Большинство как конститутивным признак традиционной демократии

Большинство как конститутивным признак традиционной демократии

Развитие политической ситуации в России всё чаще даёт повод задуматься о роли «фактора большинства» в современном обществе.

Политологи знают о существовании в России социальной группы, для членов которой характерно желание именовать самих себя «гражданским обществом». При такой попытке выдать часть за целое социальный баланс стремительно рушится, как уже не раз было в 90-е. Очевидно, что в такой ситуации остальная, причём подавляющая часть общества получает по умолчанию статус негражданской. Поэтому выступление активистов «гражданского общества» от имени всего общества и вытеснение «лишней» его части с политических площадок объективно ведёт к распаду гражданского общества как такового.

Выводы на эту тему меня заставил сделать российско-германский форум «Петербургский диалог», в котором мне довелось участвовать в 2013 году. С российской стороны на нём преобладали именно те, кто по собственному почину сделал «гражданственность» своей эксклюзивной профессией. Они добросовестно излагали неолиберальный взгляд на социальное строительство. Участникам форума пришлось услышать, что сегодняшний мир, оказывается, чужд традиций. Культурных, исторических, религиозных, любых. Услышать, что традиции – это пройденный этап. Не существует, по мнению профессиональных граждан, и коллективного субъекта, разделяющего ту или иную традицию. Общественные связи возникают как бы сами собой, в порядке свободной конвенции, здесь и сейчас. Как если бы мы все оказались колонистами на далёкой планете, и нам бы пришлось начинать жизнь с чистого листа.

В числе слушателей были российские и немецкие студенты. Получив слово, я, не тратя времени на полемику, решил напомнить немецким студентам о трагических страницах в истории их страны. О том, как Германия была унижена Версальским договором, как ущемлённое национальное чувство было использовано Гитлером для построения расистской утопии. Как германская нация испытала горечь поражения и бесчестия, была раздавлена и расчленена, но смогла возродиться, стать правительницей континентальной Европы, воплотить мечту Карла Великого.

«Благодаря кому нация восстала к новой жизни?» – задал я вопрос немецкой части аудитории. Конечно, благодаря народному большинству и его традиции.

Российские участники были возмущены моими речами. Немцы – напротив. Они тихими голосами задавали вопросы: как определить традиционные ценности, как функционирует современная система колониализма, существует ли социальное измерение этики… В кулуарах молодые немецкие юноши и девушки по одиночке, оглядываясь по сторонам, пробирались ко мне, чтобы выразить благодарность и пожать руку. Они давно ничего подобного не слышали. Они разделяли мои взгляды, но не думали, что на официальном форуме в Петербурге можно произносить такие слова. И только одна немецкая студентка, не проявившая ни восторга, ни раздражения, захотела уточнить мою позицию. Она спросила: «Что такое большинство?» В тот момент вопрос меня не удивил. Мне казалось, всё моё выступление было ответом на него.

В очередной раз задуматься на эту тему всех заставили события в Бирюлёве осенью 2013 года. Прежде всего потому, что фактор большинства, сыгравший громадную роль в протестах, мало чем отличавшихся от беспорядков в Греции и во Франции, похоже, так и не был впоследствии учтён во время «разбора полетов». В течение последних лет национальные диаспоры стали в России негласным субъектом политики, причём довольно влиятельным. В столице есть анклавы, где этнический криминал подменяет собой законную власть, и уже можно констатировать, что эти территории частично выпали из-под российской юрисдикции. Официальные лица стараются лишний раз не думать об этой проблеме, и лишь когда полицейскому пробивают голову, наступает кратковременное прозрение.

Когда полиция рассматривает то или иное убийство как «частный случай», возникает ощущение, что она не заинтересована в наведении порядка. А это неизбежно вызывает у людей соблазн навести его собственными силами. Пренебрежение к интересам, традициям и культуре большинства ведёт к битью витрин и переворачиванию автомобилей.

Национальное большинство в его исконном понимании – это просто люди с общими традициями, интересами, правовой культурой и историческими задачами. Но чиновники пока ещё не вполне это понимают. Возможно, что эта самоуспокоенность – результат господства релятивистской постмодернистской этики, в рамках которой пока ещё существует и Россия, и остальная Европа. Отдельные политологи и общественники, находящиеся в плену этой парадигмы вопреки императиву профессиональной критичности, и сегодня утверждают, что «в сложном, меняющемся мире» интересы людей не сводимы к единому знаменателю. Или наоборот: что большинство существует лишь как носитель тоталитарного «анонимного сознания».

