От Александра I к Николаю I. От России-«освободительницы» до «жандарма Европы»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

От Александра I к Николаю I. От России-«освободительницы» до «жандарма Европы»

В 1796 г. Екатерина II умирает. Россия в этот момент представляет собой империю площадью 19 млн кв. км, на которой проживает 36 млн жителей; за время правления императрицы территория государства увеличилась на 700 тыс. кв. км, а население – на 6,5 млн человек. Сибирь не стала более освоенной по сравнению с XVII в., и расширение границ в основном шло в сторону Европы. Экономика в правление великой царицы развивалась удовлетворительными темпами, несмотря на то что методы ведения сельского хозяйства остаются архаичными, дороги плохими, а речные пути в зимний период не функционируют. Экспорт промышленных товаров, таких как льняные ткани, пеньковые канаты или кожи, за последнюю треть XVIII в. увеличивается вдвое, аналогичный прогресс наблюдается и в производстве чугуна. Прилагаются усилия в области образования, особенно в отношении среднего образования, однако число студентов в Московском университете, созданном в 1755 г., по-прежнему остается очень незначительным. Тем не менее в бывшей столице открываются два десятка книжных магазинов, где некоторые газеты продаются тиражами в несколько тысяч экземпляров; до начала французской революции императрица приемлет относительную свободу слова. Историки изучают прошлое России и пишут о своей стране как о державе, открытой достижениям прогресса, – это отвечает идеологии Просвещения. Географы, отправленные в экспедиции, длившиеся иногда по несколько лет, открывают и изучают необъятные сибирские просторы. В моду входит рационализм, который не всегда противоречит религии. Ожидания, связанные с просвещенным абсолютизмом, подталкивают наиболее либерально настроенных представителей правящего класса к критике – подобной той, которую формулирует Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву», опубликованном в 1790 г.; за эту книгу он был сослан в Сибирь. Напротив, Карамзин – автор «Бедной Лизы», снискавшей огромный успех истории любви дворянина и крестьянки и представившей народ образованному сословию в новом свете, – не соблазнился идеями французской революции, которую он явно осуждает в своих «Письмах русского путешественника».

Павел I, правивший с 1796 по 1801 г., отменит распоряжения ненавистной матери и позволит Радищеву вернуться, однако это не означает, что он готов пойти на малейшую уступку либеральным идеям. В 1800 г. он запрещает ввоз в страну иностранных книг, равно как и публиковать материалы Вольного экономического общества, которое, однако, не представляло никакой угрозы для самодержавия. Несмотря на то что он присоединяется к коалиции против республиканской Франции, как того хотела его мать перед своей смертью, в 1799 г. Павел заключает с французами мир, разочарованный позицией Австрии и Англии. В 1800 г. он даже сближается с Францией, находящейся под властью Бонапарта. В то же самое время, ограничив аристократию в гарантированных ранее правах, он настраивает против себя часть дворянства и 11 марта 1801 г. погибает в результате заговора, возглавляемого графом Паленом с молчаливого согласия цесаревича Александра.

