К.А. Кочегаров (Москва) Князья Огинские и сношения православных Великого княжества Литовского с Россией в 80-е гг. XVII в.
К.А. Кочегаров (Москва)
Князья Огинские и сношения православных Великого княжества Литовского с Россией в 80-е гг. XVII в.
Велико значение рода князей Огинских – магнатов, которые вели свое происхождение от Рюрика, – в политической и культурной жизни Великого княжества Литовского XVII–XVIII вв. Важную роль они порой играли и в русско-польских отношениях. Во многом благодаря стараниям литовского канцлера Марциана Огинского был заключен русско-польский Вечный мир 1686 г.[188]. Его двоюродный племянник польный литовский гетман Гжегож Огинский был одним из наиболее последовательных союзников Петра Великого в годы Северной войны[189]. Подобные примеры можно было бы продолжить.
Видное место принадлежало роду Огинских и в религиозной жизни Великого княжества. После заключения Брестской унии (1596) многие его представители остались верными и активными последователями православия. Особую известность на этом поприще приобрел троцкий подкоможий Богдан Матвеевич Огинский – владелец родовых имений Огинт, Крона (совр. г. Круонис) и Евья (совр. г. Вевис). По мнению церковного историка митрополита Макария (Булгакова), он «после незабвенного К.К. Острожского едва ли не более всех русских дворян в Литве потрудился для православия». Иждивением князя Богдана в Евье в начале XVII в. была построена Успенская церковь, при которой основан православный монастырь. Б.М. Огинский, будучи одним из членов и покровителей виленского православного братства и даже некоторое время его старостой, всячески поддерживал братство в борьбе с униатами. В 1610 г., после закрытия по распоряжению короля братской типографии, он разрешил перевести ее в Евье. Уже через год она возобновила работу, издавая на деньги князя богослужебные книги. В 1616 г. Б.М. Огинский приобрел для братства два дома в Вильно вблизи новой братской церкви Св. Духа. Благодаря ему же при братстве был основан коллегиум. В 1619 г. князь даровал Успенскому монастырю в Евье и его окрестностях новые владения: двор, два села, шесть озер и другие угодья, одновременно подчинив его братской церкви Св. Духа в Вильно, при условии, что братство будет неизменно пребывать в «послушании» у константинопольского патриарха и сохранять верность православию. В противном случае Б.М. Огинский и его потомки имели бы право Евьеский монастырь «на себе взяти и держати». В дальнейшем Богдан Огинский наделил землями основанный им Кронский монастырь и финансировал постройку в обители нового каменного храма Пресвятой Троицы, где и был похоронен вместе с женой[190]. В 1629 г. Кронский монастырь был также отдан под протекторат виленского монастыря Св. Духа[191].
Сыновья Богдана Огинского Иван (Ян), Александр и Лев Самуэль считались столпами литовского православия. Мстиславский каштелян Иван Огинский уже в 1610-х гг. активно включился в борьбу православных против унии, был старостой виленского братства, опекуном православного женского монастыря в Минске и особенно – могилевского Богоявленского монастыря и могилевского братства[192].
Троцкий каштелян, последний православный сенатор Великого княжества Литовского, Александр Огинский, отец Марциана Огинского, будущего канцлера, активно выступал против лишения православных верующих их храмов и монастырей в Литве. Во время избрания королем Владислава IV вместе с другими представителями православной шляхты он добивался восстановления прав православной церкви в Речи Посполитой. Будучи членом виленского братства, А. Огинский защищал интересы православных на сеймах и судах. В 1647 г. киевский митрополит Петр Могила сделал его опекуном Киевской коллегии. Похоронен князь Александр был в виленской церкви Св. Духа[193]. Его брат Лев Самуэль, получивший в наследство по линии матери имения в Витебском воеводстве (Микулино и Лиозно), в 1642 г. рядом с Витебском, вниз по Западной Двине основал на месте ранее существовавшей одноименной обители православный Марков монастырь. Киевский митрополит Петр Могила направил для жительства и служения во вновь основанном монастыре игумена Елисея и монахов. Огинский и его жена Софья Яновна (урожд. Биллевич) «даровали» монастырю «на вечные часы» земли «з гумном, с пашнями […], з сады и городы, с поли […], з боры, гаи, дябровами, з реками и речками, з ловы рыбными, пташинными и звериными». После смерти Елисея марковские монахи получали право при участии православных обывателей Витебского воеводства сами выбирать себе игумена. В случае, если игумен примет унию, Огинские сохраняли за собой право сместить его. Лев Самуэль и его жена обязались и за себя и за своих потомков всячески «заступовать» и «боронить» монастырь[194].
