Спустя четыре года, конец 1926 года, с «Лазоревой степью» в руках Михаил подарил хозяйке куреня, где он снимал комнату для встреч с Настей, которой тоже привез подарок – роскошное «платье без рукавов и талии – вроде того, что видел Михаил на Лиле Брик, и тонкие, почти прозрачные чулки из светлого шелка».
Оказывается, она сделала глупость, что не вышла за него замуж тогда... «лет пять назад», сейчас была бы женой писателя, которого восторженно хвалит сам Серафимович. «Все эти два года, что мы встречались украдкой, я находилась на унизительном положении твоей любовницы...» Наконец, после внушительного разговора она призналась: «Люблю я одного тебя...»
Грустный, очень грустный диалог двух якобы влюбленных, который может быть сенсацией и в кругу семьи, и в литературных кругах. Производит это такое же впечатление, как и сенсация 1974 года, когда Солженицын представил книгу «Стремя «Тихого Дона».
Можно ли себе представить Михаила Александровича, женатого, со Светланкой, снимающего комнату для любовницы в нескольких верстах от Вешенской?» (Литературная Россия. 2005. 3 июня).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.