Глава 7 Иллирийская кампания
Глава 7
Иллирийская кампания
Весной, после завоевания Италии Лициний прибыл в Милан. Его присутствие там прежде всего было свидетельством его веры в честность и добрые намерения Константина. Он приехал, чтобы заключить брачный союз с Констанцией, сводной сестрой Константина. В редкие свободные минуты они обсуждали с Константином некоторые проблемы дипломатического характера. Вполне возможно, что примерно в то же время и там же другая сестра Константина, Анастасия, вышла замуж за патриция Вассиана, и, возможно, Лициний познакомился там с новым родственником.
Лициний заслуживает того, чтобы рассказать о нем несколько подробнее. Конечно же он не был полным ничтожеством. Возможно, он принадлежал к старой когорте иллирийских солдат – из этой среды в свое время вышли Аврелиан и Кар. Лициний всего добился сам и поднялся наверх благодаря собственным талантам. Возможно, он был не очень образован, но, безусловно, обладал сильным характером. Он возвысился в основном благодаря Галерию, чьим близким другом он был. Лициний представлял собой тип искреннего и абсолютно честного человека, довольно решительного и энергичного, но не обладающего особой проницательностью. Его взгляды в основном сформировались под влиянием людей, окружавших его, а не благодаря его собственным размышлениям. Он прекрасно подходил на роль «типичного представителя» – в данном случае «типичного представителя» весьма могущественной силы – иллирийской армии. А с командующими иллирийских отрядов во все времена приходилось считаться.
До сих пор отношения между Константином и Лицинием были вполне дружескими. Они оба были воинами с далеких границ, которые (каждый по своим собственным соображениям) держали под пристальным наблюдением более цивилизованный юг. Если мы внимательно изучим ходы дипломатической игры, которую вели два императора, то сможем сделать из этого интереснейшие выводы. Ясно, что Константин хотел заручиться дружеским нейтралитетом Лициния, поскольку тот обладал достаточной властью, чтобы парализовать его италийскую кампанию. Сойдись Лициний с Максенцием – и Константин так остался бы на положении младшего правителя Британии и Галлии… Поэтому Константин предложил Лицинию, по сути, права на Западную империю. Тот факт, что свадьба Лициния и Констанции состоялась после завоевания Италии, показывает, что решение этого вопроса ставилось в зависимость от успеха Константина в Италии. Тот факт, что Лициний приехал в Милан, показывает, что он не сомневался в честности Константина.
На момент свадьбы у Константина не было других наследников, кроме 13-летнего побочного сына Криспа. Если бы вдруг с Константином что-то произошло, Лициний, как муж старшей дочери Констанция, стал бы первым претендентом на его престол. Это, конечно, таило в себе большой соблазн для Лициния, и мы увидим, сумел ли он полностью устоять перед ним. В любом случае это была хорошая компенсация за его нейтралитет.
Благодаря всем этим мерам Константин сумел добиться от Лициния поддержки в вопросе о взаимоотношениях с епископами. Той зимой, вероятно, был выработан документ, известный как Миланский эдикт. Возможно, Лициний тщательно изучил его и высказал свое мнение; но вряд ли он принимал активное участие в выработке основных положений договора.
Мы можем предполагать, что еще один человек видел проект эдикта до того, как работа над ним была завершена и он был обнародован. Диоклетиан получил приглашение приехать в Милан – официально, – чтобы присутствовать на бракосочетании, но, что гораздо более вероятно, чтобы поставить свое имя под эдиктом, придав ему тем самым больший вес. Однако он не смог себя заставить поехать туда. У него был хороший предлог, чтобы отказаться, – состояние здоровья и не подходящее для поездки время года.
Цель приглашения становится еще более очевидной, если знать, что Константин был крайне недоволен этим отказом. Он написал Диоклетиану возмущенное письмо, упомянув при этом о поддержке, которую Диоклетиан оказывал таким людям, как Максимин Даза и Максенций. Возможно, историки позднейших веков лучше бы отнеслись к Диоклетиану, если бы он, как Галерий, признал свою ошибку и публично отрекся от своей прежней политики. Он ведь и раньше не был главным и самым ярым гонителем церкви. Тем не менее, в то время как Галерий изрек нечто вроде публичного покаяния, более мягкий Диоклетиан не захотел извиняться перед людьми, которых он считал злостными нарушителями закона.
Тем более он не горел желанием как-то возмещать им их потери… Кроме того, как мы скоро увидим, у него имелись, возможно, и другие соображения, о которых не знали ни Констанций, ни Лициний. Так или иначе, он не приехал. Впрочем, у него было убедительное оправдание. Однако у Диоклетиана всегда находились убедительные оправдания для всех его поступков.
