Александр Исаевич Солженицын (11 декабря 1918 – 3 августа 2008)

Александр Исаевич Солженицын

(11 декабря 1918 – 3 августа 2008)

Родился в обеспеченной семье в Кисловодске, но вёл свой род из крестьян, оба деда своим трудом и энергией стали богатыми землевладельцами. Отец, Исаакий Солженицын, офицер царской армии, сражался в Первую мировую войну в армии генерала Самсонова, погиб до рождения сына Александра; мать, Таисия Захаровна Щербак, получив образование стенографистки не только на русском, но и на английском, могла дать образование своему сыну, он окончил среднюю школу и физико-математический факультет Ростовского университета, одновременно с этим поступил в Московский институт философии, литературы и искусства (МИФЛИ). А. Солженицын был одарённым человеком, его тянули к себе и физика, и литература, он писал стихи, в его планах была и проза, в которой он задумал написать о генерале Самсонове и своём офицере-отце. И не только о нём, но и о своих дедах, энергичных, предприимчивых, сообразительных. Летом после окончания десятилетки Таисия Захаровна купила сыну велосипед, и всё предвоенное летнее время он вместе с друзьями путешествовал по Кавказу и Крыму. В 1938 году А. Солженицын женился на Наталье Решетовской, обаятельной, умной, талантливой, превосходно игравшей на пианино, а потом – война, артиллерийское училище, с середины 1943 года – фронт. В феврале 1945 года фронтовик и орденоносец А. Солженицын был арестован: сотрудники Комитета безопасности обнаружили в его письмах выражение слишком вольного отношения к Сталину и Советскому государству. Отсидев положенный срок в заключении, А. Солженицын побывал и в ссылке, а осенью 1953 года лагерные врачи предсказали ему, что жить ему осталось считаные месяцы. «Эти последние обещанные врачами недели мне не избежать было работать в школе, – писал А. Солженицын в книге «Бодался телёнок с дубом: Очерки литературной жизни» (Париж, 1975; М., 1996. С. 11), – но вечерами и ночами, бессонными от болей, я торопился мелко-мелко записывать, и скручивал листы по нескольку в трубочки, а трубочки наталкивал в бутылку из-под шампанского, у неё горлышко широкое. Бутылку я закопал в своем огороде – и под новый 1954 год поехал умирать в Ташкент». В Кок-Тереке А. Солженицын поправился, рак излечили. Он стал учителем в школе и всё время писал и прятал написанное. Потом переехал в Рязань, продолжал работать в школе, писать и прятать написанное. Так была написана повесть «Щ-854», роман «В круге первом», сценарий «Знают истину танки». Кое-что самое откровенное сжигал, опасаясь КГБ. Писал письма Н. Решетовской, которая вышла замуж за вдовца доцента-химика с двумя детьми, хотя одиннадцать лет ждала его. Не дождалась. И он уговорил её вернуться к нему, и она вернулась. Пять лет лагеря и семь лет ссылки отдалили его от художественной литературы, но на свободе он окунулся в чтение литературы и полностью разочаровался в ней: они «раз и навсегда были признаны мною ненастоящими, и я не терял времени и не раздражался за ними следить: я заранее знал, что в них нет ничего достойного. Не потому, чтобы там не было талантов, – наверное, они были там, но там же и гибли. Ибо не то у них было поле, по которому сеяли: знал я, что по полю тому ничего вырасти не может… все они соглашались о всяком предмете и деле не говорить г л а в н о й п р а в д ы, той, которая людям в очи лезет и без литературы. Эта клятва воздержания от правды называлась соцреализмом. И даже поэты любовные, и даже лирики, для безопасности ушедшие в природу или в изящную романтику, все они были обречённо-ущербны за свою несмелость коснуться главной правды» (Там же. С. 14—15). Но это были слова человека, оторванного от жизни и от художественной литературы. Прошли годы, в 1961 году А. Солженицын, окончательно отредактировав повесть «Щ-854», договорился со Львом Копелевым, с которым не один год просидел в заключении, что тот передаст его вещь в журнал «Новый мир». Л. Копелев так и сделал, передал Анне Самойловне Берзер, которая, прочитав, сначала попросила прочитать Е.Н. Герасимова, заведующего прозой, тот отказался, потом отказался читать А. Кондратович, Б. Закс заявил, прочитав несколько страниц, что печатать повесть нельзя. В этом случае, когда все ответственные чины в журнале отказались читать, А. Берзер передала рукопись А. Твардовскому со словами: «Лагерь глазами мужика, очень народная вещь». Взял почитать А. Кондратович, но с какой-то страницы бросил. «Не скажу, что такой точный план, – писал А. Солженицын в книге «Бодался телёнок с дубом», – но верная догадка-предчувствие у меня в том и была: к этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний мужик Александр Твардовский и верховой мужик Никита Хрущёв. Так и сбылось: даже не поэзия и даже не политика решили судьбу моего рассказа, а вот эта его доконная мужицкая суть, столько у нас осмеянная, потоптанная и охаянная с Великого Перелома, да и поранее» (Там же. С. 25).