Л.С. Огинский завещал похоронить себя по православному обряду в кронской церкви рядом с родителями. Согласно духовной грамоте князя, монастыри (Минский, Полоцкий, Витебский, Евьеский, Виленский), которым члены рода покровительствовали, должны были получить по 500 злотых. Сверх этого полагалось еще 300 злотых братии виленского братского православного монастыря на помин души похороненной там дочери Льва Самуэля – Катажины. Кронская обитель была предметом особых забот Л.С. Огинского. Еще при жизни он обязался выплатить ей 1,5 тыс. злотых на помин души; 100 злотых монахи должны были получить за труды, связанные с похоронами, и еще столько же сверх того. Старший сын Льва Самуэля – Шимон Кароль, наследник Крона и «фундатор» монастыря – обязан был ежегодно выделять 10 бочек зерна монастырской больнице. Кроме того, еще одну маетность – Визгинольский фольварк Шимон Кароль мог унаследовать только при условии, что выплатит кронским монахам 4 тыс. злотых единовременно. В противном случае имение должно было отойти монастырю. Доходы от этих средств (или имущества) предназначались на содержание «ustawicznego baka?arza dla ?wiczenia dziatek»[195], который должен был получать от кронских отцов 100 злотых «на платье» ежегодно, а также на украшение монастырской церкви, поддержания в должном состоянии звонницы и кладбища (300 злотых в год). За всем этим должен был следить Ш.К Огинский[196]. Дочери князя Богдана Огинского в поддержке единоверцев не отставали от своих братьев. Анна (замужем за подкоможим троцким Вильгельмом Стеткевичем) в 1630-х гг. совершила крупные пожертвования в пользу Кутеинских женского и мужского монастырей под Оршей, способствуя и х превращению в одни из крупнейших центров православной монашеской жизни в Литве, а также основала новый православный монастырь Св. Троицы недалеко от Минска[197]. Барбара (замужем за подкоможим виленским Мельхиором Шеметом) завещала похоронить себя в кронской церкви, которой распорядилась выплатить на помин души 2 тыс. злотых и еще 1 тыс. злотых на помин души погребенной там же ее дочери Апполонии Кавечиньской. Кроме того, денежные суммы предназначались ею виленскому Свято-Духову и евьескому Успенскому монастырям. Свои два имения в Новогродском воеводстве – Новоеленское (Слонимский повет) и Железницу – она завещала внукам при условии, что они сохранят в неприкосновенности основанные ею в этих поместьях православные храмы и приданные им владения. Сами церкви передавались в ведение виленского монастыря Св. Духа. До совершеннолетия наследников опекунами имения назначались брат Барбары Александр Огинский и его сын Марциан[198]. Еще одна сестра – Апполония (вторым браком замужем за троцким подкоможим Михалом Зеновичем) – основала православную церковь Успения Пресвятой Богородицы в своем имении Маньковичи, где и завещала себя похоронить. По ее духовной 3,5 тыс. злотых предназначались монастырю Св. Духа в Вильно (сумму эту следовало отдать взаем, чтобы проценты с нее шли на церковные нужды; следить за этим должны были Александр и Лев Самуэль Огинские), маньковской церкви – 700 злотых (из них 200 на больницу при церкви), кроме того, мелкие суммы должны были получить другие православные храмы[199].
Во второй половине XVII в. потомки Богдана Огинского приняли католичество. Свою роль в этом сыграло и изменение позиции королевского двора, когда Владислав IV, избранный в 1632 г. польским королем, временно ослабил давление на православных. В отличие от своего отца, Сигизмунда III, систематически обходившего православный род Огинских при раздаче чинов и королевщин, Владислав не скупился на земельные пожалования[200]. К тому же во второй половине XVII в. в Речи Посполитой православные вельможи были уже полностью отстранены от высших государственных постов и общественных должностей, а некатолики не допускались в Сенат. Поэтому, когда в 1669 г. Марциану Огинскому была предложена должность виленского каштеляна, от него потребовали перехода в католицизм или униатство. Годом позже он, специально приняв ради этого католичество, стал троцким воеводой, заняв одну из высших должностей в Сенате Речи Посполитой[201]. Этот шаг Огинского был чувствительным ударом для православного киевского митрополита Иосифа Нелюбовича-Тукальского, сетовавшего, что князь «суетного ради сенаторского седалища, воеводством троцким обманен, свет православия святого в себе угасив, тме прелести папежские повинуся». Митрополит с сожалением констатировал, что «ему же последствующих много»[202].
Ранее Огинский активно поддерживал православие: был старостой могилевского братства, покровительствовал виленскому братству[203]. К началу 1668 г. в имении М. Огинского Смиловичи была построена церковь Вознесения Богородицы, которой князь пожертвовал прилежащие земли. Взамен Огинский обязал священника «poddanych tej w?o?ci moej, onych pacierzy nauczy? nie tylko w cerkwi, ale je?d??c do ka?dego z osobna, aby bez sakramentow, bez kosztu szlubow nie ?yli i bez spowiedzi ?wi?tej z tego ?wiatu nie zchodzili»[204] [205].
В ноябре 1685 г. клиент М. Огинского, Августин Константинович, объясняя агенту российского Посольского приказа Назарию Краевскому причины направления в Москву столь многочисленного посольства (планировалось 6 человек) Речи Посполитой, сказал, что сделано это, среди прочего, «смотря де за канцлером Огинским, потому что де он преж сего был во благочестивой вере, и к вашей, великих государей, стороне склонен»[206]. Однако это заявление Константиновича, если и отражало какие-то сомнения правящих кругов Речи Посполитой, все же не находило подтверждения в действиях М. Огинского. Прибыв в 1686 г. в Москву как один из двух руководителей польско-литовского посольства, князь усиленно хлопотал о получении разрешения русских властей на строительство католических костелов в Смоленске и Киеве, поддерживая по этому вопросу корреспонденцию с папским нунцием в Речи Посполитой Опцио Паллавичини. В то же время литовский канцлер как сторонник польского короля Яна Собеского выступал в этом деле скорее проводником политики папства, нежели действовал в собственных интересах. В соответствии с политикой Св. престола польские нунции выступали представителями папства и в России. В конце 1670-х и в 1680-е гг. они пытались использовать влияние польского королевского двора в правящих кругах Московского государства, чтобы выяснить их отношение к замыслу унии Русской православной церкви с католической и оценить перспективы распространения католицизма в России[207].