Документ, который одобрил Лициний, давал христианам полную свободу исповедовать веру, такую же свободу получали последователи любой другой религии. Он не просто распространял на христиан привилегию, которой пользовались адепты всех прочих культов, но декларировал особые права христианства и позволял остальным религиям пользоваться ими.
А поскольку предполагалось, что эта свобода признавалась уже раньше и только по несчастной случайности не распространялась на христианство, то церковь должна была получить возмещение за свою собственность, конфискованную по приказу государства в годы гонений. Оговаривался также порядок получения компенсации.
Миланский эдикт превратил христианскую церковь из более или менее бунтарской тайной организации, едва терпимой государством – а в последние годы и вовсе запрещенной им, – во влиятельный легальный институт, обладающий корпоративной собственностью.[33]
Хвалебные песнопения и панегирики в адрес Константина, дошедшие до нас, без сомнения, дают лишь слабое представление о чувствах епископов. Нет ничего удивительного в том, что люди, которые впервые за много лет могли смело смотреть в лицо стражам порядка, восхваляли личность и характер Константина и выражали веру в то, что его душа будет спасена Всевышним.
Лициний тем более охотно поставил свою подпись под Миланским эдиктом, что ему самому в любом случае не пришлось бы платить по счетам. Иллирийская церковь изначально была бедной и малочисленной, и соответственно размер компенсаций, который ему предстояло выплатить, был невелик. Константину предстояло нести на своих плечах куда более тяжелое бремя… Свадебные празднества еще продолжались, когда случилось непредвиденное. Максимин Даза неожиданно пересек пролив и вторгся во владения Лициния… Это был ответ язычников на Миланский эдикт: если предстояло выплачивать возмещение христианской церкви, Максимину пришлось бы продать с себя последнее.
Максимин Даза был столь типичной для своего времени личностью и совершил пару столь примечательных поступков, что имеет смысл подробнее остановиться на обстоятельствах его внезапного нападения на Лициния. Константин не без причины всегда ставил имена Максимина и Максенция в один ряд… Между этими двумя людьми имелось определенное сходство, а созвучие их имен несло в себе намек или предупреждение умеренному Диоклетиану. Это был некий знак того, к чему привела его политика.
Мы уже отметили, что первый эдикт о веротерпимости подписали Галерий, Лициний и Константин, но не Максимин Даза. Префект претории Сабиний, служивший под его началом, довел до сведения местных властей провинции, чтобы они не предпринимали новых преследований христианской церкви. Это было все, на что был готов пойти Максимин.
Из дальнейших действий Максимина мы можем составить преставление о некоторых проблемах, решавшихся подспудно в противостоянии религий. Борьба религий в Азии носила гораздо более острый характер и принимала с обеих сторон более крайние формы, чем борьба в Европе. В богатой и промышленно развитой Азии старые языческие культы уже давно превратились в доходное предприятие. Они эксплуатировали веру людей в духов, божества и колдовство и одновременно богатели, эксплуатируя низшие человеческие инстинкты, что выглядело еще более гнусно, поскольку происходило под прикрытием религии. Реформаторы нового времени не сталкивались с подобной ситуацией, и им не было необходимости нападать на религию с точки зрения морали. Ранние христиане, когда перед ними встала эта проблема, решили ее радикально. Они предали проклятию любую религию, за исключением своей собственной; и с тех пор за ними закрепилась репутация фанатиков.
Столь могущественная сила, какую являли собой служители языческих культов, не хотела сдаваться без боя. В конце 311-го – начале 312 года они стали оказывать давление на Максимина. Лидером движения стал Феотекн из Антиохии. От Максимина потребовали, чтобы он изгнал всех христиан из своих владений.
Христиане полагали, что это требование было инспирировано самим Максимином. Хотя мы не обязаны верить в справедливость обвинений, вероятно, они основаны на неких сведениях и ощущениях, что это обращение не являлось отражением общественного мнения. Максимин любил, когда к нему обращались с петициями и просьбами. Христианский историк оставил нам живописный и очень любопытный портрет человека, полностью находившегося во власти своей собственной веры в знамения и предзнаменования – не способного даже есть или дышать, пока он не получит ответ высших сил, следует ему это делать или нет. Однако его религия не налагала на него никаких ограничений в смысле увлечения вином и женщинами. Он мог в пьяном виде подписывать указы и отменять их, протрезвев. Его пиры славились по всей провинции: гостями его обычно были продажные, купавшиеся в роскоши чиновники, которых он использовал и защищал. Что касается женщин, то здесь он вел себя как ему заблагорассудится. И никто, кроме христиан, не осмеливался критиковать его… Фактически, двигаясь разными путями, Максимин и Максенций пришли к одному и тому же итогу.