А. Твардовский, В. Лакшин, А. Кондратович и А. Солженицын подробно рассказали в своих воспоминаниях о том, как пришла в «Новый мир» повесть «Щ-854», вышедшая в журнале с названием «Один день Ивана Денисовича» (1962. № 11), как её читал А. Твардовский, как обсуждали за круглым столом главного редактора, как он лучился радостью открытия нового писательского таланта, написавшего смелую, отважную историю о лагерной жизни, в сущности запрещённую в текущей литературе. И дальнейший ход событий тоже описан в их воспоминаниях и в опубликованных документах.

А. Твардовский позвонил помощнику Н.С. Хрущёва Василию Семёновичу Лебедеву и предложил ему почитать талантливую повесть неизвестного автора, который, если его напечатаем, станет широко известным; Лебедев прочитал, уговорили почитать Н. Хрущёва, тот согласился, чтобы ему прочитали во время отпуска; Лебедев прочитал Н. Хрущёву, которому повесть понравилась; он дал её «по кругу» прочитать членам Политбюро, обсудили и приняли решение – печатать в «Новом мире». Конечно, здесь вся эта драматическая история изложена упрощённо, а столько внутренних тяжких переживаний было за это время у А. Твардовского, который не переживал так глубоко за свои неопубликованные произведения, как за повесть А. Солженицына.

«Один день Ивана Денисовича» – это повествование о пребывании в лагере Ивана Денисовича Шухова, здесь есть и ссоры, товарищеская поддержка, рассказы о бригадирах и десятниках, о кавторанге, об эстонцах Кильгасе и Эйно, о каше, которую никто не востребовал, и о честном разделе между нуждающимися, иной раз возникнут интересные беседы, все слушают и спорят, а в другой раз слушают рассказ Тюрина, как его уволили с воинской службы, как сына кулака, и как он вернулся домой и увёз младшего брата… В минуту перерыва Цезарь, потягивая трубку, спокойно сообщает, что «объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален. «Иоанн Грозный» – разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!» И тут же услышал в ответ: «– Кривлянье! – ложку перед ротом задержа, сердится Х=123. – Так много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного! И потом же гнуснейшая политическая идея оправдания единоличной тирании. Глумление над памятью трёх поколений русской интеллигенции!..

– Но какую трактовку пропустили бы иначе?..

– Ах, пропустили бы?! Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнял. Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!» (Солженицын А. Один день Ивана Денисовича: Повесть. М.: Советский писатель, 1963. С. 71).

И ещё один штрих о повести: автор превосходно описывает работу бригады каменщиков, во время которой соревнуются эстонец Кильгас и Шухов (Там же. С. 79—92).

Алёшка, который в минуты отдыха постоянно читает Евангелие, как-то спросил Ивана Денисовича, почему он Богу не молится, ведь «душа-то ваша просится богу молиться. Почему ж ей воли не даете, а?». «Потому, Алёшка, что молитвы те, как заявления, или не доходят, или «в жалобе отказать» (Там же. С. 139).

«Засыпал Шухов вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся.

Прошёл день, ничем не омрачённый, почти счастливый» (Там же. С. 144).

Триумф был полный: в ноябре 1962 года состоялся Пленум ЦК КПСС, а после его завершения члены Пленума «понесли с базара» книжного – две книжечки: красную (материалы Пленума) и синию (одиннадцатый номер «Нового мира»). Так, смеялся Твардовский, и несли каждый под мышкой – красную и синюю» (Солженицын А. Бодался телёнок с дубом. С. 47).

Вся читающая Россия бросилась за журналом «Новый мир», а в это время А. Твардовский написал письмо А. Солженицыну, чтобы со всеми готовыми произведениями он обращался только в «Новый мир». А. Солженицын вскоре принёс в журнал «Матрёнин двор» и «Случай в Кочетовке» («Но пришлось сменить на «Кречетовка», чтоб не распалять вражды кочетовского «Октября» к «Новому миру» (Там же). Рассказы А. Солженицына тут же были отправлены в первый номер «Нового мира» за 1963 год. Казалось бы, А. Твардовский нашёл себе писателя-друга, но он горько ошибался: «Со мной пережил он вспышку новой надежды, что вот нашёл себе друга, – вспоминал А. Солженицын. – Но я не заблуждался в этом. Я полюбил его мужицкий корень; и проступы его поэтической детскости, плохо защищённой вельможными навыками; и то особенное природное достоинство, которое проявлялось у него перед врагами… Но слишком несхожи были прошлое моё и его, и слишком разное мы вывели оттуда. Ни разу и никогда я не мог быть с ним откровенен и прост, как с десятками людей, отемнённых лагерной сенью. Ещё характеры наши как-то могли обталкиваться, обтираться, приноровляться, – но не бывает дружбы мужской без сходства представлений.

Мы подобны были двум математическим кривым со своими особыми уравнениями. В каких-то точках они могут сблизиться, сойтись, иметь даже общую касательную, общую производную, – но их исконная первообразность неминуемо и скоро разведёт их по разным путям» (Там же. С. 49).

Так оно и произошло. Когда решался вопрос с публикацией повести «Один день Ивана Денисовича», А. Солженицын был уже готов передать её на Запад для публикации. А. Твардовский, В. Лакшин, А. Кондратович увидели какие-то странности в поведении А. Солженицына, но странностей в его поведении не было, он полностью устремился на Запад. А значит, на открытую борьбу с советской цензурой, на прятанье своих рукописях в «укрывищах», на тайну своей деятельности, так чтобы вызвать подозрения КГБ и пр.