Обратимся к истории Европы. Именно фактор большинства, во всяком случае, городского большинства, стал двигателем буржуазных революций, которые утвердили в мире господство либеральной модели. Например, в ходе английской революции Джон Лильберн, представитель партии левеллеров, писал: «Вся власть изначально и по своей сущности исходит от народа и, следовательно, принадлежит только ему. Свободный выбор этого народа и его согласие, выраженное через его представителей, – единственное основание всякого справедливого управления»[44].

Но в начале XXI века процесс вошёл в стадию самоотрицания. Народное большинство, как и сама демократия, стали неудобны правящему слою: они слишком связаны с традицией, с нравственными устоями, мешают «диверсификации» культур и моделей поведения.

Как писал историк и экономист Иммануил Валлерстайн, «меритократическая мобильность в огромной степени остаётся возможностью лишь для меньшинства, поскольку меритократия – это ложный универсализм. Он провозглашает универсальную возможность, которая по определению имеет реальное значение только если она неуниверсальна. Меритократия внутренне элитарна»[45]. Иными словами, общество рыночной конкуренции неизбежно в качестве «достойных» выдвигает именно «состоятельны»), а власть последних поддерживает себя только и исключительно в режиме денежного элитизма. Не только демократия (власть большинства), но даже сколько-нибудь серьёзные социальные лифты в такой ситуации просто невозможны.

«Второй главной добродетелью, которую ставит себе в заслугу капиталистическая цивилизация, является то, что она выпестовала демократию и позволила ей расцвести…» Между тем «главным стимулом (drive) для демократии является эгалитаризм. Контрстимулов два: привилегии и компетентность; результатом реализации обоих является иерархия… Защитники капиталистической цивилизации утверждают, что она была первой исторической системой, покончившей с иерархией привилегий. Конечно, добавляют они, иерархия, основанная на компетентности (competent performance), существовала, и её надо поддерживать…» [46].

Разумеется, процедуры верификации этой самой «компетентности» вырабытываются в рамках всё тех же «компетенций» (как если бы следователь и судья были лучшими друзьями обвиняемого).

Неудивительно, что «критики капиталистической цивилизации обвиняют её в обмане. Они заявляют, что под маской компетентности скрывается иерархия, основанная на привилегиях». Поэтому даже «оценка формального избирательного права… часто вызывает скепсис. Однако даже если забыть об этом, то главный аргумент против тезиса о демократизации как достижении капиталистической цивилизации – это упадок коммунитарных институтов в современном мире одновременно с подъёмом избирательных систем. Утверждают: то, что стало победой на одном поле, означало намного большую утрату на другом»[47].

Отсюда попытка дискредитировать категорию большинства. Именно дискредитировать, а не отменить. Ведь сразу и открыто порвать с демократической традицией – традицией vox populi – невозможно. У многих ещё стоят перед глазами страницы прочитанных в школе учебников. При резком развороте от демократии к либеральному элитаризму лодка может перевернуться. А это означало бы смену основополагающего гражданского культа, к которой общественное мнение Запада пока не готово.

Политическому классу и масс-медиа приходится делать реверансы. Понятие «демократия», тесно связанное с понятием «большинство», в рамках современной либеральной парадигмы намеренно раздроблено. Сегодня хорошим тоном в политологии и медиасфере стало разделение демократии на «зрелую» и «незрелую», «архаичную» и «цивилизованную». Некоторые российские политологи услужливо поспешили внести и свои «пять копеек» в этот процесс, выдумав демократию «суверенную».

А всё дело в том, что сегодня либеральные требования к обществу всё больше расходятся с принципами классической демократии, хотя политические эксперты ещё не решаются это признать. Но рано или поздно придётся сказать об этом вслух и сделать главный выбор нашего времени – выбор между демократией и либерализмом. Выбрав демократию, политический класс сделает новый поворот к традиции, который сам по себе неизбежен, человечным, социально ориентированным, без фундаменталистских крайностей, – словом, обеспечит европейской цивилизации мягкую посадку.

Эпоха политкорректности завершает свой цикл. Набирает силу новая тенденция – поиск человечеством нового морального консенсуса. Об этом сегодня говорят представители многих христианских конфессий, причём в последнее время – не только традиционалисты. Традиционализм в связке с социальной демократией и представляет собой выход из опасного либерального тупика.

2009.