Вместе с М. Огинским в 1686 г. в Москву приехал и православный протопоп Кондрат Поликарпов из имения князя Дубровны бить челом великим государям «о утвори, о сосудех и о книгах», а также о колоколе для церкви Св. Николая[208]. В Посольском приказе протопоп сообщил, что в Дубровне и ее окрестностях расположено 18 православных церквей, в которых «о здравии и о благопоспешении и укреплении на долголетныя и благия времена великих и преславных монархов росийских молят […] всемилостивого Бога неотложно». Кондрат сетовал, что, кроме «пашенной земли», пожалованной ему от канцлера Огинского, никакого другого источника дохода у него нет, поэтому он и приехал в Москву «за изволением канцлеровым и живет при нем канцлере». 22 марта К. Поликарпову царским указом были пожалованы для Никольской церкви «ризы и подризник тафтяные со всею службою», а также богослужебные книги[209].
Двоюродный брат Марциана Ян Яцек, сын уже упоминавшегося Льва Самуэля, польный гетман литовский и воевода полоцкий (с 1682 г.), хотя и был воспитан в православной вере, принял католичество достаточно быстро[210], в отличие от старшего брата, Шимона Кароля Огинского, литовского мечника (с 1680 г.), сохранявшего верность вере отцов гораздо дольше. Именно на Шимона Кароля отец возлагал особые надежды по продолжению семейной традиции покровительства православию. В 1654 г. в своей духовной Лев Самуэль назначил сына душеприказчиком и распорядителем похорон, а также завещал ключи от родовой усыпальницы в Кронском монастыре, с оговоркой, что там могут быть погребены только православные. Шимон Кароль действительно долгое время считался одним из ревностных приверженцев православия, был членом виленского православного братства, а в 1672 г. – его старостой. Однако около 1680 г. и он перешел в католическую веру[211], видимо, в надежде получить должность сенатора Речи Посполитой.
В письме епископа Климента Тризны от октября 1682 г.[212], а также в диариуше сейма 1683 г.[213] упоминаются трое «братьев» Огинских – полоцкий, троцкий и мстиславский воеводы. Думается, что мстиславский воевода – это как раз Шимон Кароль. Это позволяет скорректировать бытующую в литературе точку зрения, что эту должность Ш.К. Огинский получил в 1685 г.[214] или даже в 1687 г.[215]. Ближе к истине был Юзеф Вольф, считавший, что Огинский был мстиславским воеводой в 1682–1685 гг.[216]. Вероятно, Шимон Кароль «унаследовал» должность мстиславского воеводы в 1682 г. после брата Яна Яцека, когда тот стал полоцким воеводой и польным гетманом литовским.
Между тем от должности литовского мечника Ш.К. Огинский отказался не в 1685 г., как предполагалось ранее[217], а по крайней мере на два года раньше в пользу племянника, старшего сына Яна Яцека – Миколая Франчишка Огинского, который упоминается как мечник Великого княжества Литовского в различных документах на протяжении 1683–1686 гг.[218]. На исходе 1686 г. – в начале 1687 г. эта должность вернулась к Шимону Каролю, который именовался литовским мечником в январе 1687 г.[219].
По завещанию отца Шимон Кароль Огинский получил среди прочего имение Лиозно в Витебском воеводстве, а также «главную отцовскую маетность» Крон «z tym jednak dok?adem aby wiary swej greckiej staro?ytnej nie odst?puj?c, ale w niej statecznie trwaj?c, fundacji rodzic?w moich strzeg?c i […] dotrzymuj?c tak, jakoby si? ?aden nieprzyjaciel s tego nie cieszy? nasz, o kt?rych tych wiek?w nie trudno, i strze? Bo?e, aby w wierze swojej odmiany jakiej nie uczyni?, zaczym cia?a jako rodzic?w moich, tak i nasze wyrzucone by by? musia?y, czego bodaj ?aden taki nie doczeka?»[220]. При переходе Шимона Кароля в католичество его младший брат Ян Яцек, при условии, что он останется православным, получал право забрать Крон себе[221]. Предсмертной воле Льва Самуэля не суждено было сбыться, поскольку в католичество перешли оба его сына.
Таблица 1. Род Огинских в XVII – начале XVIII вв.[222]
Однако и после того, как Ш.К. Огинский стал католиком, он не только продолжал покровительствовать марковским и другим православным монахам, терпевшим гонения от униатского митрополита Киприана Жоховского, но и оказывал им поддержку в сношениях с московским патриархом, неоднократно на протяжении 1680-х гг. выступая за иноков ходатаем перед русским правительством.