А в это время внимательный критик Владимир Бушин написал статью о повести А. Солженицына в журнале «Нева» (1963. № 3), на которую тут же А. Солженицын ответил в письме В. Бушину от 27 мая 1963 года: «О Вашей статье я слышал от Сергея Алексеевича Воронина ещё в феврале. Саму статью прочел в прошлом месяце. Нахожу её весьма интересной и очень разнообразно, убедительно аргументированной» (Бушин В. Неизвестный Солженицын. М., 2010. С. 14). В. Бушина поддержала критик Л. Иванова в статье «Гражданином быть обязан…» в «Литературной газете» (1963. 14 мая). А до этого ещё была статья И.И. Чичерова «Об «Одном дне Ивана Денисовича» (Московская правда. 1962. 8 декабря), а потом ещё статья, так завязалась литературная полемика вокруг повести и рассказа «Матрёнин двор», опубликованных в «Новом мире».

Затем В. Бушин резко откачнулся от личности и произведений А. Солженицына, достаточно посмотреть его последние книги, в частности «Неизвестный Солженицын. Гений первого плевка» (М., 2010).

А. Солженицын рекомендовал А. Твардовскому напечатать стихи В. Шаламова «Из колымских тетрадей» и «Маленькие поэмы», а чуть спустя «Очерки по истории генетики» Ж. Медведева, но эти предложения А. Твардовскому не пришлись по душе.

А. Солженицын предложил А. Твардовскому напечатать два его романа – «В круге первом» и «Раковый корпус». В редакции журнала прочитали и предложили их напечатать, что-то им понравилось, что-то не понравилось, обычное дело, но печатать надо – огромный успех опубликованного гарантировал их удачу, хотя романы были значительно слабее, чем прежние произведения.

Пока шла полемика вокруг романов, А. Солженицын усиленно работал над историческим исследованием «Архипелаг ГУЛАГ», собирал письма, публикации, а документов не было, их невозможно было достать по тем временам. «Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не досталось читать документов, – признавался А. Солженицын. – Но кому-нибудь когда-нибудь – достанется ли?.. Свои одиннадцать лет, проведённые там, усвоив не как позор, не как проклятый сон, но почти полюбив тот уродливый мир, а теперь ещё, по счастливому обороту, став доверенным многих поздних рассказов и писем, – сумею я донести что-нибудь из косточек и мяса? – ещё впрочем живого мяса, ещё впрочем живого тритона» (Соженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. 1918—1956. Опыт художественного исследования. Вермонт; Париж, 1987. С. 9). Автор ссылается при этом на 227 имён, на людей, которые присылали ему письма, рассказы, воспоминания. И всё равно мало, недостаточно этих свидетельств испытавших лагерное заключение, чтобы представить себе объективное значение деятельности ЧК, ГПУ, НКВД в создании могучего потока осуждённых разных времён, начиная с революции и Гражданской войны – Архипелага ГУЛАГ.

Десятки, сотни биографий осуждённых и заключённых в лагеря предстают перед читателями этой книги, но начинается это повествование за три месяца до окончания войны с ареста капитана Красной армии Александра Солженицына, только что выведшего из окружения свою разведбатарею и представшего перед комбригом, который тут же приказал сдать ему его пистолет. Тут же его арестовали. Комбриг напомнил Солженицыну, что у него есть друг в 1-м Украинском фронте, его тут же прервали контрразведчики, а Солженицын догадался, что его переписка с другом перехвачена.

А комбриг «поднялся из-за стола (он никогда не вставал навстречу мне в той прежней жизни), через чумную черту протянул мне руку (вольному, он никогда мне её не протягивал!) и, в рукопожатии, при немом ужасе свиты, с отеплённостью всегда сурового лица сказал бесстрашно, раздельно:

– Желаю вам – счастья – капитан!..

Так он желал счастья – врагу?..» (Там же. С. 30).

Позже А. Солженицын встретился с бывшим комбригом Травкиным, ставшим генералом в отставке и ревизором в Союзе охотников.

Захватывающе написаны многие главы повествования, в «Истории нашей канализации» описывается система подавления и унижения со стороны государственных органов всех инакомыслящих, созданная как отклик на призыв В. Ленина, провозгласившего общую единую цель «очистки земли российской от всяких вредных насекомых» (Ленин В.И. Полн. собр. соч. М., 1966. Т. 35. С. 204). В это число входили земцы, кооператоры, все домовладельцы, гимназические преподаватели, церковные приходские советы, церковные хоры, все священники, все монахи и монахини, интеллигенты, студенты, правдоискатели, социал-демократы, эсеры, кадеты, дворяне, купцы – очистка происходила в форме внесудебной расправы. И чем больше проходило времени, тем активнее расширялся круг «вредных насекомых»: восставшие крестьяне, кулаки во время коллективизации, инакомыслящие во время войны и т. д и т. д. Любая неосторожная фраза о советской власти, о коммунистической партии, о вождях служила поводом для ареста и допросов, а выбраться из лап чекистов было нелегко. Так что поток осуждённых всё увеличивался и увеличивался, лагеря были рассеяны чуть ли не по всему Советскому Союзу.