Став императором, Александр заявляет, что желает вернуться к принципам, которые вдохновляли политику Екатерины II, его бабки, и примирить тех, кто хочет видеть Россию современной страной, и консерваторов, безоговорочно осуждающих французскую революцию[62]. В какой-то мере он выражал мнение представителей элиты, так или иначе уже отказавшихся от идей эпохи Просвещения и обративших свое внимание к британской модели, далекой от отвлеченных идеалов, которыми так дорожили революционеры в 1789 г. Воспитанный швейцарцем Лагарпом, обожавшим Мабли и Руссо, Александр I отверг мысли об абсолютной монархии, может быть, по причине угрызений совести, которые он испытывал из-за смерти отца. Осудив бесчинства французской революции, он не чурался некоторых ее идеалов и, считая, что Россия не сможет обойтись без экономических реформ, собрал вокруг себя советников, в число которых входил и Радищев, названный Екатериной II «бунтовщиком похуже Пугачева». Однако от намерений до реальных действий было далеко; в конце концов Александр отказывается от любых форм конституционной монархии, как и от отмены крепостного права. Во внешней политике Россия по-прежнему участвует в европейских конфликтах, однако, потерпев поражение под Аустерлицем, Прейсиш-Эйлау и Фридландом, разочаровавшись в союзниках, император «делает хорошую мину при плохой игре» и принимает решение присоединиться к наполеоновской Европе. Он поступает так, несмотря на многочисленные упреки в свой адрес, вызванные тем, что, примкнув к континентальной блокаде Англии, основного торгового партнера Российской империи, он нарушил с ней все прежние соглашения. Союз с Францией мог быть лишь видимостью, и в июне 1812 г. Великая армия пересекает Неман. Несмотря на отступление русских войск и победы французов при Смоленске и Бородино, за которые пришлось дорого заплатить, вторжение порождает мощное национальное движение, вдохновленное пожаром, обрушившимся на Москву. В воззвании от 25 декабря 1812 г. царь заявляет о начале «Великой Отечественной войны» и «ужасном наказании, которое ожидает всех, кто рискнет вступить с воинственными намерениями в лоно могучей России». Окончательно победив Наполеона, Александр I собирается преобразовать Европу в соответствии со своими собственными стремлениями. После вступления в Париж в 1814 г., по завершении «французской кампании», царь олицетворяет державу, чей международный статус радикально изменился. Из государства, распложенного на восточной окраине Европы, Россия превращается в игрока, определяющего современную европейскую историю: об этом свидетельствует обожание, с которым относятся к победителю сторонники Реставрации. Потому вполне естественно, что в сентябре 1815 г. он предлагает европейским государям заключить пакт о братской и взаимной помощи во имя Пресвятой Троицы. Отвергая идеалы, внушенные ему Лагарпом, он старается создать на основе различных направлений христианства идеологический фундамент, способный обеспечить политическую стабильность на континенте. Сегодня мы знаем, каковы были истинные границы Священного союза и интересы, которые преследовал император; в конце концов обеспокоенность российского общества титулом «космополита», придуманным для себя царем, стала раздражать его. Получив образование на французском языке, которым он владел лучше, чем русским, государь окружает себя иностранцами, такими как грек Каподистрия, корсиканец Поццо ди Борго или немец Нессельроде; ходили даже слухи, что он хочет перенести столицу в Варшаву. Вскоре после Венского конгресса, когда у него сложилось впечатление, будто он наделен почти безграничной властью, Александр без враждебности отнесся к установлению конституционных режимов в некоторых странах. Во Франции после Реставрации он поддерживает сторонника умеренных взглядов герцога Ришелье в его спорах с ультраправыми из Бесподобной палаты и назначает его губернатором Одессы. Когда же в других странах либеральная и националистическая агитация тоже набирает обороты, он быстро отвергает любую возможность компромисса. В наибольшей степени это проявляется во время конгресса в Экс-ля-Шапель, где он требует восстановления порядка в немецких университетах, а затем на конгрессе в Троппау, когда император обещает Австрии помощь в подавлении неаполитанской революции, разразившейся в 1820 г. Тем не менее Александр сохраняет за Царством Польским, будучи его правителем (что отражено в монаршем титуле), относительную автономию, предусмотренную решениями Венского конгресса. Установившийся в Варшаве конституционный режим будет сохраняться даже при Николае I до восстания 1830 г. Царь долго размышлял по поводу проекта конституции для России, но так и не отважился реализовать его.

Публикация «Истории государства Российского» Карамзина добавляет вес русской старине, которую космополиты эпохи Просвещения прежде отвергали, считая ее эпохой мрачного варварства. Успех книги обеспечивает движение, направленное против западной модели в контексте возвращения к русским православным корням, следствием которого становится обличение католического и протестантского прозелитизма. Изменение точек зрения свидетельствует о постепенном расхождении между европейскими взглядами государя, надеявшегося на Священный союз, и общественным мнением, основанном на признании особенностей православной России. Оно ясно обозначилось в тот момент, когда Александр, пытавшийся увлечь своими идеями правителей других государств, услышал от них упреки в нерешительности в вопросах раздела Османской империи и борьбы с греческим восстанием. Когда царь в ноябре 1825 г. умирает в Таганроге, общественное мнение постепенно меняется, и теперь его носители считают, что любые проявления космополитизма поддерживаются Англией. Это мнение можно считать далеким предвестником нынешних упреков Владимира Путина в адрес англосаксонских НПО, готовых ревностно учить принципам морали, и обращенных к этим структурам требований «абсолютной прозрачности», не всегда столь очевидной, если вести речь о причинах политической поддержки этих организаций за пределами России и, более того, об источниках их финансирования. В этом контексте нельзя не вспомнить о том, как вынуждено было прекратить свою деятельность Библейское общество, а его лидер, князь Голицын, министр народного образования, в 1824 г. впал в немилость. Два года спустя очередной указ запрещает деятельность масонских лож.