Шимон Кароль не поддерживал таких тесных политических контактов с Посольским приказом, как его двоюродный брат Марциан. За 1680-е гг. известен единственный и малозначительный эпизод, когда в марте 1680 г. смоленский бурмистр Яков Любовецкий «объявил» в смоленской приказной избе данное ему в бытность в Витебском воеводстве литовским мечником Ш.К. Огинским «вестовое письмо», не содержавшее ничего существенного[223]. Так же как и Марциан[224], Шимон Кароль поддерживал и хозяйственные связи со Смоленщиной, покупал в дворцовых имениях лес, который затем сплавлялся по Двине в Ригу[225], выступал контрагентом торговцев и ростовщиков из среды смоленских мещан и дворянства[226].
Однако переход рода Огинских в католичество не прекратил связей князей с православным населением и духовенством Польско-Литовского государства. С избранием на престол польского короля Яна III Собеского активизировались усилия склонить православных Речи Посполитой к унии. Еще во время сейма элекции 1674 г. Собеский вместе с нунцием Франческо Буонвизи строили планы ликвидации в стране православной иерархии. С этой целью под предлогом борьбы со шпионажем в пользу Османской империи сейм 1676 г. запретил православному духовенству и мирянам выезжать за границу, и в первую очередь в Константинополь. Отныне ставропигиальные православные братства должны были прекратить всякие сношения с константинопольским патриархом и подчиниться местным епископам. Духовные и светские власти Польско-Литовского государства при активном участии папского нунция строили даже планы создания отдельного от Константинополя Киевского патриархата, подчиненного напрямую папе, а вакантные должности в четырех существовавших православных епархиях Речи Посполитой (луцкой, перемышльской, львовской и могилевской или белорусской) предполагалось давать только тем кандидатам, которые согласятся перейти в унию. Осуществление всех этих мер поставило бы православное население Польско-Литовского государства перед выбором: либо остаться вообще без рукоположенных в соответствии с каноническими нормами священников, либо принять унию.
В 1677 г. львовский епископ Иосиф Шумлянский, некогда перешедший из унии в православие специально ради получения этого сана, тайно вернулся в униатство. В 1678 г. умер православный белорусский епископ Феодосий Василевич. На белорусскую кафедру претендовал Климент Тризна, настоятель монастыря Св. Духа в Вильно. Его поддерживали некоторые литовские магнаты, в частности литовский подканцлер М.К. Радзивилл. Однако из-за отказа принять унию игумен Климент не был допущен до хиротонии[227]. В письме к сестре Софье в октябре 1682 г. он сообщал, что, приехав из Полесья в Вильно, посещал трех князей Огинских – Марциана, Шимона Кароля и Яна Яцека. Вероятно, Климент стремился заручиться их поддержкой перед предстоявшей поездкой к королевскому двору, чтобы, как он, возможно, надеялся, все же получить сан белорусского епископа[228]. В т. н. «Сводной галицко-русской летописи с 1600 по 1700 год», составленной А.С. Петрушевичем, под 1681 г. приведена выдержка из рукописи митрополита Льва Кишки, что Климента Тризну якобы было приказано схватить и посадить в Мальборгский замок за корреспонденцию с Москвой[229]. Возможно, этот рассказ косвенно свидетельствует о попытках игумена Климента заручиться поддержкой русской дипломатии. В дальнейшем М. Огинский, уже став литовским канцлером, предпринимал активные попытки добиться утверждения Климента Тризны («закоренелого схизматика», как его характеризовала Конгрегация пропаганды веры) в сане епископа белорусского, но тщетно, поскольку римская курия еще более энергично этому противодействовала[230].
Иннокентий Винницкий, племянник киевского митрополита Антония Винницкого и кандидат на перемышльское епископство, оказался более сговорчивым. В октябре 1679 г., перед посвящением в епископский сан (произошло в 1680 г.), он в присутствии польского короля дал тайное обещание принять унию. В 1681 г. Иосиф Шумлянский и Иннокентий Винницкий официально приняли католическое исповедание веры в часовне королевского замка в Варшаве. Свою подпись под соответствующим актом поставил также архимандрит Уневского монастыря Варлаам Шептицкий[231]. По понятным причинам факты эти держались в тайне от православных мирян и низшего духовенства Польско-Литовского государства, но, конечно же, не были секретом для высшего духовенства, сенаторов и других представителей польских верхов.