В книге много имён, фактов, исторических и политических событий, А. Солженицын высказывает свою точку зрения на описываемые события. Книга вызвала разноречивые толкования, одни восприняли её с одобрением, другие отвергают, третьи говорят как о положительных, так и об отрицательных сторонах этого художественного исследования.

Но это, конечно, серьёзное исследование, которое не случайно названо художественным. Порой автор лишь называет то или иное судебное дело, порой судит поверхностно и видит лишь фактическую сторону, а вся глубина и неповторимость события остаются как бы в стороне. Возможно, это недостаток, а может быть, это простая необходимость лишь зафиксировать массовость явления и события.

На основе многочисленных документов А. Солженицын убедительно раскрывает судебный процесс «Шахтинское дело» (18 мая – 25 июля 1928 года) под председательством А.Я. Вышинского с главным обвинителем Н.В. Крыленко. Перед судом предстало 53 подсудимых, 56 свидетелей. Из них 16 подсудимых «стремились раскрыть обществу свои тяжёлые преступления», 13 подсудимых «извивались», а 24 подсудимых вообще виновными себя не признали (Правда. 1928. 24 мая). «Это вносило недопустимый разнобой, массы вообще не могли этого понять. Наряду с достоинствами… беспомощностью подсудимых и защитников, их неспособностью сместить или отклонить глыбу приговора, – недостатки нового процесса били в глаза, и кому-кому, а опытному Крыленко были непростительны» (с. 368—369). Нужен был новый процесс. Нужны были новые «сильные вредительские фигуры во главе». Выбрали крупного горного инженера, выдающуюся фигуру крупного общественного деятеля Петра Акимовича Пальчинского, но процесса не получилось: Пальчинский выдержал давление, издевательства, какие знали ОГПУ, – «и не сдался, и умер, не подписав никакой чуши. С ним вместе прошли испытание и тоже, видимо, не сдались – Н.К. фон-Мекк и А.Ф. Величко. В пытках ли они погибли или расстреляны – этого мы пока не знаем, но они доказали, что м о ж н о сопротивляться и м о ж н о устоять…» (с. 369—370). Подробно проанализировал А. Солженицын и процесс «Промпартии» (25 ноября – 7 декабря 1930 года), выделив здесь замечательную фразу инженера Рамзина: «Путь предательства чужд внутренней конструкции инженерства». Обвиняемых только восемь человек. Но никаких документов, никаких бумажек, их обвиняющих, ничего этого нет, как ни копались в их квартирах и на месте службы. Хотели их обвинить по происхождению, но и здесь у обвинителей ничего не нашлось – все они вышли из бедных семей: один сын крестьянина, сын многодетного конторщика, сын сельского учителя, сын коробейника… «Все восьмеро учились на медные гроши, на своё образование зарабатывали себе сами… И вот что чудовищно: при царизме никто не загородил им пути образования! Они кончили реальные училища, затем высшие технические, стали крупными знаменитыми профессорами» (с. 380).

Этот процесс удался, и Крыленко доволен, что все сознались в своих преступлениях, все одобрили диктатуру пролетариата, все получили по десять лет тюремного заключения.

«Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына сначала вышел за границей, в советской критике началась полемика вокруг этой необычной книги, во время правления Л. Брежнева она была резко осуждена.

Вокруг романов А. Солженицына сначала шла обычная литературная борьба, одни критиковали, другие восхищались. Романы набрали, высокое партийное руководство рекомендовало решить вопрос об их публикации на Секретариате Союза писателей СССР.

Многие секретари резко осудили романы, лишь иные признали, что с авторской доработкой романы можно опубликовать. А. Солженицын направил в адрес IV съезда советских писателей (22—27 мая 1967 года) письмо, в котором просил писателей требовать отмены цензуры, говорить о защите авторских прав. О письме и романах Секретариат уже принимал решения. Прислал из Вёшенской свой резко отрицательный отзыв М.А. Шолохов. Всё зависело от позиции первого секретаря Союза писателей К.А. Федина. И А. Твардовский написал ему подробнейшее письмо, где – в какой уж раз! – изложил свою позицию об А. Солженицыне. Изменилось время, Л. Брежнев, как и многие из партийного руководства, резко отрицательно отнёсся к «Новому миру», особенно к публикациям А. Солженицына. К. Федин был у Л. Брежнева, знал его позицию. А посему просто не мог принимать восторженную позицию А. Твардовского, который по-прежнему упрекал К. Федина в намерении «предать самого Солженицына политическому остракизму» (Твардовский А. Нам решать вопросы литературной жизни: Письма А. Твардовского К. Федину // Октябрь. 1990. № 2. С. 198). И далее А. Твардовский писал 7—15 января 1968 года: «Слышать от Вас, Константин Александрович, крупнейшего русского писателя, друга А.М. Горького и продолжателя его традиций в руководстве литературой, слова этого Вашего предложения представляется странным и непонятным. Не можете же Вы просто присоединиться к предложению М.А. Шолохова, без обиняков высказанному в его письме: «не допускать Солженицына к перу». Это было бы особенно печально после известных литературно-политических выступлений автора «Тихого Дона», которыми он так уронил себя в глазах читателей и почитателей. И вообще грустно, что Федин с Шолоховым в этом деле, вместо того чтобы показать пример достойного, чуждого мелким ведомственным соображениям художнического отношения к художнику, склоняются к позиции таких товарищей из Секретариата, чья неприязнь к Солженицыну понятна и неудивительна…» (Там же). Это тем более было любопытно, что только что А. Твардовский писал, что говорил М. Шолохов о Солженицыне: «М.А. Шолохов в своё время также с большим одобрением отозвался об «Иване Денисовиче» и просил меня передать поцелуй автору повести» (Там же. С. 196). Но К. Федин был непреклонен, помня позиции Л.И. Брежнева и многих членов Политбюро.

