Глава 12 Франц Иосиф

Глава 12

Франц Иосиф

С отправкой польских офицеров Кольдиц прекратил свое существование как интернациональный лагерь. Две трети его обитателей были переведены в иные места, остались лишь около двух сотен британских офицеров, включая «деголльцев», и один или два американца. Мы в комендатуре начали надеяться, что теперь-то жизнь в этом лагере в его новой форме поутихнет. Для подобных предположений существовало несколько причин.

Во-первых, немецкие неудачи на основных фронтах давали основания пленным верить в близость конца войны, а значит, они легче шли на ненужный риск при побеге. Во-вторых, побег теперь стал крайне труден. По всему внешнему периметру зданий мы вкопали микрофоны, записывавшие даже звук шагов часовых. Все стены на стыке между их двором и нашим были опутаны сетью сигнальных проводов, спрятанных под штукатуркой на нашей стороне. Мы снова ужесточили приказ караульным требовать пропуска ото всех проходящих мимо них и строго наказывали тех, кто так не делал. Но самым слабым местом во всей нашей обороне, как прежде, оставался не механический, а человеческий фактор.

Однажды в одном из тайников мы нашли относительно безукоризненный пропуск – на нем значилась такая хорошая копия подписи адъютанта, что ее, должно быть, срисовали с оригинала. Это был внутренний лагерный пропуск члена караульной роты Кольдица. Все, чего на нем недоставало, – это имя владельца. Несомненно, чтобы получить эту копию, одного из часовых подкупили, и он на короткое время одолжил заключенным свой собственный пропуск, причем делал это не один раз.

В ответ на это мы изъяли все пропуска и выдали новые, напечатанные с учетом наших особых инструкций. Печатнику приказали использовать в качестве идентификационного номера бланка не просто одну цифру для всех пропусков данного конкретного типа, а печатать целую последовательность чисел, причем очень мелким шрифтом. Этот факт мы держали в строгом секрете. Разумеется, на бланке пропуска имелся нормальный серийный номер крупным шрифтом, и на него-то обычно и обращали внимание. Когда пропуска выдали, мы списали мелкие особые номера каждого пропуска и проставили против него имя человека, которому он был выдан. В свое время среди трофеев одного из наших очередных уловов контрабанды мы нашли другой совершенный пропуск. В этом случае пленные, естественно, скопировали то, что сочли обычными идентификационными буквами, и цифру печатника, а также серийный номер, напечатанный на верхней строчке. В результате мы выявили караульного, одолжившего им свой пропуск для копирования.

Мы допросили его, но он, разумеется, отговорился, заявив, что однажды, следя за двумя работавшими в помещениях пленных гражданскими лицами, на полчаса снял шинель – возможно, в этот интервал пленные и «позаимствовали» его пропуск. Мы ничего не могли сделать, только попросили его впредь быть осмотрительней и проследили, чтобы его больше никогда не назначали надзирать за гражданскими, отправлявшимися на работу во двор пленных.

Шел сентябрь 1943 года, пятый год войны. В ночь на 2-е число вахту несло отделение караульной роты номер 3. Ответственным унтер-офицером был старый гаупт-фельдфебель, которому давно перевалило за шестьдесят. Еще в Первую мировую войну он получил несколько наград, включая Железный крест (первый класс). Это был человек среднего роста, военной выправки; он был в прекраснейших отношениях со всеми своими людьми. Он был известен не только как яркая личность, но и был физически узнаваем благодаря своей самой отличительной черте – огромным, как у Гинденбурга, усам рыжеватого цвета с седыми кончиками, всегда закрученным согласно предписанному регламенту. Из-за его усов заключенные и окрестили гаупт-фельдфебеля Францем Иосифом.

Около полуночи Франц Иосиф отправился в свой обычный дозор вокруг внешних стен замка в сопровождении двух часовых с винтовками через плечо. Он шел к последним двум охранным постам на восточной стороне замка. Здесь находились ворота с узким переходным мостиком над ними, откуда почти год назад бежали шестеро офицеров. После этого побега мы установили над воротами небольшой мостик и поставили на нем часового. С высоты мостика часовой мог заглядывать за край террасы столовой и видеть то, что до сих пор являлось мертвым пространством вокруг основания зданий. Последние двое часовых, над воротами и на участке перед ними, заступили на дежурство примерно двадцать минут назад.