Сохранился ответ Максимина на петицию из Тира. В нем он специально отмечает, сколь важное место занимает город в качестве религиозного центра, дает положительный ответ на петицию и указывает, что страна переживает период процветания и благоденствия.
Этим благополучием (по словам Максимина) жители провинции обязаны тому, что тщательно соблюдают все старые обряды и поклоняются старым божествам… Таким образом, прошение было, и для христиан настали трудные времена. В подобной ситуации вполне простительно, что они не преминули указать (с оттенком торжества) на засуху, голод и чуму, поразившие Азию тем летом. Максимину нанесли удар его же оружием.
Падение Максенция, последовавшее через несколько месяцев, привело к тому, что Максимин оказался в одиночестве перед лицом грозной коалиции Константина и Лициния. Он был буквально ошеломлен, когда они предложили присоединиться. Он снова повелел Сабинию приостановить все действия, направленные против христиан. Христиане, однако, не доверяли ему. В опубликованном эдикте конкретно ничего не говорилось о разрешении проводить собрания либо какие-то публичные мероприятия, и они считали неразумным выходить за рамки закона. Гонения были всего лишь приостановлены. Максимин вовсе не стремился присоединяться к Миланскому эдикту.
Вынужденные отказаться от преследования христиан, Максимин и его советники попытались действовать по-другому. В течение осени они разработали план, который должен был реформировать язычество и поставить его в равное положение с христианством. До этого старая религия использовалась исключительно на местной основе; не было даже намека на единую структуру, которая объединила бы различные храмы и жреческие коллегии. Максимин и его соратники попытались коренным образом изменить ситуацию, создав стройную иерархию, наподобие той, которая существовала в христианстве, с ее рангами, субординацией и общей дисциплиной. Иерархия была создана. Руководители новой нехристианской церкви были тщательнейшим образом отобраны, чтобы они могли конкурировать с христианскими епископами, играя по их правилам.
Сам факт, что такой план вообще мог родиться, свидетельствует о растущем влиянии христианства. Очевидно, в какой-то момент подавление христианской религии стало нецелесообразным и невозможным, и настало время защищать старые культы от набирающего силу соперника, который грозил стать хозяином положения. Еще несколько лет назад такое никто не мог себе представить.
Хоть Максимин приостановил гонения на христиан, он сделал это скорее из дипломатических соображений. Вполне вероятно, что приглашение присоединиться к Миланскому эдикту включало в себя приглашение прибыть на совещание. Так или иначе, но Максимин, очевидно, знал, когда Лициний будет в Италии. Покладистость Максимина убедила Лициния в том, что он может спокойно ехать… Подготовив за зиму свое войско, Максимин пересек Малую Азию за несколько марш-бросков, оставив далеко позади обоз и всех, кто не мог выдержать такой темп. Византии пал после одиннадцатидневной осады, и Максимин вступил на территорию Европы. Это известие заставило собравшихся в Милане прервать встречу.
Максимин попытался последовать примеру Константина. Быстрота его перемещений вызывает не меньшее изумление. Однако осада Византия и еще более длительное сопротивление Гераклеи задержало его ровно настолько, чтобы дать возможность Лицинию получить вести, перейти через Альпы и выйти на дорогу, ведущую в Ниш. Возможно, он был уже немолод, но у него хватило силы и решительности, чтобы победить Максимина в этой игре. Противники сошлись ближе к Византию, чем к Милану. В битве при Гераклее иллирийцы Лициния разбили вдвое превосходящее их по численности войско азиатов; самым знаменательным эпизодом этого сражения было бегство Максимина, который проехал 160 миль за 24 часа.
Жизнь, которую вел Максимин, была не самой лучшей подготовкой для подобных подвигов. Азия могла дать ему еще одну армию, но она не могла дать армии другого полководца. Максимин добрался до дома, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами. Он осознал, что его предсказатели обманули его, и некоторые из них испытали на собственной шкуре неприятные последствия этого. Какими бы соображениями он ни руководствовался, он издал эдикт о веротерпимости, в который был включен пункт о возмещении церкви всей собственности, конфискованной в государственную казну.
Однако было уже слишком поздно. Он умер вскоре после подписания эдикта. Точные обстоятельства его смерти неизвестны, богобоязненные христианские историки называют в качестве возможных причин его смерти слишком бурную жизнь, удар молнии и гнев Божий. Однако скорее всего, он умер от переутомления. Вроде бы у него резко ухудшилось здоровье, и он ослеп… Мало кто сожалел о его смерти.