Вот что пишет А.И. Солженицын по поводу одного из заседаний Секретариата СП СССР, на котором он подвергся осуждению: «На лице Федина его компромиссы, измены и низости многих лет впечатались одна на другую, одна на другую, и без пропуска (и травлю Пастернака начал он, и суд над Синявским – его предложение). У Дориана Грея это всё сгущалось на портрете, Федину досталось принять – своим лицом. И с этим лицом порочного волка он ведёт наше заседание, он предлагает нелепо, чтоб я поднял лай против Запада, с приятностью перенося притеснения и оскорбление Востока. Сквозь слой пороков, избледневший его лицо, его череп ещё улыбается и кивает ораторам: да не правду ли верит он, что я им уступлю?.. Я уже давно вошёл в ритм – пишу и пишу протокол. Лицо моё смиренно – о, волки, вы ещё не знаете зэков! Вы ещё пожалеете о своих неосторожных речах! (Солженицын А. Бодался телёнок с дубом. С. 185). И тут же прислал письмо А. Твардовский: «Я просто любовался вами и был рад за вас и нас… Очевидное превоходство правды над всяческими плутнями и политикой» (Там же).

Западный журнал «Грани» готовился издать «Раковый корпус», А. Солженицын заканчивал работу над «Архипелагом ГУЛАГ», изучал документы и семейные хроники о Первой мировой войне, и первые книги будущего романа «Красное Колесо» были почти готовы к изданию, а А. Твардовский всё ещё надеялся издать романы А. Солженицына в «Новом мире». Ничего из этого не получилось. Была развязана литературная травля А. Солженицына. Связи А. Солженицына с Западом очень заинтересовали российские службы безопасности. За ним установили секретный контроль. Озабоченность положением А. Солженицына проявляют Б. Пономарев, Ю. Андропов, Ю. Мелентьев, А. Громыко, наконец принимается Постановление Политбюро ЦК КПСС от 21 июня 1968 года, в котором выражено недовольство его популярностью на Западе. Союз писателей СССР принял решение исключить А.И. Солженицына из членов этого Союза, решение было принято почти единогласно, лишь А. Твардовский заявил, что А. Солженицын – «выдающийся писатель современности». 12 ноября 1969 года А. Солженицын направил «Открытое письмо секретариату Союза писателей РСФСР», в котором чётко высказал свою позицию на исключение из Союза писателей:

«Бесстыдно попирая свой собственный устав, вы исключили меня заочно, пожарным порядком, даже не послав мне вызывной телеграммы, даже не дав нужных мне четырёх часов – добраться из Рязани и присутствовать. Вы откровенно показали, что решение предшествовало «обсуждению». Опасались ли вы, что придётся и мне выделить десять минут? Я вынужден заменить их этим письмом.

Посмотрите на циферблаты! – ваши часы отстали от века… Слепые поводыри слепых…» (Там же. С. 628—629). 14 октября 1970 года А. Солженицын, узнав о присуждении ему Нобелевской премии, написал письмо А. Суслову с предложением пересмотреть отношение к нему, издать «Раковый корпус», новый роман «Август Четырнадцатого». Но отношения в Секретариате не изменили, напротив, сотрудники госбезопасности ворвались в его дом, скрутили его посланника Горлова, «свалили, лицом о землю поволокли в лес и стали жестоко избивать» – об этом А. Солженицын написал 13 августа 1971 года «Открытое письмо министру Госбезопасности СССР Андропову» и в тот же день отправил письмо А.Н. Косыгину с просьбой расследовать допущенное беззаконие.

В какие только адреса вышестоящих начальников А. Солженицын не посылал свои письма, ставшие сейчас общеизвестными. Все эти высокие начальники только тем и занимались, что решали вопрос о проживании А. Солженицына то в Рязани, но он развёлся с женой, то три года у Ростроповича, которому приносил одни беспокойства, то у новой жены, Н.Д. Светловой, в её двухкомнатной квартире… Солженицын, скрываясь от начальства, писал свои романы, изданные потом в серии «Красное колесо». Среди деятелей высшего руководства страны нашёлся человек, министр Н. Щёлоков, который в записке Л.И. Брежневу написал, что проблему «Судьба Солженицына» «создали не умные администраторы в литературе», они сначала приняли Солженицына в члены Союза писателей за повесть «Один день Ивана Денисовича», а потом исключили за книгу «Раковый корпус», написанную с тех же самых идейных позиций. «Такая непоследовательность ослабляет наши позиции в борьбе за идейную чистоту нашей литературы, – писал Н. Щелоков в октябре 1971 года. – Она делает непонятным и непоследовательным наше отношение к самому Солженицыну… В истории с Солженицыным мы повторяем те же самые грубые ошибки, которые допустили с Борисом Пастернаком. Пастернак безусловно крупный русский писатель. Он более крупный даже, чем Солженицын, и то, что его роман «Доктор Живаго» был удостоен Нобелевской премии, вопреки нашему желанию, безусловно наша грубейшая ошибка, которая была усугублена во сто крат неправильной позицией после присуждения ему этой премии. «Доктор Живаго» нужно было «отредактировать» здесь, в стране, и издать его. Без всякого сомнения, в этом случае никакого интереса к этому роману на Западе проявлено бы не было, тем более что идейное его содержание можно было бы довести до требуемого уровня. Так или иначе «Доктор Живаго» привлёк к себе жгучее внимание читателей в стране, так как вокруг него был поднят настоящий ажиотаж. «Доктор Живаго» разошёлся в рукописи. Он поступал к нам в иностранных изданиях, он получил широкую огласку по радио. Таким образом, замолчать литературное произведение в настоящее время уже невозможно, учитывая широкие связи с заграницей и широкие возможности слушать передачи Запада. С этой реальностью необходимо считаться. К сожалению, с ней никто не считается… Короче говоря, за Солженицына надо бороться, а не выбрасывать его. Бороться за Солженицына, а не против Солженицына» (Кремлёвский самосуд. М., 1996. С. 169—172).