Франц Иосиф отпустил часового под мостиком, заметив: «Твоя смена сегодня рановато. Мы получили предупреждение о воздушной атаке». Его сменил один из двоих солдат, пришедших с Францем Иосифом. Часовой не спешил – судя по всему, он ждал, пока сменят его товарища и они отправятся вместе. Гаупт-фельдфебель поднялся на мостик и отпустил последнего часового, заменив его вторым солдатом. Тот спустился по лестнице и уже собирался уходить, как вдруг почему-то решил спросить у Франца Иосифа его пропуск. Хоть раз, но кто-то выполнил приказ, который мы годами безуспешно старались вбить в головы наших часовых.

«Вы с ума сошли? – огрызнулся Франц Иосиф. – Вы что, не знаете собственного унтер-офицера?»

Пропуск оказался в порядке, но подозрения часового не покидали. Он нажал кнопку сигнального звонка и, подняв винтовку, приказал Францу Иосифу поднять руки. Иосиф выругался, – не очень быстро, но поднял руки. В ответ на звонок с гауптвахты пришли капрал и один солдат. Франц Иосиф не знал пароля. Капрал вытащил револьвер и попросил Франца Иосифа сдать свой. Началась борьба. Позже капрал клялся, что Франц Иосиф пытался вытащить свой пистолет. Он выстрелил.

«Боже правый! – воскликнул один из трех присутствующих часовых. – Вы пристрелили нашего гаупт-фельдфебеля».

Но на землю рухнул не он, а лейтенант Майкл Синклер в почти безупречном наряде. Вскоре на месте происшествия собственной персоной появился истинный Франц Иосиф, обеспокоенный выстрелами. Двух фальшивых часовых, лейтенанта Хайд-томсона и капитана Ланса Поупа, увели, оставив Синклера на земле. Все было проще простого. Трое переодетых пленных попытались снять два наших последних караульных поста в этом углу замка. Они положились на слепое подчинение приказам с нашей стороны и надеялись, что в это время ночи наши люди не станут требовать у собственного Hauptfeldwebel его пропуск. Это сработало с первым часовым, но не со вторым.

У окна над столовой собрались наблюдатели. Все были готовы и только ждали сигнала, что путь свободен. Два ряда оконных решеток оказались пропиленными насквозь. Если бы наши часовые отправились на гауптвахту, сколько бы пленных успели убежать за пять – десять минут, прежде чем Франц Иосиф не вышел бы разобраться, в чем дело? Месяцы репетиций, месяцы прогонов – все полетело коту под хвост только потому, что единственный раз один из наших часовых сделал то, что ему приказали. Позже он признался, что основные его подозрения вызвало то, что, когда мнимый гаупт-фельдфебель взошел на мостик и направился к часовому, он не смотрел по сторонам, что обычно было ему свойственно.

Разумеется, мы немедленно провели специальное построение, но все оказались на месте. Напряжение спало, уступив место сильнейшей раздраженности. Как я уже говорил, на подготовку к этому побегу ушли месяцы, и бог знает, сколько заключенных надеялось к этому времени уже быть на свободе. Один офицер обвинил нас в убийстве, за что позже был приговорен к двум месяцам военной тюрьмы в Гранденце.

Британские очевидцы происшествия утверждали, что Синклера застрелили с поднятыми руками. Наш капрал клялся, что Синклер потянулся к своему (ненастоящему) револьверу. Чтобы уладить данный спор, наш комендант подал донесение. Военный суд отказал в судебном разбирательстве, и позже капрала направили на Восточный фронт. Хотя выстрел и был произведен с расстояния трех футов, Синклеру повезло. Пуля ударилась о ребро и вышла из-под лопатки. Его маскировка казалась почти безупречной. Единственным слабым местом были усы, сделанные из щетины бритвенного помазка и выкрашенные в соответствующий цвет. Они не завивались нужным образом, но для тусклого света под прожекторами и недалекого интеллекта первого из смененных часовых оказались, как все мы видели, вполне достаточными.

Форму Синклера разместили в нашем музее, но перед капитуляцией сожгли. Сам же он вернулся в лагерь, проведя несколько дней в госпитале в Бад-Лаузикке.