После смерти в ноябре 1679 г. митрополита Антония в Речи Посполитой фактически оставался единственный православный епископ – луцкий Гедеон Святополк-Четвертинский. Однако и он в 1684 г. выехал в Россию, что вызвало нескрываемую радость униатского митрополита Киприана. «Ой, будет тебе лихо, будет в шубе тепло, безбожный, лстишся, что будто я веры злославной мучитель есмь, – писал он одному из своих корреспондентов, – се тебе новины: последней пастырь Гедеон князь Четвертинский проиграл дело в трибунале любелском, Пустыновскую церковь разорив и все монастыри и престол луцкой и острожской епископии [считают милион], ушол зело бесчестно в Киев или инуды куды, оставив невесту любезнейшую безоборонную плачущую и рыдающую, плачите овцы пастырь оставил вас, лют учинился на Святую унею»[232]. Подобным же образом откликнулся на отъезд луцкого епископа и Иосиф Шумлянский, написавший королевскому секретарю Станиславу Антонию Щуке, что Гедеон не только «убежал в Россию», но и ограбил луцкую церковь, забрав с собой все «движимое» церковное золото и серебро. Львовский епископ просил секретаря – человека влиятельного в делах о назначениях на государственные и церковные должности – передать вакантную епархию под его управление до назначения нового епископа. Шумлянский был в то время еще и администратором киевской митрополии, а с февраля 1684 г., после смерти киево-печерского архимандрита Иннокентия Гизеля, король Ян III назначил его и новым архимандритом, что отдавало ему под управление располагавшиеся на польской территории владения Киево-Печерского монастыря[233]. Добиваясь передачи себе в управление Луцкой епархии, Шумлянский убеждал Щуку, что в противном случае родственники бежавшего епископа «бесцеремонно» заберут оставшиеся ценности «тамошней кафедры». Заявляя, что сам он ни в коем случае не претендует на Луцкое епископство, хотя оно и богаче львовского, Иосиф просил королевского секретаря ходатайствовать за него у коронного подканцлера Яна Гнинского, которому готов был заплатить за поддержку 100 червонных злотых, обещая «отблагодарить» и самого Щуку[234]. В ноябре 1684 г. Ян Собеский утвердил Иосифа Шумлянского администратором Луцкой епархии[235]. Однако после этого, вопреки своим прежним намерениям, Львовский епископ стал строить планы получения луцкой кафедры для себя самого, рассчитывая передать Львовскую епархию своему брату Афанасию. Против этого выступил папский нунций, требовавший, чтобы луцким епископом был назначен «явный», а не «тайный» униат. Лавируя в поисках компромисса, Иосиф и Афанасий принесли нунцию тайную присягу в верности католической церкви, а последний еще и принял католическое исповедание. Оба обещали через некоторое время публично объявить о своем переходе в унию[236]. В стараниях сохранить контроль и над обеими епархиями львовский епископ заручился поддержкой и коронного ловчего Атаназия Мёнчиньского, луцкого старосты, близкого боевого друга Яна Собеского[237], а возможно и самого Шумлянского, который перед тем как стать епископом служил товарищем панцерной роты.
Но вскоре по каким-то неизвестным причинам епископ Иосиф отказался от своих планов перейти на луцкую кафедру. Возможно, его не устраивали требования нунция и королевского двора открыто объявить о своем переходе в унию. Косвенно об этом свидетельствует протест львовского владыки против королевского универсала о выборах луцкого епископа, который наравне с православными позволял участвовать в них униатам («Ritus Romanus in simul cum Ritus Graeco jako w uniwersale JKMci do?o?one, ?eby obiera? mia? Ep[isko] pa»[238]). Иосиф за являл, что это противоречит как праву, так и практике, считая, что «наша Русь» никогда на это не согласится. Одновременно львовский епископ пытался добиться через С.А. Щуку назначения луцким владыкой уже упоминавшегося Варлаама Шептицкого. «Nie tylko ja, ale i wszystek ?wiat przyzna? to musi Wmm Panu, ?e mo?esz u Majestatu JKMsci Pana mm?we[go] wielomo?n? swoj? kogo raczysz zechcesz d?wign?? protecti?»[239], – угодливо писал он Щуке[240]. Хлопоты Иосифа Шумлянского привели к желаемому результату – в мае 1687 г. луцким епископом стал его брат Афанасий[241].
По поводу передачи Луцкой епархии в управление Иосифу пропойский староста Василий Красенский в августе 1685 г. писал Гедеону Четвертинскому, что она отдана «не волку, но змию в руце». Кроме того, Красенский сообщал, что после отъезда Гедеона в Россию Речь Посполитая якобы «в великом была страхе», опасаясь, что епископ будет просить русских царей вступиться за православных в Польше и Литве. Однако когда «отмщения» не последовало, поляки «почали наругатца над всяким народом нашим и всех называют и почитают за изменников, а наипаче все мне». В конце письма пропойский староста просил Гедеона «иметь радение о всем православии» в Речи Посполитой. «Не о себе молю, но о всем народе», – заканчивал он свое послание[242]. В доказательство усиления гонений на православных Литвы Красенский пересылал адресованное ему письмо Яна Собеского с требованием не препятствовать деятельности Киприана Жоховского и некоего бобруйского протопопа по приведению к «святому соединению» (т. е. к унии) желающих того священников пропойской протопопии[243]. А в письме к украинскому гетману И. Самойловичу В. Красенский и вовсе советовал русским царям «отыскать свое древнее, как Лвов и Ярославль, Покутье и иные, а те належали исконно к Киеву, к московскому государству, которые все дожидаются с верным подданством». Греки, рассуждал он, в свое время начали войну с Троей из-за одной царицы Елены, «а мы за толико великую обиду Божию и подумати не хощем, боюся крепко, дабы за то Господь Бог нас не наказал […] и то можно разсудить, что во время покою пропало от Стенки Разина болши, неже в войну». Красенский опасался, что польский король Ян III и император Леопольд I, заключившие между собой союз, «желают под покровом истинной милости, чтоб церквей Божиих и веры православной и слуху не было»[244]. Пропойские жители, духовные и светские, в своей челобитной гетману называли Василия Красенского единственным защитником православия в Пропойске от «волков, не щадящих стадо Христово» и сетовали, что не имеют «пастыря овцам стада Христова»[245].