На Западе опубликовали роман «Август Четырнадцатого», Солженицын усиленно работал над его продолжением «Октябрь 1916», а затем «Февраль Семнадцатого», то и дело о Солженицыне публиковались статьи, интервью с ним в западной прессе, а в советской печати шла буйная клеветническая кампания – то в «Правде», то в «Известиях», то в «Литературной газете». По материалам средств массовой информации, а главное – по запискам председателя Комитета государственной безопасности Андропова А.И. Солженицын предстаёт как «политический противник советского государственного и общественного строя» (Там же. С. 198), как проповедник антикоммунизма и капиталистического строя. В связи с этим 27 марта 1972 года Андропов и Руденко предлагают привлечь А. Солженицына к уголовной ответственности и выслать за пределы Советского государства. На заседании Политбюро ЦК КПСС 30 марта 1972 года, заслушав информацию Ю.В. Андропова, было принято решение вплотную заняться судьбой А.И. Солженицына. На последующих заседаниях Политбюро пришли к единому мнению, что А. Солженицын «всё более нагло ведёт себя, пишет всюду клеветнические письма, выступает на пресс-конференциях. Он очень озлоблен. Надо принять в отношении его решительные меры». Брежнева поддержал А. Косыгин, а Ю. Андропов предложил лишить писателя советского гражданства. Так началась процедура принятия этого решения.

А пока всё это готовилось, А.И. Солженицын написал «Письмо вождям Советского Союза», направленное 5 сентября 1973 года лично Л.И. Брежневу, в котором предупреждал его, что они могут встретиться и поговорить о том, что он написал: «Вы, как простой русский человек с большим здравым смыслом, вполне можете мои доводы принять, а уж тогда тем более будет в Вашей власти их осуществить (Там же. С. 256). А. Солженицын обращается к власти, как «редкий соотечественник, который не стоит на подчинённой вам лестнице, не зависит от вас по службе, не может быть вами ни уволен с поста, ни повышен, ни понижен, ни награждён», не можете принуждать к отречению, но он хочет сказать главное: что он считает «спасением и добром для нашего русского народа»: «Эти опасности: война с Китаем и общая с западной цивилизацией гибель в тесноте и смраде изгаженной Земли» (Там же. С. 257). Во внешней политике необходимо «последовательно проводить в жизнь национальный эгоизм»; необходимо отказаться от марксизма-ленинизма («Сталин от первых же дней войны не понадеялся на гниловатую порченую подкорку идеологии, а разумно отбросил её, почти перестал её поминать, развернул же старое русское знамя, отчасти даже православную хоругвь – и победил!» (Там же. С. 263); «не испортить русской природы, не создавать противочеловеческих многомиллионных скоплений» («Мы же сделали всё наоборот: измерзопакостили широкие русские пространства и обезобразили сердце России, дорогую нашу Москву, – какая нерусская рука разорвала бульвары, так что нельзя уже ими пройти, не ныряя в унизительные каменные тоннели…» (Там же. С. 267). А. Солженицын предлагает многое изменить во внутреннем положении страны, подумать о юношестве, о женщинах, о власти. Не всё, конечно, можно было принимать из его высказываний, но пригласить его на разговор, как это предлагал Н. Щёлоков, было совершенно необходимо. Но этого не произошло. И в этом – трагедия личности А. Солженицына и трагедия личности Л. Брежнева и всего его окружения, так и не нашедших общего языка. 7 января 1974 года на заседании Политбюро Л. Брежнев сообщил, что за границей вышел «Архипелаг ГУЛАГ»– «это грубый антисоветский пасквиль», «по нашим законам мы имеем все основания посадить Солженицына в тюрьму, ибо он посягнул на самое святое – на Ленина, на наш советский строй, на Советскую власть, на всё, что дорого нам» (Там же. С. 352). Почти все члены Политбюро приходят к выводу, что Солженицын – враг и необходимо принять против него соответствующие решения. 16 января 1974 года «Правда» напечатала статью И. Соловьёва о Солженицыне «Путь предательства», после этого вышли и другие статьи, похожие на правдинскую. Но это ничуть не помогло урегулировать сложные вопросы.