Внезапная кончина Александра I и крах восстания декабристов способствуют приходу к власти Николая I, чья враждебность к либерализму простирается намного дальше, чем у его предшественника. В отличие от своего старшего брата он не был воспитан в духе Просвещения, и, по его словам, обеспечить порядок в обществе должна военная дисциплина. Руководствуясь этими соображениями, он придерживался непоколебимого убеждения, что самодержавие является единственной подходящей для России формой правления. Поэтому в недрах своей тайной канцелярии он создал «Третье управление», наделенное полномочиями секретной полиции, и жандармский корпус, охраняющий незыблемость государственной власти; в его задачи входило наблюдать за обществом и контролировать часто неэффективных, коррумпированных чиновников. В 1835 г. отменена автономия университетов, а из программ учебных курсов вычеркнуты такие предметы, как философия и политическая экономия, – их сочли опасными, заменив техническими и финансовыми дисциплинами. Официальная идеология, построенная на трех понятиях: самодержавие, православие и народность (то есть национальный дух, или гений), – узаконена режимом. Но этот официальный дискурс не встречает ни малейшего отклика среди интеллигенции, находящейся под жестким контролем: в 1849 г. очередное распоряжение ограничило число студентов по всей империи тысячью восемьюстами человек, годом ранее был учрежден секретный цензурный комитет, следивший за любыми публикациями. Выявленные полицией различные группы и кружки быстро оказывались обезвреженными. Так случилось в 1847 г. с тайным обществом Кирилла и Мефодия, члены которого выступали за отмену крепостного права, и с группой социалистов, которыми руководил Петрашевский, – его члены (в том числе Достоевский) были помилованы у подножия эшафота, смертную казнь им заменили ссылкой в Сибирь.

Именно в царствование Николая I появляется философское течение, которое его оппоненты назвали славянофильством и которое будет твердо придерживаться взглядов о том, какое место займут русские в течение последующих десятилетий; отголоски этих представлений, несмотря на долгий советский период, сохраняются до сих пор. Победа, одержанная над Наполеоном, и вхождение династии Романовых в круг могущественных европейских игроков дают русским естественную возможность представить будущее своей страны как исключительную по своей значимости миссию. В 1832 г. молодой Иван Киреевский (1806–1856), недавний выпускник Берлинского университета, высказывает мысль о том, что Россия, сохранившая драгоценное духовное наследие – православие, должна преодолеть последствия эпохи Просвещения. Диалог, начатый им в 1839 г. со своим другом Алексеем Хомяковым (1804–1860), конкретизирует новое представление о будущем России, вскоре развитое братьями Константином и Иваном Аксаковыми и Юрием Самариным (1819–1860); они очень быстро увлекут новым видением судьбы России часть интеллигенции. Происходя из образованных дворян, идеологи славянофильства, наследники немецкой философии Гердера и Шеллинга, не отвергают успехи Европы, достигнутые в материальной сфере, однако утверждают, что Россия способна «одухотворить» ее. Индивидуализму, в котором им видится парадигма современного западного мира, они предпочитают чувство единства, столь естественное для русских, и отстаивают позиции, которые век спустя Луи Дюмон определит как «холистическую интерпретацию» общества. В равной степени славянофилы также учитывают тот факт, что государство – такое, каким его хотели сделать Петр Великий или Екатерина II, – это одна из ложных ценностей западной культуры, и превозносят исконные славянские общины, широко идеализируя их, как крестьянское поселение или средневековые княжества, так и целиком всю Русскую землю. Согласно Константину Аксакову, «Государство не способно вложить душу в народ: в лучшем случае оно может заставить его совершать какие-либо механические действия». В противовес искушению подражать европейцам и бесхитростно переходить от одного этапа «прогресса» к другому славянофилы провозглашают возвращение к истокам, призывают отменить крепостное право и, главное, восстановить систему общин, чтобы «мир», как и в древнейшие времена (или те, что по меньшей мере воспринимаются как древнейшие), регулировал крестьянскую жизнь.