Комендант был вне себя. Что за бесстыдство и наглость вообще пытаться имитировать его людей! А ведь эта имитация, по крайней мере в одном случае, удалась!

Вскоре после этого один из ординарцев отказался подчиняться приказу. Хорек подал донесение.

«Почему вы не применили ваше оружие?» – спросил комендант.

Отношения становились очень-очень напряженными.

Заместитель коменданта, известный нам всем как Индюк из-за цвета своего лица и плаща, в котором он имел обыкновение расхаживать вокруг, тоже слыл сторонником насилия. Те из нас, кто постоянно находился в контакте с заключенными, предпочитали избегать даже намека на применение оружия, приберегая его исключительно для самозащиты.

7 октября мы нашли лейтенанта Орр-Эвинга в немецкой униформе на свалке подле замка. Оказалось, британские ординарцы отнесли его туда в корзине для мусора.

Вскоре Кольдиц покинул наш офицер службы охраны. В нашем штате он нажил себе врагов, и почти удавшийся побег мистера Ромилли при переводе французов подорвал его моральный дух. Он отправился в Мюльберг. Его заменил юрист, тяжело раненный в России. Хотя он и ходил на костылях, но был полон решимости вернуться на фронт и получить орден. В итоге примерно через шесть месяцев его вновь назначили на активную службу[70].

Швейцарские делегации, действуя в качестве представителей и посредников между британскими военнопленными, с одной стороны, и немецким высшим командованием и британским государством, с другой, посещали основные лагеря военнопленных три или четыре раза в год. Такой визит имел место в октябре 1943 года. Два представителя прибыли в сопровождении офицера из ОКБ.

Основными пунктами обсуждения между ними и нами и заключенными явились 1) дело Франца Иосифа – иными словами, хладнокровная стрельба в лейтенанта Синклера; 2) освещение в замке; 3) коллективные наказания.

Данные моменты, прежде всего, были обсуждены нами и швейцарцами, а результаты беседы подняты в ходе разговора швейцарцев с британским старшим офицером в наше отсутствие. Наконец швейцарцы вернулись к нам с теми из британских взглядов, каковые сочли наиболее практичными.

Что касается первого пункта – наш комендант отправил донесение по этому делу, и мы ожидали результатов расследования военного суда.

По второму пункту мы согласились, что освещение в замке было плохим, но признали невозможность прокладки нового кабеля длиной в две мили до ближайшей электростанции для получения необходимой силы тока. У нас не было ни рабочей силы для закрепления кабеля и столбов, ни достаточного количества проводов для замены проводки во всем лагере.

Пункт третий был известен давно. Мы заняли ту позицию, что театр является привилегией, а значит, подлежит отмене в любой момент в дисциплинарных целях или вовсе без всяких на то причин. Этот последний пункт мы выиграли.

Ночью 19 октября Галле подвергся массированному воздушному налету. Сотни были убиты и тысячи ранены. В Кольдице двадцать четыре часа не было электроэнергии. Для нас в замке это стало самым ощутимым свидетельством бомбардировки за всю войну. Первое построение на следующее утро перенесли с семи часов на восемь и провели точно как в старые времена – крики, свистки, демонстрации, недисциплинированность. Правда, количество пленных осталось прежним.

В одиннадцать часов меня вызвал комендант. «Взгляните на это», – сказал он.

Я прочел телеграмму: «Коменданту – офлаг 4С Кольдиц – Саксония. Пожалуйста, заберите Дэвис-Скурфилда – пойман 7-го числа текущего месяца близ Хильдешейма. Подписано комендант Ламсдорф. Силезия».

Я был ошеломлен. «У нас есть Дэвис-Скурфилд?» – спросил комендант.

«Судя по всему, был», – ответил я.

«Ну, узнайте, где он».

Я отправился в лагерь и спросил старшего британского офицера, полковника Брумхолла, где находится его офицер, Дэвис-Скурфилд.

«Мне очень жаль вам это сообщать, но в лагере его нет», – ответил он.

«А мне жаль вам сообщать, – возразил я, – что он снова в наших руках». И подал донесение коменданту.