Теперь из всех соперников, боровшихся за власть, остались только Константин и Лициний. До этого момента они вполне успешно сотрудничали друг с другом. Теперь этому союзу предстояло пройти испытание на прочность, а его участникам – выяснить, кто из них будет главным.
В поведении Лициния произошли разительные перемены. Укрепив свои позиции, он стал менее зависим от Константина, а интересы, нужды и потребности его новых подданных начали оказывать на него влияние и заставили его во многом изменить свою точку зрения.
Вполне естественно, что церковь воспользовалась обретенной свободой; Лицинию было на руку, что имя гонителя было стерто со всех монументов и предано позору, как имя тирана.
Лициний заслужил одобрение церкви тем, что арестовал и казнил главных ее преследователей – Певкетия, Кулькиана в Египте и Феотекна в Антиохии. Конечно же он казнил детей Максимина, которые могли претендовать на власть. Однако в самом воздухе Ближней Азии ощущается привкус предательства, который заставляет людей заходить слишком далеко в своих действиях, делать слишком много и переходить пределы разумного. Эта опасность подстерегала и Лициния. Вред ли ему следовало казнить сына Севера. А казнь сына его близкого друга Галерия и вовсе была ошибкой. Эти поступки приоткрыли некие его тайные замыслы, которые представляли интерес для Константина.
Галерий в свое время женился на Валерии, дочери Диоклетиана. Когда Галерий умер, их младший сын Кандидиан был еще ребенком. Максимин Даза сделал предложение вдове Галерия. Однако это предложение не вызвало восторга у Валерии, и Максимин выслал ее на границу Сирийской пустыни, чтобы она могла на досуге поразмыслить над тем, какие блага принесет ей свадьба с Максимином. С ней отправилась и ее мать, жена Диоклетиана.
Все уговоры и просьбы Диоклетиана отпустить его жену, дочь и внука не принесли желаемого результата; вполне возможно, что тот факт, что Максимин держал их как заложников, помешал Диоклетиану поставить свою подпись под Миланским эдиктом. После смерти Максимина Даза они сочли, что изгнание их кончилось. Валерия и ее мать поспешили в Никомедию, взяв с собой и мальчика… Этого мальчика, сына Галерия и внука Диоклетиана, казнил Лициний. Валерия с матерью попытались добраться до Салоны, где жил Диоклетиан. Однако прежде, чем они оказались в Фессалониках, их настигла погоня. Их тела были брошены в море.
Эта история, очевидно, должна была привлечь всеобщее внимание. Она привлекла гораздо большее внимание, чем хотелось бы Лицинию. Вряд ли он мог более ясно заявить о своих притязаниях на трон всей империи и о том, что ничто не остановит его на пути к намеченной цели… Кроме того, устранив всех возможных соперников, он стал единственным препятствием на пути Константина к единоличной верховной власти. Это было опасно для Лициния, поскольку Константин предпочитал первым наносить удар.
Для того чтобы нанести удар первым, как правило, надо найти веский повод. Однако момент был настолько удобным, что Константин не стал тратить время на поиски подходящего предлога.
После женитьбы на Анастасии патриций Вассиан стал цезарем при Константине. Его полномочия и статус нам точно не известны, но, без сомнения, они не вполне укладывались в схему, созданную Диоклетианом. Вероятно, Константин еще окончательно не определился относительно своей будущей политики; в любом случае его владения на тот момент были не настолько велики, чтобы возникла необходимость в наместнике, предусмотренном схемой Диоклетиана. Вассиан, по-видимому, остался недоволен ситуацией. Возможно, с его стороны это было неразумно, однако современный историк не может судить о том, насколько он рисковал. Мы только знаем, что он не скрывал своего разочарования, поскольку Лициний знал достаточно, чтобы выразить ему вежливое сочувствие. Лициний вмешался в события не без причины. Назначение Вассиана произошло с его ведома и одобрения, так что у него было право голоса в этом вопросе. Друзья Константина открыли ему, что Лициний вступил в тайную переписку с Вассианом и убедил его силой взять то, чего он не мог добиться уговорами и просьбами. Вассиан был арестован, подвергнут пыткам и казнен. Остальные участники заговора бежали в Иллирию под крыло Лициния.
Когда Константин потребовал выдать беглецов, Лициний повел себя крайне высокомерно. Однако неудачливые заговорщики интересовали Константина меньше всего. Единственное, что ему было нужно, – это повод для нападения на Лициния; и он счел, что теперь у него такой повод есть. Его армия (которая, как большинство армий, не хотела участвовать в несправедливой войне) была удовлетворена тем, что они идут сражаться за правое дело.