Космополитической культуре, распространившейся в XVIII столетии и обвинявшей традиционное русское наследие в том, что оно пребывает во «мраке невежества», славянофилы противопоставляют призыв вновь открыть вселенную народной души и принять во внимание самобытность, которую невозможно истолковать с позиций рационализма или материализма, торжествующих на Западе, погрязшем в материальных ценностях. Кириевский формулирует это следующим образом: «Суд Истории заканчивается на латинянах и протестантах. История зовет Россию занять свое место в авангарде европейской цивилизации». В спор со славянофилами, именуемыми «пустыми мечтателями», ностальгирующими по воображаемому прошлому, вступают те, кто называет себя западниками; они – как, например, Соловьев в своей «Истории России с древнейших времен», опубликованной в 1851 г., – считают, что Россия в своем развитии проходила этапы, аналогичные тем, которые проходили другие европейские государства, а реформы, начатые в XVIII в., позволят стране догнать их в своем развитии. Исполненный пессимизма по поводу своей родной страны, Чаадаев в «Философических письмах» утверждает: «…мы не внесли в массу человеческих идей ни единой мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума»; за это Николай I потребовал для него медицинского освидетельствования. В то же самое время Константин Кавелин (1818–1885), профессор Санкт-Петербургского университета, ставший в эпоху Александра II одним из идеологов отмены крепостного права, выступает против рассуждений о политической ответственности. Спор между славянофилами и западниками надолго остался в русской истории.

Если Александра I в 1814 г. назвали освободителем Европы, то Николай I оказался ее «жандармом», несмотря на то что он никогда не разделял те надежды, которыми руководствовался его брат, создавая Священный союз. Он был встревожен июльской парижской революцией 1830 г., однако в конце концов решил, что Луи-Филипп – это лучше, чем Республика, и твердость англичан в решении бельгийского вопроса укрепила его в этом мнении. Все меняется, когда в ноябре 1830 г. начинается польское восстание, которое заставляет русские войска уйти из Варшавы; в сентябре 1831 г. они вернут город обратно. Польская конституция упраздняется, а сама Польша превращается в простую автономию внутри государства, которую объявляют неотъемлемой частью империи. В 1849 г. 150-тысячная русская армия подавляет венгерское восстание, обращенное против монархии Габсбургов, после этого европейцы приписывают России роль карающей руки контрреволюции, подозревая ее – особенно эти подозрения были сильны у англичан – в желании приблизиться к турецким проливам и Балканам, все более угрожая «больному» Осману. Когда турки, кажется, были готовы сдаться, проиграв в 1853 г. сражение в Черном море, вторжение французско-британских войск в Крым, несмотря на сопротивление севастопольского гарнизона, длившееся почти год, развеивает иллюзию непобедимости русской армии, за сорок лет до этого разгромившей Наполеона. Смерть Николая I в феврале 1855 г. и поражение от французско-английского альянса, заставившие Россию пойти на неизбежные уступки, вновь, по завершении периода правления, длившегося тридцать лет, поставили вопрос о необходимости реформ, отныне воспринимаемых как неизбежность.