В 1680-е гг., когда униатскую митрополичью кафедру занимал Киприан Жоховский, горячий сторонник унии, активно использовавший в борьбе с православием самые различные методы, в том числе и насильственные[246], православным Великого княжества Литовского приходилось нелегко, в особенности жителям Полоцка и Витебска, где отношения между православием и унией и ранее были достаточно напряженными. Еще во время сейма 1635 г. Владислав IV издал универсал (привилей), запрещавший православным иметь церкви в этих городах. Запрет был установлен в наказание за убийство в 1623 г. горожанами Витебска униатского полоцкого архиепископа Иосафата Кунцевича[247]. Однако еще в 1633 г. в ответ на просьбы православной шляхты король разрешил построить в Полоцке православную церковь Богоявления и при ней монастырь, утвердив «фундушовую запись» браславского земского судьи Севастьяна Мирского, жаловавшего этому монастырю землю в Полоцке. Еще в более трудном положении находились витебские мещане, долгое время вынужденные отправлять богослужения за городом, в специально построенных «шалашах». На помощь им пришел Л.С. Огинский, основавший недалеко от Витебска Марков монастырь[248]. Под влиянием побед повстанцев Б. Хмельницкого в 1650 г. был издан новый королевский привилей, позволявший православным иметь два храма в Витебске и один в Полоцке, но в жизнь он воплощен не был[249]. На сейме 1676 г. по просьбе униатского митрополита Киприана король подтвердил все права униатов и в том числе запрет православным иметь церкви в двух упомянутых городах[250]. Таким образом, к 80-м гг. XVII в. Марков и Богоявленский монастыри были единственными оплотами православия в Полоцке и Витебске. Это вызывало недовольство униатских владык, не оставлявших попытки закрыть их.
Конфликт между униатским митрополитом и полоцким архиепископом Киприаном Жоховским, с одной стороны, и полоцким Богоявленским монастырем – с другой, зашел так далеко, что в него вынужден был вмешаться польский король Ян Собеский, принявший сторону православных монахов. В мае 1681 г. он потребовал от Киприана и полоцких иезуитов под угрозой крупного денежного штрафа прекратить гонения на православных, не чинить препятствия публичному отправлению ими обрядов, не угрожать захватом монастыря[251].
Однако Киприан не прекратил борьбы с Богоявленским монастырем. В феврале 1682 г. он подал на православных монахов и мещан жалобу в полоцкий магистрат, обвиняя их в намерении построить новую церковь в своем монастыре. Митрополит ссылался на известный «диплом» короля Владислава от 1635 г. По сведениям Киприана, богоявленские монахи скупали в Полоцке и окрестностях земельные участки, «aby wkorzenili si? tym gruntowniej»[252], заготовляли и сплавляли лес для строительства нового храма. Митрополит свидетельствовал, что полоцкие прихожане угрожали ему смертью, и требовал не допустить постройки «дизунитской» церкви. Он обвинял православных в покушении на свою жизнь, заявляя, что они устраивают на него засады с оружием возле своего монастыря, а также в том, что они в декабре 1681 г. якобы умышленно подожгли «порох и фейерверк», приготовленные для празднования непорочного зачатия Девы Марии, чем нанесли травмы людям, готовившим фейерверк, и едва не спалили стоявший рядом дом. По решению полоцкого земского суда лес, приготовленный богоявленскими монахами для строительства церкви, был арестован[253].
На этот раз Ян Собеский оказался на стороне Киприана. В апреле 1683 г. он направил настоятелю Богоявленского монастыря отцу Игнатию Цыклеру-Зигмунтовичу письмо, запрещая строить новую церковь. За такое намерение, а также за «злоумышление» на жизнь Жоховского король грозил богоявленским монахам штрафом в 3 тыс. червонных злотых[254].
17 июня 1683 г. Богоявленскую обитель постигло новое несчастье – сгорела монастырская церковь. Православным, однако, удалось спасти главную святыню монастыря – чудотворную икону Пресвятой Богородицы. На следующий день собравшиеся прихожане и монашествующие заложили на месте сгоревшей церкви из «подаренных» им бревен часовню для спасенной иконы. В это время появились униатские монахи. Они смеялись над православными, называя заложенную часовню «псарней», грозя снести ее, а чудотворную икону забрать себе. 19 июня, заручившись поддержкой митрополита Киприана Жоховского, вооруженная толпа, состоявшая из униатского и католического духовенства, шляхты и мещан, ворвалась в Богоявленский монастырь и начала грабить имущество монастыря и избивать православных. Остановить побоище и спасти часовню от разорения, а вместе с ней икону Богородицы богоявленским монахам удалось лишь благодаря вмешательству католиков – жителей Полоцкого воеводства, съехавшихся в город на католический праздник Божьего Тела. Однако нападавшие удалились, угрожая вернуться и довершить начатое, истребив монастырь «до основания». Так события изложены в жалобе игумена полоцкого Богоявленского монастыря отца Игнатия, вписанной в гродские книги Полоцкого воеводства[255]. Совершенно иначе дело происходило, если верить содержащейся в тех же книгах записи, внесенной от имени Киприана Жоховского представителями униатского духовенства. Согласно этому свидетельству, униаты явились в Богоявленский монастырь с протестом против возведения новой церкви взамен сгоревшей. Они ссылались на привилей 1635 г. Оказалось, что православные уже положили несколько венцов нового храма. В ответ на требование прекратить строительство собравшиеся несколько тысяч «схизматиков», вооруженные чем попало, кинулись избивать униатов, угрожая лишить жизни не только их, но и самого митрополита Киприана, а также выбросить прах Иосафата Кунцевича из Софийского собора в Двину[256]. По прошествии веков уже трудно судить, чье описание произошедшего в Полоцке инцидента более соответствовало действительности. Однако и то и другое свидетельство недвусмысленно указывают на крайнюю напряженность отношений между последователями православия и унии в 1680-е гг. в землях Великого княжества Литовского.