«Так, с 7 октября, почти две недели назад, было около пятидесяти построений. Вы хотите сказать мне, что вас, ЛО, дурачили относительно количества пленных в этом лагере четыре раза в день на протяжении двух недель?»

Я попросил двадцать четыре часа на обдумывание. В конце концов я сделал вывод, что единственным возможным слабом местом, где нас могли обмануть, являлся подсчет тех, кто был временно болен. Их пересчитывали в больничной палате, просто согнав в кучу. Но меня отнюдь не обрадовало то, что таким образом меня водили за нос четырежды в день на протяжении более четырнадцати дней. Как Скурфилда могли прикрывать так долго? Что же касается того, как он выбрался из замка, мы сочли, что он, должно быть, выбрал тот же путь, что и лейтенант Орр-Эвинг в начале месяца, – в коробке с ненужными бумагами. Тогда, напомню, было 20 октября 1943 года. Вернувшись, лейтенант Дэвис-Скурфилд заявил, что покинул лагерь 30 сентября, почти за три недели до поимки. Когда его схватили, он утверждал, будто был минером по имени Браун. Вот почему сначала его отправили в лагерь для рядовых в Ламсдорфе, где он в итоге признал свое звание.

Только в марте следующего года, и то благодаря очередной попытке побега, его тайна была раскрыта. К тому времени я сам стал офицером службы охраны и до тех пор так и не был удовлетворен объяснением того, как именно бежал лейтенант Дэвис-Скурфилд. Однажды вечером в конце месяца караульный на мостике, выходящем на блок старших офицеров, заметил, как в одно из окон втащили веревку. По его донесению полицейский отряд ринулся в эту комнату и, разумеется, ничего не нашел, за исключением подпиленных решеток. Судя по всему, кто-то выбрался наружу, но где он был теперь?

Под окном, от арки (которую охраняли) к гауптвахте, между блоком старших офицеров справа и высокой внешней стеной слева, тянулся маленький подъездной дворик. Часовые день и ночь дежурили на переходном мостике на внешней стене над еще одной террасой внизу, раскинувшейся на расстоянии тридцати футов от верхнего края этой стены.

В подъездном дворике, примерно пятьдесят на десять ярдов, никого не видели ни наши люди на гауптвахте, ни часовые у арки. А убежал ли кто-либо вообще? Или это просто шутка?

Я приказал провести Sonderappell, чтобы выяснить, не пропал ли кто. Пока пленные строились, я расхаживал по подъездному дворику и думал. Внезапно кто-то забарабанил по внутренней стороне двери бомбоубежища, ведущего в подвал под блоком старших офицеров, и изнутри раздался чей-то голос: «Мы здесь – выпустите нас, не нужно Sonderappell». Я открыл дверь: в убежище сидели капитан авиации Паркер из Квинсленда, Австралия, и еще один офицер, оба в немецких армейских брюках.

«Что вы здесь делаете? – спросил я. – У вас нет шансов – это бомбоубежище».

«Я знаю, – ответил Паркер. – Мы думали, там будет второй выход. Два пути – правило в Германии, один в бомбоубежище, один из него. А это место какое-то неправильное. Здесь только одна дверь. Говорю вам. Это против правил».

Я рассмеялся и обыскал их, но ничего не нашел. В убежище я отыскал отвертку и небольшую кучку золы, скорее всего, бумажные деньги и пропуска, которые они сожгли, обнаружив, что отсюда не было иного выхода, кроме как через дверь, в которую они вошли. Должно быть, воспользовавшись тем, что часовой на воротах на секунду отвлекся, и положившись на удачу относительно того, куда смотрели караульные из окна гауптвахты, они спустились из окна по веревке, открыли дверь и попали в подвал. Легкий угол в здании блока старших офицеров скрыл их от наблюдения с гауптвахты, зато с арки они были как на ладони. Должно быть, стоявшего там часового кто-то отвлек.

Назад в лагерь я отпустил только Паркера; личность его компаньона вызывала у меня определенные подозрения. Он сказал, что был лейтенантом Бартлеттом. Я в этом сомневался и, послав за его удостоверением личности, расспросил его обо всех указанных на нем личных подробностях. Хотя он и назвал их все правильно, его лицо не очень соответствовало изображению на фотографии. Я поместил его в одну из камер арки.