Астольф Луи, маркиз де Кюстин (1790–1857), будучи сторонним наблюдателем, без сомнения, внес наибольший вклад в формирование в 1840-х гг. представлений о России как об определенном примере для двух европейских поколений, разделяющих либеральные идеи, носителей парламентских взглядов и национальных надежд. Его мнение по поводу России выражено знаменитой фразой: «Я спрашиваю себя, что должен был сделать Богу человек, чтобы шестьдесят миллионов его собратьев были приговорены жить в России». Сын Филиппа де Кюстина и Дельфины де Сабран, этот аристократ ненавидел революцию, отправившую на эшафот его отца и деда; Шатобриан – в то время любовник его матери – будучи его воспитателем, находился рядом с ним все его детские годы, проведенные в уединении фервакского замка в Нормандии. Затем Кюстин уезжает в Европу, чтобы притягивать к себе несчастья. Его молодая жена умирает при родах, а через год он теряет сына, которого она родила. В эпоху Реставрации он уличается в гомосексуальной связи, спровоцировавшей скандал, из-за которого ему пришлось отправиться в изгнание. Его литературные опыты оказываются неудачными, а публикация «Испании Фердинанда VII» происходит с большим опозданием, в 1838 г.: в это время страна, о которой он пишет, сменила государя и погрузилась в гражданскую войну. Наконец, его «Письма о России», опубликованные в 1843 г. под заголовком «Россия в 1839 году», принесут ему славу. «Письма» имели невероятный успех и в промежуток с 1843 по 1855 г. переиздавались без сокращений по крайней мере девятнадцать раз: двенадцать раз на французском языке (из них шесть раз нелегально опубликованы в Бельгии), трижды – на немецком, трижды – на английском и один раз – на датском. В свидетельствах о России, оставленных нам Кюстином, наиболее невероятным кажется то, что он показал общество, людей, власть очень непохожими на тех, которых ожидали увидеть. Происходя из аристократии, сохранившей связи с эмиграцией, этот ультраправый ниспровергатель французской революции и ненавистник представительных форм правления бросит исполненный критики взгляд на ту страну, с которой в Европе того времени все связывали ностальгию по прежним монархиям. Споря с тем, что «дисциплина военного лагеря заменена на городской порядок и осадное положение стало естественным состоянием общества», он в конце концов утверждает, что, «побывав в России, чтобы найти там аргументы против представительной формы правления», он превратился в «сторонника конституции». Как пишет Пьер Нора в предисловии к «Письмам о России»[63], «от приверженности самодержавию естественным образом – в либеральные аристократы». Сумма формулировок оборачивается – правда, без вызова – осуждением деспотизма, отличавшего манеру Николая I править своим народом. Безусловно, Кюстин касается и того, что может ожидать огромную империю в будущем: «У этой страны, с которой прежде не считались, возможно, более блестящее будущее, чем у английских общин, населяющих американскую землю». Подобное суждение несколькими годами раньше высказал Токвиль в «Американской демократии», пророчествуя, что «оба великих народа, русские и американцы, разделили судьбу своей половины мира каждый». Тем не менее текст Кюстина не отличает абсолютное неприятие той России, которую Бальзак советовал посетить и где его слава обеспечила ему хороший прием. Он осуждает «угнетение под видом любви к порядку, который обходится слишком дорого, чтобы я мог относиться к нему с восхищением». В равной мере он нападает на «льстивое дворянство», «из всего делающее секреты» и «настолько фанатично преданное, что оно часто путает ужасающие добродетели своих хозяев с благотворной силой их святых покровителей и оправдывает жестокости Истории требованиями веры». В этом обществе «никакое счастье невозможно потому, что там недостает свободы… то есть самой жизни». Он видит в русских общество людей, приговоренное ко всеобщей лжи, ибо «говорить правду означало бы разрушить государство», и манипулированию историей, «поскольку хозяину угодно исправлять факты». Точно так же он отмечает враждебность системы по отношению к иностранным наблюдателям, иначе «власть на протяжении двадцати лет не сопротивлялась бы выстраиванию отношений с Западом» в стране «автоматов», «где нет посредника между тираном и рабом». Согласно его мнению, подобная одиозная система – носитель имперского духа, «который может дать всходы только в душах угнетенных и питать лишь несчастья целой нации, алчной в силу постоянных лишений и желающей искупить свои унизительные лишения надеждой навязать свою тиранию другим». Глаза этого путешественника не находят в «этой империи глухой тишины, огромных пустых пространств, голых селений, уединенных городов, осторожных лиц с тщательно скрываемыми выражениями, того, что заставляет считать пустым и общество как таковое». Диагноз однозначен: «Разве я виноват, что решился узнать у монарха, какие новые аргументы могут быть выдвинуты против нашего деспотизма, против беспорядка во имя свободы. Я был всего лишь поражен злоупотреблениями монархии… Уехав из Франции, напуганный злоупотреблениями лживой свободы, я возвращаюсь в свою страну, считая, что представительная форма правления, если рассуждать логически, не самая нравственная. Однако на практике она мудрее и умереннее, особенно когда мы видим, как, с одной стороны, она защищает народы от жестокостей демократии, а с другой – от наиболее вопиющих злоупотреблений деспотизма… И мы спрашиваем себя, а не стоит ли нам оставить все разговоры по поводу антипатии, которую она у нас вызывает, и, забыв про жалобы, воспринимать ее как ту политическую необходимость, что в конце концов приносит нациям, готовым принять ее, больше блага, чем вреда».