Кроме полоцкого Богоявленского монастыря, Киприан Жоховский вел неустанную борьбу и с Марковым монастырем. В 1672 г., еще будучи епископом Витебским и Мстиславским, Киприан требовал от бургомистров и ратманов г. Витебска не допускать простой народ в монастырь[257].
25 сентября (н. с т.) 1684 г. в городские книги Витебского воеводства была вписана жалоба униатского митрополита на игумена Мелетия Хлевинского и марковских монахов. Он обвинял братию в том, что они, «не разсуждая права общего, ни уложения в постановлении комисарском о убиении святаго Езафата владыки витебского», подтвержденного соответствующей сеймовой конституцией, «построив себе тот монастырь зде под Витебском на искоренение веры, в унеи святой обретающейся, бунтуя овцы пастырства моего, как в город ездя, так и пеши ходя, також де по разным селам во всем воеводстве витебском к благочестию приводят и от святой унеи отводят, что им ничего не належит, и исповедают людей, и безбожие к себе прикланяют, по украински меж чернью чинят бунты в городе Витепску и по иным местечкам и селам». По свидетельству митрополита, 15 сентября, когда он плыл Двиной из Витебска в Полоцк, марковские монахи, собрав 200 человек «различных, имяны и прозвищи ведомых […] с мушкеты и иными оружии» ожидали, когда мимо православного монастыря проплывет Киприан, чтобы убить его, «учиня различные залоги». Однако некие «добрые люди» помешали этому[258].
Спустя три дня после происшествия на реке Киприан написал марковским монахам письмо, заявляя, что прощает им покушение на свою жизнь, но предостерегал, чтобы они «украинских не чинили бунтов […], но во всем пребывали тихомирны, не присвоялися з Божественными тайнами к овцам моим витепским, как в городе, так и за городом и по селам обретающимся, что немощно вам чинить для пролития крови, чрез благочестивых ваших над благословенным мучеником Иасафатом, только что б чрез моих унияцких священников то чинилось». Киприан грозил православным смертью, если его витебский эконом, Самойло Жоховский, который должен всячески «стеречь» марковских монахов, увидит хоть кого-нибудь из них, «вредящих ересью» в Витебске и его окрестностях: «а я не буду виноват, естьли противно вам что учинится, подлинно не будет мученик Христов ни един от вас, хотя которой по приговору Речи Посполитой и убит будет»[259].
Единственная православная обитель в Вильно братский монастырь Св. Духа имел давние связи с Россией[260]. В 1679 г. священник Благовещенского храма в Чернигове по фамилии Домонтович «по своему обещанию приклонения ради чюдотворному образу пресвятыя Богородицы до Нового Двора в литовские страны ездил». Приехав в Новый Двор (городок недалеко от Волковыска), он встретился там с виленскими братчиками – мещанином Кочарским и проповедником (казнадеей) Кодрицким. Кочарский сообщил Домонтовичу, что «де все мы Бога молим так духовные, яко и мирские, чтоб царское величество с салтаном турским помирился, а поляком бы бок набить, ибо они ничего доброго не желают, еще и насмеваютца, что денги взяли у царского величества, за теж де денги [хотят] нанят служивых людей и воевати Москву». Говоря о деньгах, Кодрицкий имел в виду русско-польский договор 1678 г., по которому Россия выплачивала Речи Посполитой 200 тыс. руб. и возвращала три пограничных города за продление перемирия. Он сетовал, что «король и все сенаторы» «совершенно» решили всех православных Речи Посполитой привести к унии[261].
В декабре 1683 г. произошла стычка прихожан и монахов виленского братского монастыря Св. Духа со студентами Виленской иезуитской академии. Последние жаловались, что, когда они пришли в Святодуховскую церковь, по ним умышленно выпустили несколько ракет, предназначенных для фейерверка, а затем избили палками. В ходе драки православные якобы кричали: «jeszcze napijemy si? krwie lachowskiej i studentskiej»[262] [263]. То, что иезуиты по меньшей мере лукавили, изображая себя невинными жертвами, свидетельствует адресованное виленскому епископу Стефану Пацу и жмудскому каштеляну Станиславу Орде королевское распоряжение успокоить рвение студентов виленской академии, приняв меры к прекращению их конфликта со святодуховскими монахами и братчиками[264].