Подозрения меня не покидали, и я послал полицейский отряд найти настоящего лейтенанта Бартлетта. Они вернулись с офицером, которого, по их утверждению, знали как Бартлетта. Но он заявил, что его звали Кэмп. Этот второй офицер Кэмп намного больше походил на Бартлетта на фотографии, чем мнимый Бартлетт, стоявший сейчас передо мной.

Переведя взгляд с одного на другого, а потом опять на фотографию, я снова отправил полицейский отряд в лагерь – на этот раз с приказом разыскать офицера, которого они знали как Кэмпа. Они вернулись с Кэмпом, и я тут же спросил его: «Кто вы?» – «Кэмп», – ответил тот.

В этот момент первый Кэмп (которого привели как Бартлетта) обратился ко второму Кэмпу: «Разве тебя не предупредили?»

Я уже было начал путаться во всех этих личностях и офицерах, но тут мне все стало ясно. Третий человек был настоящим Кэмпом, а второй – настоящим Бартлеттом. Вопрос заключался в том, кем являлся первый заключенный, тот, которого я поймал вместе с Паркером. Бартлетт содержался под арестом недавно. Унтер-офицер, отвечающий за камеры, поклялся, что человек, утверждающий, будто его зовут Бартлетт, не был Бартлеттом, который сидел в камере. Я приказал ему просмотреть список имен в книге арестов и постараться припомнить лицо каждого из заключенных. Дойдя до лейтенанта Майкла Харви, отбывавшего свой срок двенадцать месяцев назад, он остановился. «Человек перед вами, – сказал он, – не Бартлетт, а Харви».

Все документы и сведения о лейтенанте Майкле Харви, RN, и капитане авиации Джеке Бесте, RAF, отправились в ОКБ в Берлин в апреле 1943 года, в их картотеку «успешно бежавших». В прошлом году в мае британцы проинформировали нас, что эти двое бежали в Швейцарию. Мы решили, что они, переодевшись в немцев, выбрались из замка через ворота в парк. Тогда наш унтер-офицер Beau Max поймал двух других офицеров, пытавшихся проделать тот же трюк.

У меня осталась лишняя копия их фотографий. Я достал фотографию Майкла Харви и, идя назад к арке, вдруг подумал: а не могло ли быть так, что на протяжении последних двенадцати месяцев Харви прятался где-то на территории лагеря? Подобная мысль привела меня в замешательство. Чем быстрее я решу этот вопрос, тем лучше.

«Доброе утро, мистер Харви», – сказал я.

«Меня зовут Бартлетт», – ответил он.

«Послушайте, – сказал я. – Через три дня бумаги лейтенанта Майкла Харви вернутся из ОКБ. Если ваши отпечатки пальцев совпадут с отпечатками на документах Харви, в вашей личности не останется сомнений».

И он сдался, признавшись, что был лейтенантом Майклом Харви – офицером, предположительно бежавшим из Кольдица почти двенадцатью месяцами ранее!

Идем дальше. Где же тогда находился Бест, тоже «бежавший» в то время? Показав фотографию Беста, я снова послал полицейский отряд во двор. «Приведите мне этого офицера, – сказал я. – Отправляйтесь в лагерь часов в пять, когда все тихо и они все пьют чай. Тогда вы его найдете». Двое из них вошли на двор, и вот он, легок на помине – стоит, прислонившись к стене. «Пойдемте с нами, лейтенант Бест, – объявили они. – Игра окончена».

Эти два офицера не находились в лагере лишь одну неделю за все двенадцать месяцев. Сначала они скрывались в каком-то потайном укрытии, которое нам так и не довелось обнаружить; потом, когда мы выбросили их из головы как «убежавших», они перебрались в помещения и жили в них более или менее привольно. При необходимости они заполняли собой пустые места сбежавших офицеров на построениях, как в случае с лейтенантом Дэвис-Скурфилдом тремя месяцами ранее, что я понял только сейчас. Оставшееся время они жили нормальной жизнью в лагере, за исключением того, что не являлись на построения.