В феврале 1974 года А.И. Солженицын был лишён советского гражданства и выдворен из СССР. Вслед за ним выехала к мужу Н. Солженицына с детьми.

О личности и творчестве А.И. Солженицына написано много статей и воспоминаний. Владимир Максимов до поры до времени писал, что откровенный разговор о Солженицыне неуместен, потому что затрагивал бы не только эстетические вопросы, но и идеологические. А эти вопросы ещё не до конца решены в русской литературе. Но возникал и другой вопрос: А. Солженицын как бы существовал вне критики, того взыскующего разговора, который бы ставил его на соответствующее место в литературе.

«И в эмиграции, и в метрополии, – писал В. Максимов, – сложилось достаточно устойчивое убеждение, причём не только у людей пишущих, но и у многих читателей, что Солженицын-прозаик и Солженицын-публицист – это два совершенно разных явления. Я же считаю, что Солженицын равен себе в обеих этих ипостасях, со всеми вытекающими отсюда потерями и приобретениями. К публицистическим приобретениям, например, я отнёс бы «Письмо вождям», «Гарвардскую речь» и «Наших плюралистов», а к досадным потерям – «Как нам обустроить Россию»… То же самое и с прозой. Подлинно гениальные «Матрёнин двор» и «Архипелаг ГУЛАГ» мирно соседствуют у Солженицына с весьма скромным по своим литературным достоинствам «Августом 14-го» и основательными, но без подлинного размаха «Раковым корпусом» и «Лениным в Цюрихе». Что же касается «Красного колеса», то это не просто очередная неудача. Это неудача сокрушительная. Тут за что ни возьмись, всё плохо. Историческая концепция выстроена задним умом, а в этом, как известно, мы все в высшей степени крепки. Герои, почти на подбор, функциональны, вместо полнокровных живых характеров – ходячие концепции. Любовные сцены – хоть святых выноси. Создаётся впечатление, что об этой материи вообще автор – отец троих детей – наслышан из литературных источников, причём не самого лучшего пошиба. Язык архаичен почти до анекдотичности. К тому же сочетание этого умопомрачительного воляпюка с псевдомодернистской стилистикой «а ля Дос Пасос» (вспомните хотя бы наивно многозначительные «наплывы»!) порождают такую словесную мешанину, переварить которую едва ли в состоянии даже самая всеядная читательская аудитория.

Вообще безусловный минус Солженицына, как, впрочем, многих прозаиков (в отличие от большинства беллетристов), отсутствие достаточно объёмного воображения. Он беспредельно силён лишь в материале, который пропустил через себя, через свой эмпирический опыт. Свидетельство тому те же «Иван Денисович», «Матрёнин двор» и «Архипелаг ГУЛаг». Я убеждён, что у него получилась бы неповторимая эпопея о Второй мировой войне, но, увы, его привлекла другая, к сожалению, мало подвластная ему тема.

И ещё – о языке. Язык, по моему глубокому убеждению, – естественно складывающийся организм. Радикальное насилие над языком не менее бессмысленно и трагично, чем насилие над человеческим обществом, над самой жизнью. А жизнь, как мудро заметил Борис Пастернак в своём восхитительном «Докторе Живаго», не надо переделывать, она сама себя переделывает. Так обстоит дело и с языком. Оставить после себя хотя бы одно новое слово, как это получилось у великого Достоевского со «стушевался» или у посредственного Боборыкина с «интеллигенцией», это уже означает остаться в истории литературы, а конструировать почти всю словесную ткань своих книг из вымерших архаизмов и неподъёмных словосочетаний – это вернейший способ авторских самопохорон по первому разряду. Если уж освобождаться от советского «новояза», то, по-моему, всё-таки не по словарю Даля, а по «Сказке о царе Салтане» или по меньшей мере по чеховской «Каштанке». Ко всему прочему, насилие над языком мстит за себя самым грозным для пишущего образом – забвением.

При всех своих новаторских претензиях Солженицын так и не выломился из русской литературной традиции и не породил сколько-нибудь заметных эпигонов, ибо для эпигонства он явно малопригоден: слишком огромны художнические задачи, которые ставит перед собой.

Его роль в нашей литературе и бытии иная: он задаёт обществу, нам всем неизмеримо более высокие нравственные и творческие критерии, чем те, из каких мы исходили до него. И только одно это искупает все его промахи и потери.

Без него немыслимо, к примеру, было бы такое явление, как «деревенская проза». Все наши деревенщики вышли из «Матрёниного двора», как послепушкинская проза из гоголевской «Шинели», но всё же их едва ли можно назвать его эпигонами, настолько они самобытны, подлинны во всех своих проявлениях, художническом, нравственном и гражданском. И конечно же в языковом. Вот уж кто действительно не нуждается в помощи Даля, слова диктует им сама окружающая их языковая стихия.

Но без Солженицына не состоялось бы в нашей литературе (и не только в литературе!) и многое другое. Поэтому, предъявляя сегодня к нему столь нелицеприятный счёт, я тем не менее убеждён, что лишь благодаря Солженицыну русская литература после столь долгого и трагического перерыва вновь заняла подобающее ей место в ряду мировых литератур. Сколько серых мышей нынче на Востоке и Западе вот уже много лет хлопотливо хоронят нашу отечественную словесность! Правда, она, надо отдать ей справедливость, этого не замечает, живёт себе и в ус не дует. И это тоже во многом благодаря Солженицыну» (Максимов В.Е. Собр. соч.: В 6 т. Франкфурт-на-Майне, 1975—1979. Т. 8).