В начале октября 314 года Константин перешел границу восточной части империи, вероятно, возле Норика, где собиралась его маневренная армия. С ним была только половина войска, и он двигался очень быстро. Мы можем судить о быстроте его передвижения и внезапности атаки по тому факту, что он оказался в 50 милях от Сирмия, прежде чем Лициний сумел преградить ему путь. Константин занял прочную оборонительную позицию между горой и болотом и окопался там.
У Лициния были свои маневренные войска, причем практически в максимальном объеме. Однако бритты, галлы и германцы, сражавшиеся в рядах армии Константина, отбили все атаки иллирийцев. Вытесненные мощной контратакой на равнину, иллирийцы держались из последних сил. Они всегда были серьезным противником и при Кибале не уронили своей чести. К вечеру Константин лично повел в атаку свою кавалерию, которая потеснила иллирийцев и едва не прорвала их ряды. Лициний благоразумно решил отступить. В течение ночи он имел возможность оценить потери. Более половины его воинов погибли или были тяжело ранены. Лициний решил на время отступить. Отступление было осуществлено быстро и в полной тайне. Пройдя через Сирмий и разрушив за собой мост, армия Лициния двинулась по дороге через Ниш и Сардику во Фракии. За ними по пятам шли британские, рейнские и галльские солдаты с походными сумками за плечами, а все войска Мезии и Македонии шли обходными путями, чтобы встретиться с Лицинием в пункте назначения… Этим пунктом была равнина возле Мардии, где пополненная армия могла прикрыть Адрианополь.
В распоряжении Лициния оказались лишь те войска, которые добрались до назначенного места раньше его или одновременно с ним, поскольку преследователи практически сразу атаковали его. Битва на Мардии была столь же яростной и упорной, как и битва при Кибале. Больше века иллирийская армия и иллирийские командующие правили империей. И они вовсе не собирались упустить власть из рук. Однако в разгар схватки Константину удалось смять ряды противника. Иллирийцы попросту стали спина к спине и продолжали сражаться до тех пор, пока не сгустились сумерки. На рассвете оказалось, что они отступили к Македонским горам, что было равносильно признанию поражения.
Лициний смирился со случившимся – в той мере, в какой считал нужным. Он послал своих представителей сообщить, что признает себя проигравшим – однако готов продолжить борьбу, если Константин того пожелает. Затем его представитель сделал замечательное заявление: он, мол, готов обсудить условия по поручению императоров, своих повелителей… Таким образом был обнародовал тот факт, что по дороге из Сирмия Лициний назначил одного из своих главных военачальников, Валента, цезарем.
Если Лициний желал подразнить быка красной тряпкой, он не мог придумать ничего лучшего. Константин был в ярости. Он потребовал от Лициния ответа: неужели он думал, что Константин проделал весь долгий путь из Йорка, чтобы спокойно признать навязанного ему цезаря? Он казнил Вассиана вовсе не для того, чтобы освободить место для чужака Валента. Прежде чем начнется обсуждение каких-либо условий, Валент должен уйти со сцены… Заставив Константина проявить не самые лучшие стороны своей натуры, Лициний, рассыпавшись в извинениях, предложил Валенту добровольно расстаться с жизнью. Как и подобает военному, Валент выполнил приказ. После этого Константин и Лициний сели за стол переговоров, чтобы обсудить политические проблемы.
Выработанное ими соглашение представляет определенный интерес. Во-первых, иллирийские владения Галерия были поделены на две части. Константин целиком забрал себе те земли, которые мы сейчас называем Балканским полуостровом, за исключением Фракии, которая осталась у Лициния: короче говоря, каждая из сторон сохранила за собой территории, полученные в результате битвы при Мардии. Хотя эта граница еще несколько раз сдвигалась, этот раздел территории был первым шагом к разделению империи на восточную и западную, которое произошло двумя поколениями спустя. В любом случае (и это имело огромное историческое значение) он разбил старый прочный блок провинций, ранее называвшийся Иллирией. С этих пор Иллирия перестала существовать как единое целое.
Во-вторых, в соглашениями оговаривались правила назначения цезарей. Константин получил право назначать двух цезарей, а Лициний – одного. Таким образом было установлено несомненное превосходство Константина.
Несмотря на жестокое соперничество, между Константином и Лицинием существовало некое мрачное подобие привязанности. Они уважали способности друг друга. Вряд ли постоянный мир был возможен между ними, да этого никто всерьез и не ожидал, однако договор, заключенный после битвы при Мардии, продержался девять лет. Когда их борьба возобновилась, это уже была не ленивая возня, а столкновение, порожденное проблемами первостепенной важности.