Голландцы строились при помощи «манекенов» Макса и Морица. Британцы обошлись Харви и Бестом – «привидениями». Бест действительно бежал с Синклером через террасу на западной стороне в январе и по поимке назвался лейтенантом Барнсом. Под этим именем он отбыл двадцать один день заключения в камерах, но по-прежнему не был узнан. Все, что сделал настоящий Барнс, – так это отсутствовал в качестве временного привидения на месте Беста, вместе с Харви.

Это была адская история – и я дал себе волю (не без некоторого восхищения самим собой, признаю) в своем донесении, вновь направленном прямо в Берлин. В Дрезден ушла только его копия. Но настоящий ад начался тогда, когда в ОКБ мне просто не поверили! Они решили, что эти двое покинули лагерь 5 апреля 1943 года, но после вернулись по собственному усмотрению. Они даже послали офицера сыскной полиции в замок на расследование.

Наш комендант счел это очень плохой идеей. «Это что, чертов отель, – бушевал он, – где люди входят и выходят, когда им вздумается? Не верю, чтобы хоть один военнопленный захотел бы сюда вернуться, выбравшись на свободу. Кроме того, ручаюсь, попасть сюда почти так же трудно, как и выбраться».

Детектив искренне согласился с истинными фактами, и первые письма этих двух офицеров домой только подтвердили нашу первую версию. Это были первые письма, которые они написали своим близким больше чем за год. В них говорилось, что невозможность общения с домом была самой худшей пыткой во всем приключении.

31 октября партия в очередной раз провела в городе демонстрацию. Во время прохождения парада через мост у окон западной стороны замка столпились пленные. По сигналу долина огласилась радушными восклицаниями, а духовые инструменты отозвались победным, приветственным аккордом. Шум донесся даже до дома крайслейтера. На этот раз его жена позвонила и пожаловалась. Мы расставили караул на террасе внизу и приказали отойти от окон или…

Пленные отошли.

Той же зимой наш лагерь посетили представители всевозможных высших инстанций. Одно время казалось довольно вероятным, что замок будет полностью покинут, как абсолютно неподходящее место для этого типа особого лагеря и особых заключенных. Но в конце концов мы все остались на своих местах. Комендант получил подтверждение своего права усилить дисциплину всеми возможными способами, а позже заручился личной рекомендацией в этой связи генерала фон Кейтеля.

К зиме 1943/44 года не только отношения между нами и заключенными стали напряженными, но и внутри самого немецкого личного состава лагеря существовало довольно много трений. Для начала, пища оставляла желать лучшего. Некоторые лишились своих домов и пожитков. Другие потеряли членов своих семей, погибших либо на фронте, либо при бомбежках.

Все это сказывалось на нервах личного состава замка Кольдиц. Но хуже всего было теперешнее полное отсутствие уверенности в наших политических и военных лидерах. Геббельс утверждал: «Мы должны победить, значит, мы победим». Не очень-то логичная аргументация.

Некоторые оставили лагерь по собственному желанию и получили назначение в иные места. Другие ворчали на, по их мнению, «лайковые» методы лагерных офицеров.

«Если что и нужно этому сброду, – однажды сказал один из офицеров, – так это картечи. Это покажет им, кто здесь главный».

В ноябре заместитель коменданта появился на построении – громкие возгласы приветствия. Он приказал провести второе построение час спустя – крики стали только громче. Он приказал третье и пригрозил четвертым, пятым и шестым… – еще громче. На третий раз Индюк попросился назначить его на другое дело.

В тот же самый месяц из рабочей группы бежали два британских ординарца – капрал Грин и рядовой Флит. Всю ночь они шли в Лейпциг и там сели на поезд в Коттбус. Бумаг они при себе не имели и в поезде были пойманы. Мы забрали их из Финстервальде.

На пятое Рождество войны в умах большинства людей царствовало убеждение, что конец войны – теперь дело времени. Исход сомнений не вызывал, и среди пленных лишь немногие рассчитывали провести следующее Рождество в плену.

Довольно симптоматичным явилось предложение британцев о перемирии с сочельника до 2 января 1944 года – первый раз, когда они выступили с подобным предложением. Мы, естественно, с облегчением согласились. Впрочем, на отдых времени у нас не осталось: у нас были и другие дела, особенно после воздушного налета на Лейпциг в сочельник. Но как же все это закончится? Для Германии катастрофа была неизбежна, а для меня это означало и катастрофу для Европы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.