В Вёшенской Ю.А. Жданов спросил М. Шолохова: «Как вы относитесь к творчеству Солженицына?»

«Ответ Михаила Александровича был донельзя неожиданным.

«У Бунина, – начал он, – есть рассказ «Красный генерал». Рассказ о двух мальчишках. Жили они до революции в одном доме; один был сыном хозяина, другой – другой сыном кухарки. Как положено мальчишкам, дружили они и ссорились, играли во дворе, бегали на рыбалку. Но вот пришла пора, сын хозяина поступил в кадетское училище, а сын кухарки с котомкой на плечах отправился в люди на заработки. Прошли годы, и встретились бывшие приятели уже на полях Гражданской войны. Один стал белым генералом, другой – красным. Жестокие сражения, кровь и страдания легли между ними. И вот Белого генерала берёт в плен Красный. От своих товарищей Красный генерал не скрывал давнего детского знакомства и теперь на лицах соратников увидел не только тени и отсветы недавних лютых боев, но и вопрос: что станешь делать со своим бывшим корешком? Приказ Красного генерала был краток: расстрелять! Историческая трагедия разрешилась личной…

Но это не конец, – продолжал Михаил Александрович, – лишь кажется, будто Бунин ставит точку. На самом деле, как подлинный художник, он открывает перед читателем не только правду жизни, но и право выбора позиции. Судьба каждого из героев допускает неоднозначную нравственную оценку, исходя из разных подходов, разных позиций. Кто-то примет Красного генерала, кто-то осудит. Бунин читателей не лишает права выбора, Солженицын в своих произведениях такого права за читателем не оставляет. Он не художник…» (Жданов Ю.А. Взгляд в прошлое. Ростов н/Д, 2004. С. 326—327).

Кто прав – рассудит время.

О своём творчестве, о своих поисках, политических и литературных, о своих героях А. Солженицын подробно рассказал в телеинтервью в Париже, отвечая на вопросы известного литературоведа Н.А. Струве. В частности, Н. Струве заметил, что Солженицын вкладывает много личного, своего жизненного опыта в свои персонажи, что «даже в Ленина вы вкладываете как бы часть самого себя», Солженицын согласился с этим: «…Ленин одна из центральных фигур моей эпопеи и центральная фигура нашей истории. О Ленине я думал просто с того момента, как задумал эпопею, вот уже сорок лет, я собирал о нём по кусочкам, по крохоткам всё, решительно всё… В ходе лет я постепенно его понимал, я составлял даже каталоги отдельных случаев его жизни по тому, какие черты характера из того вытекали. Всё, что я о нём узнавал, читал в его книгах, в воспоминаниях. Я ещё специально каталогизировал, что вот эти события дают такую черту характера, те события – другую черту характера. Я не использую этого непосредственно в момент работы, но всё систематизируется в голове и складывается. Теперь, когда я счёл, что я уже созрел для того, чтобы Ленина писать, я пишу его конкретные годы, цюрихские, естественно ретроспективно туда же помещаются происшествия его партийной и личной жизни. Я не имею задачи никакой другой, кроме задачи создать живого Ленина, какой он был, отказываясь от всех казённых ореолов и казённых легенд. Но это совсем поверхностное утверждение, что я пишу его из себя. Я пишу его только из него, но его, как любого, как Русанова, как Шухова, как любых персонажей, как Яконова в «Круге», Поддуева в «Корпусе», я не могу описать без того, что я сам достиг уже какого-то психологического и житейского уровня, что я могу понять другого человека в его обстановке, в его задачах. Вот так… Как же я осмелюсь историческое лицо создавать из себя? Нет, я создал его из него. Всей его жизнью, из всех его качеств, эпизодов, событий, из него, но только при этом, конечно, я не перестаю быть автором. Моя задача сделать его живым, каким он был, но поскольку я автор, то, конечно, понимание его психологии, его партийной психологии основывается на том, что я всю историю партии изучал, и жил в этой стране, и я знаю коммунизм…» (Александр Солженицын: Телеинтервью на литературные темы с Н.А. Струве. Париж, март 1976 // Литературная газета. 1991. 27 марта). И здесь, в этом интервью, Солженицын – художник.

А.И. Солженицын – яркая фигура, писатель, гражданин-патриот, боровшийся за свободу слова и добившийся этой свободы. А художник он или не художник – со временем решится само собой. В. Максимов и М. Шолохов писатели разных позиций и разных поколений, но сказали почти одно и то же: его автобиографические произведения удачны и остры, в его книге «Двести лет вместе» дан глубокий и всесторонний анализ взаимоотношений русского и еврейского народов, в «Архипелаге ГУЛАГ» много честного и субъективного, продиктованного творческим замыслом, а многотомное повествование «Красное Колесо» интересно прежде всего своим документальным материалом.

Солженицын А.И. Один день Ивана Денисовича. М., 1963.

Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ: В 3 т. Вермонт; Париж, 1987.

Солженицын А.И. Собр. соч.: В 9 т. М.: Терра, 1999.

Солженицын А.И. Двести лет вместе: В 2 кн. М., 2001—2002.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.