Девять лет мира между Константином и Лицинием не богаты крупными событиями. Оба властителя активно занимались преобразованиями; и если обширные и радикальные реформы, осуществляемые Константином, затмевают для нас не столь масштабные деяния Лициния, то это только потому что мы невольно сравнивали последствия тех и других. Современникам, которые не могли оценить происходящее в исторической перспективе, усилия Лициния, возможно, представлялись не менее значимыми.
Для непосредственных свидетелей самые обычные события тех лет – свадьбы, рождения и смерти – были столь же важны, как и эпохальная революция, разворачивавшаяся перед их глазами. Современный читатель, который, без сомнения, ожидает рассказа о падении империй и крушении миров, возможно, не сможет сразу адекватно воспринять следующий эпизод нашего повествования. Мы видим Константина, склонившегося над детской колыбелью… Ведь в конечном итоге падения империй являются всего лишь побочным результатом самых обыденных человеческих стремлений. Ось человеческой жизни – детская колыбель, брачное ложе и гроб, и все вертится вокруг этой оси. Ребенок, который лежал в колыбели, воплощал в себе страсти и амбиции, отзвуки которых еще не умерли окончательно; ему суждено было стать косвенной причиной преступлений и трагедий, которые теперь уже давно остались в прошлом, но которые тогда бурлили, словно огнедышащая лава. Он был старшим ребенком Фаусты и Константина и внуком двух императоров – Констанция и Максимиана Геркулия.
Константин был женат уже восемь лет, это был его старший сын, и ни один ребенок, когда-либо рожденный в Римской империи, не имел столь августейших предков. Не только он сам принадлежал к тем, кого потом называли «порфирогенет» – рожденный в пурпуре, то есть был сыном правящего императора, но и его дяди и тети (коих было шесть), и которые являли собой необходимый восхищенный хор, также все были «порфирогенетами». С приходом к власти Константина, казалось, отступила злая судьба, преследовавшая прежних римских императоров, большинство которых были бездетными. Ребенок рос в совершенно новом окружении – в окружении императорской семьи, даже целого императорского клана, каждый член которого имел августейшее происхождение.
Благодушные историки, любившие чуть-чуть приукрасить и подтасовать факты, с удовольствием обсуждали чудесную гармонию, заключенную в том, что на десятый год правления Константина он сделал своего старшего сына цезарем. Однако гармония не столь идеальна, как они ее себе представляют. Десятый год уже истек, и пошел одиннадцатый, когда Константин решил воспользоваться правом, данным ему по условиям договора с Лицинием, и назначить двух цезарей. Тем не менее заявления историков имеют под собой некие основания. Очевидно, рождение сына было чрезвычайно важным и радостным событием для императора, и, если мы ищем относящиеся к делу факты среди тумана, впоследствии скрывшего правду, это может сказать нам кое-что о направлении его мыслей.
Должно быть, в любом портрете Константина не хватает «личных», «интимных» деталей, однако это не недостаток портрета, а, скорее, отличительная черта оригинала. Если бы мы встретились с этим человеком, мы, наверное, остались бы с тем же ощущением, что душа его от нас скрыта, что характер его не до конца понятен и мотивы его поступков нам неясны. Его отличительной чертой была скрытность – чувства его никогда не прорывались наружу. Он не позволил бы нам удовлетворить наше любопытство, как не желает удовлетворять любопытство историка. Однако, несмотря на все это, мы можем разглядеть за его действием глубокие и сложные мотивы, которые во многом определили будущее. Его приводила в восторг мысль об августейшем происхождении его сына. История с Вассианом окончательно укрепила его в его недоверии к системе назначения цезарей, которая являлась составной частью разработанной Диоклетианом схемы. Казалось невозможным найти кандидата, чья верность интересам империи могла бы уберечь его от соблазна. Практически никто не выдержал этого испытания: ни Галерий, ни Максимин Даза, ни сам Константин. В порочности предложенной Диоклетианом системы передачи власти Константин убедился, можно сказать, на собственном опыте.
Единственной возможностью обеспечить преемственность власти, избежав гражданской войны и фракционных столкновений, была передача власти по наследству. Наследственный принцип означал отказ от соперничества человеческих амбиций, страстей и устремлений и переход к определению императора по рождению, независимо от его личных качеств. Более случайным мог быть только выбор по жребию. У него было одно преимущество. Он ставил на службу порядку и постоянству тот человеческий инстинкт, который заставляет испытывать некие особые чувства к своим родичам. Если императора выбирали по жребию, это избавило бы империю от опасностей, связанных с несовершенством человеческого выбора… В этом случае никто, по сути, не был бы заинтересован в исходе дела… Однако отец, мать, трое дядей, три тети и множество других родственников интересовались судьбой маленького Константина… И тот, кто станет возражать против этого аргумента, отметет тем самым не только доводы логики, но весь исторический опыт многовекового существования государства.