Успех книги «Россия в 1839 году» превзошел все ожидания: во Франции и за ее пределами с момента первого издания были напечатаны и проданы почти двести тысяч экземпляров; и мы вправе задаться вопросом о причинах успеха этого труда, изданного в удачный момент и принесшего своему автору всеобщее признание. Свидетельство де Кюстина появляется именно в то время, когда в Европе все сильнее дает о себе знать определенное чувство. После 1815 г. Россию воспринимают как победительницу Наполеона и лидера Священного союза, превозносимого восстановленными спустя четверть века войн в Европе монархиями. Подобное отношение характерно и для французской элиты периода бурбонской Реставрации, несмотря на то что простой народ сохранил недобрую память о казаках в Париже в 1814 г., а Ж.-Б. Май («Санкт-Петербург и Россия в 1829 г.») датой, указанной в заглавии книги, предназначавшейся для просвещенной буржуазии, обозначил год, когда в России начинается рост деспотизма. Страж порядка, николаевская империя вопреки «политике конгрессов», столь милой сердцу Шатобриана, предпринимает попытки задушить любые ростки либеральных революций. От ее европеизированной элиты ждут, что она направит страну к прогрессу, схожему с тем, которым отмечен век Просвещения в Западной Европе.

Надо было дождаться отмены крепостного права, произошедшей в 1861 г. благодаря царю-реформатору Александру II, и публикации позднее, в 1881 г., книги Анатоля Леруа-Болье «Империя царей и русские», дабы имидж Российской империи медленно начал меняться. Это способствовало неожиданному заключению в 1891–1893 гг. альянса, позволившего Французской республике, родившейся из поражения в войне 1870–1871 гг., выйти из полной изоляции, в которой она с тех пор пребывала. В ту же самую эпоху писатель и дипломат Эжен Мельхиор де Вогюэ публикует в 1886 г. очерк «Русский роман», способствовавший новому росту интереса к русской культуре, благоприятствовавшего появлению в обществе новых представлений о России. Запрещенный в царской России труд де Кюстина будет переиздан в 1930 г., в советское время, поскольку тогдашние управленцы найдут там вызов, брошенный царскому режиму. Будучи убежденным в том, что единственная альтернатива российскому деспотизму заключается только в революционном перевороте, де Кюстин пророчествовал: «Или цивилизованный мир вновь через пятьдесят лет окажется под игом варваров, или Россия переживет революцию – более ужасную, чем та, последствия которой все еще ощущает Запад». Парадоксально, но его труд, благополучно забытый в первой половине XIX в., обретает новое дыхание в годы холодной войны. Джордж Кеннан – один из авторов этого термина – будет даже утверждать в своей работе «Маркиз де Кюстин и его «Россия в 1839 году»[64], что «если это и не очень хорошая книга о России в 1839 г., то в любом случае это превосходная книга о сталинской России, без сомнения, лучшая из всех, и отчасти книга о времени правления Брежнева и Косыгина». Подобную оценку книге маркиза дает и Анри Масси в предисловии к очередному изданию 1946 г. Русские, критически отозвавшиеся о книге, особенно славянофилы, среди которых был и Достоевский, без какого-либо труда указали на недостатки свидетельств, представленных де Кюстином. Он приписывает Православной церкви «помощь полиции с целью обмануть народ», приводит свидетельства очевидцев, а Мишель Кадо[65] даже подозревает де Кюстина в том, что его использует тайное либеральное общество, старающееся приписать иностранцу собственные представления о России. Прежде бывший путешественником по миру, нежели пристрастным исследователем, наш автор часто бывает при дворе в Санкт-Петербурге, посещает Москву, добирается до Ярославля, Нижнего Новгорода и Владимира, однако повсюду на своем пути встречается только с аристократами. Он не знает о существовании большинства губерний, ему ничего не известно о движении славянофилов, и он совершенно не общается с представителями простого народа, чью культуру он замечательным образом отрицает, слишком поспешно посчитав народ обыкновенной массой рабов. Действительно, в описании маркизом николаевской России есть карикатурные черты, однако оно надолго определит то, какой будут представлять царскую империю французы и Европа; не стоит забывать о «новой актуализации» этого представления в годы холодной войны. Невероятно, однако это так: находясь в оппозиции к современной России, Запад в своем коллективном бессознательном часто воспроизводит размышления маркиза де Кюстина.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.