Некоторые аспекты проблемы наследования власти Константин обдумывал задолго до того, как она обрела для него актуальность, – еще до италийской кампании и завоевания Италии. Он понимал, что, если когда-то появится императорская семья, она не может появиться из ничего – вдруг и сразу. Будет очень трудно убедить мир в том, что императорский род – священен. Чтобы приписать ему какое-то особое свойство, без которого его притязания на престол будут совершенно безосновательны, необходимо было доказать, что это свойство всегда было ему присуще. До отъезда из Арля Константин – неизвестно, искренне или нет, – поддерживал теорию о том, что его отец был каким-то образом связан с родом Клавдия Готского. Старый Констанций, возможно, несказанно бы удивился, если бы узнал, что он, сам того не ведая, был благородного происхождения… Но подобный шаг был необходим, если Константин хотел утвердить принцип наследования престола по праву рождения.
Позднее возникла простая и разумная генеалогия, которая связала Константина с первым иллирийским императором. Возможно, это правда. В подобной версии нет ничего невозможного или нелогичного. Никто не поставил бы ее под сомнение, если бы первоначально не существовало другого варианта. Была ли эта генеалогия истинной или нет, не важно; она была политически оправданной. Если даже она была выдумкой, она составлена с благой и разумной целью.
Многие проблемы становятся понятны, если вспомнить о существовании Криспа. Когда маленькому Константину, «рожденному в пурпуре», исполнилось 18 месяцев от роду, Криспу должно было исполниться 18 лет. Именно для Криспа первоначально была составлена родословная, восходящая к Клавдию Готскому… Каким бы бледным ни казался ореол, окружавший Криспа, его нельзя не распознать, когда мы говорим о свершениях и способностях этого сына Константина.
Крисп воспитывался в представлениях старого мира, в котором люди достигали императорского звания благодаря своим заслугам – другими словами, они продирались к нему, и урон, причиняемый в этой борьбе, не могли возвестить все плоды их созидательной деятельности… Однако взгляды Константина коренным образом изменились со времени Арля. Теперь все его помыслы были обращены не к Криспу, а к ребенку, чей статус обрел такую новую и неожиданную значимость.
Таким образом Константин осуществил свое право, оговоренное в соглашении с Лицинием, назначив цезарями и Криспа, и маленького Константина. Предполагалось, что Крисп возьмет на себя значительную часть работы по управлению государством, и 1 марта 317 года он принял власть в провинциях, где когда-то правил его дедушка Констанций, – Британии и Галлии. Для маленького Константина все еще было впереди.
Лициний последовал примеру Константина и сделал маленького сына Констанции своим цезарем. Ребенку было три года.
Независимо от того, понял ли Лициний направление мыслей Константина, его собственные замыслы все равно заставили искать союза с Криспом. Маленький Константин никаким образом не мог быть ему полезным. Однако имело смысл установить отношения с Криспом: у Лициния были все причины для того, чтобы всячески поддерживать и поощрять молодого человека. Он бы, конечно, предпочел, чтобы вопрос о престолонаследии решался по старой схеме – то есть чтобы Крисп унаследовал престол после Константина.
Лициний имел право наследовать владения Константина в случае его смерти. Назначение цезарей изменило ситуацию двояким образом. Во-первых, у Константина появился вполне зрелый преемник, чьи притязания на престол были убедительнее, чем у Лициния. Во-вторых, у него появлялся второй наследник, чьи притязания были особого рода.
Лициний «уравнял» маленького Константина со своим малолетним сыном; однако в отношении Криспа он избрал более смелую и одновременно мудрую политику. У него не было взрослого сына; но у него была взрослая дочь. И он начал переговоры о свадьбе.[34]
Если Криспу суждено было стать правителем всех владений Константина, то его дети имели бы право на власть в восточных и западных провинциях, и Лициний, с тем же основанием, как и Константин, стал бы считаться родоначальником династии.
Лициний понимал, что, если свадьба состоится, у Криспа, конечно, появится много врагов. Но он, возможно, вспоминал, что в свое время Константин сам оказался в таком же положении, но не особенно пострадал от этого. Лициний, однако, упустил из виду тот факт, что Константину могло не понравиться, что ему опять удалось вписать себя в картину будущей империи. Если Константин станет на сторону противников Криспа, Крисп мог оказаться в очень сложном положении… Но насколько сложном – никто, конечно, не мог предвидеть.
Диоклетиан умер за год до назначения Криспа цезарем. Ему было 70, и его смерть стала вехой, обозначившей конец целой эпохи. Он был величайшим из тех великих людей, которые подняли Римскую империю из руин и вновь сделали ее сильной. Что бы мы ни говорили и ни думали о нем, восхищаемся ли мы им или осуждаем его, невозможно вычеркнуть его из истории, как невозможно вычеркнуть из истории Августа.
Хотя он добился в жизни большего, чем подавляющее большинство людей, и умер отнюдь не в возрасте патриарха, он жил в эпоху столь быстрых и резких перемен, что ему выпало на долю осознать собственное поражение и увидеть новое поколение, которое намного опередило его. Он никогда не был гордым или властным человеком: а в старости, наверное, изведал горечь и ощущение бессилия – если вспомнить судьбу его жены, дочери и внука. Он всего-навсего хотел восстановить уважение к власти, а пришел к тому, что христиане стали приводить его в пример своим детям как жертву гнева Господнего. Он прожил достаточно долго, чтобы удивляться миру, в который он попал.
Он умер очень вовремя, как раз накануне назначения новых цезарей. Это событие ознаменовало окончательное уничтожение системы кооптированного правления, создателем которой он был.
Это была величайшая и последняя попытка такого рода. Никогда более ни один монарх не пытался повторить ее. Будущее было за династической монархией, как это уже начал понимать Константин.
Так все-таки потерпел Диоклетиан поражение или нет? Думается, что не вполне. Он был выходцем из народа и изначально верил в возможности «среднего человека». Он перенес в новую монархию древний принцип, открывавший талантливым людям путь наверх. Он был преданным слугой, пока находился на службе. Большая часть его успехов и неудач таилась в том, что он слишком полагался на послушание других, меряя всех людей по себе. Он обладал огромным, но несколько ограниченным опытом. Он знал свой маленький мир, в котором все слуги были верны; и он сделал вполне естественный – но ошибочный – вывод, что и в большом мире все слуги столь же преданные. Он не осознавал, что повелителя всегда окружают тайное неповиновение, ревность, страх и мстительность. И не знал в начале своей деятельности, как смыкается кольцо вокруг человека, наделенного властью… Однако позднее он понял все это. В дни своего пребывания в Салоне он произнес сильные и горькие слова, которые были записаны и стали передаваться из поколения в поколение. «Правитель может только видеть глазами и слышать ушами своих приближенных; а они делают все возможное, чтобы обмануть его. Поэтому он привечает плохих людей и пренебрегает хорошими людьми – к выгоде тех, кто все это организует».
Неким свидетельством того, что он осознал эту горькую истину, стал его уход. Божественный император снял с себя пурпурную мантию и тиару, и все увидели обычного человека, который спустился с помоста и затерялся в толпе. Трудно было обозначить более четко принцип различия между должностью и ее обладателем, принцип, который является основным элементом республиканской идеи правления. При последующих правителях эта разница была уже неразличима. Поступки Диоклетиана после его отставки во многом определились его стремлением подчеркнуть лишний раз тот факт, что созданная им монархия основывалась на принципе разграничения должности и человека. В Салоне жил самый обычный человек: даже не философ-интеллектуал, который время от времени изрекал умные мысли по поводу метафизических проблем, а простой человек, выращивающий капусту. Те, кто склонился перед новым августом, поклонялись не человеку. Они поклонялись идее – идее единства цивилизации.
Величие фигуры Диоклетиана становится ясно тем, кто изучает историю позднего Рима или средневековых общественных институтов. Между нами и ранней эпохой Рима лежит целая пропасть. Эта пропасть – анархия III века, «первая смерть», от которой Диоклетиан спас мир. Здесь стоит непреодолимый барьер, рассекающий поток истории. Рим, с которым мы связаны напрямую и непосредственно, который определил начало и рост нашей цивилизации, под влиянием которого сформировались наши институты, – это Рим, созданный Диоклетианом. Старый Рим, город Фабия и Августа, для нас лишь легенда, известная по книгам. Однако Рим Диоклетиана – это реальность.
Некая туманность и нечеткость в образе этого человека говорит нам, что он – реален. Его фигура лишена той определенности, которая является очевидным признаком того, что к ней прикасалась рука человека. Цезарь стал мифом, сказкой. А Диоклетиан похож на людей, которых мы знаем в реальной жизни; он непоследователен и не до конца понятен. Он был не очень умен, не слишком хорош, не до конца мудр и притом был гением, гигантом, чьи свершения бессмертны.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.