Развернувшееся с конца XVI в. на землях Речи Посполитой наступление католиков и униатов на религиозные и сословные права православного населения побуждало православных с особой заботой относиться к поддержанию традиционных связей с единоверцами в России и искать поддержки и защиты в правящих кругах Московского государства. На протяжении XVII в. и особенно второй его половины русскую столицу регулярно посещали представители православных монастырей, разбросанных по самым разным уголкам украинских и белорусских областей Речи Посполитой. В основном они приезжали с просьбой о милостыне (материальной помощи), о богослужебных книгах, церковных сосудах и др. утвари, но не только за этим.
В 1649 г. в Москве были поставлены в священники двое кандидатов из Дорогобужа, входившего в то время в состав Смоленского воеводства Речи Посполитой. А в 1652 г. четверо жителей этого города были возведены в русской столице в священнический сан лично патриархом Никоном. Последнее событие вызвало гнев униатского смоленского архиепископа Андрея Золотого Квашнина, которому в 1620–1640-х гг. принудительно было подчинено население Смоленщины. Прибыв в Дорогобуж, он приказал отобрать у поставленных в Москве священников ставленные грамоты, угрожая им расправой. Исследовавший этот вопрос Б.Н. Флоря отмечает, что хотя известные факты не носили исключительный характер, подобная практика вряд ли могла существовать достаточно долгое время. По предположению исследователя, ее возникновение представляло собой реакцию русского правительства и православного населения Речи Посполитой на победы казацкого войска Богдана Хмельницкого[265].
В январе 1655 г., когда с началом русско-польской войны большая часть Белоруссии оказалась под властью русского царя, в Москву прибыла многочисленная депутация монахов витебского Маркова и полоцкого Богоявленского монастырей «повидать царские очи, получить патриаршее благословение», а также просить о милостыне и пожаловании монастыря землей. В Москве двое из приехавших, старцы Афанасий и Леонтий, были возведены один в священнический, другой в дьяконский сан. Это событие отражало не только установление политической власти Москвы над Белоруссией, но и переход белорусских епархий под управление московского патриарха[266]. К.В. Харлампович, который провел кропотливую работу по сбору и обобщению данных о приезде западнорусских духовных лиц в Россию в XVII в., не приводит других случаев посвящения в Москве кандидатов в священники и дьяконы из Белоруссии или Украины[267], тем более что в 1667 г. Витебск и Полоцк были возвращены в состав Речи Посполитой.
К 1680-м гг. относятся новые попытки посещения России представителями православных монастырей Литвы с целью поставления в священники и дьяконы. Явление это, несомненно, было связано с ухудшением положения православной церкви в Речи Посполитой во второй пол. 1670-х – начале 1680-х гг., и в частности с отсутствием в Белоруссии, а после отъезда в Россию епископа Гедеона – и во всей Речи Посполитой православных епископов.
В начале 1684 г. в Москву прибыли монахи Богоявленского монастыря Антоний Пауков и Максим Стебутов в сопровождении челядника Марчко Иванова «бить челом о церковном деле»[268]. Они подали письмо игумена Игнатия и «всей братии» на имя царей Ивана и Петра, полное жалоб на гонения от католиков и униатов: «римские западные веры держатели, а наипаче унееты, гонять и всячески разнообразными способы на нас вымышляют, как бы им возмощи нас от истиннаго источника правды благочестия отторгнути и от восточные веры на западную обратит». С этой целью поборники римской веры добились, чтобы «благочестивым владыкам и в королевской державе не быти, и греческих владык бы не припущали, дабы нам, не имеючи попов благочестивых, поневоле к униятом или к римляном обратитися, и такового их ради вымыслу во всех литовских местех благочестивые бес православных попов имеют велию нужду, и многия помирают бес покаяния и бес причастия, и младенцы помирают бес крещения, и умершие погребаются бес пения»[269]. В этом письме Ингнатий, по сути, верно отразил смысл церковной политики духовных и светских властей Речи Посполитой последних лет.
По словам богоявленских монахов, смоленский и псковский митрополиты отказывались поставлять приезжающих из-за литовского рубежа кандидатов в священники и дьяконы без патриаршего благословения. Поэтому ходатаи из Полоцка просили царского указа и благословения патриарха Иоакима, чтобы белорусские кандидаты в священнослужители могли приезжать «тайно» для поставления в Смоленск или Псков, в зависимости от того, куда им ближе. В противном случае, сетовали богоявленские монахи, «не в долгих летех римляне таковыми своими злокозньствы свет благочестия угасят», поскольку православные «по нужде, не имуще попов, во униятство обратяться». В конце письма удрученно сообщалось, что монастырь и «благочестивые» мещане «погорели», а «езуитской и унияцкой монастыри уцелели, и они нам и ис того наругаются и разные смехи вымышляют и церкви новонаконечные ставит нам возбраняют»[270].
27 февраля 1684 г. «челобитная» богоявленских иноков была заслушана в присутствии царей Ивана и Петра, царевны Софьи и патриарха Иоакима. В результате был принят царский указ послать грамоты воеводам в Смоленск и Псков с приказом принимать приезжающих из-за литовской границы православных «с проезжими от духовных […] для поставления во священство» и отправлять их к местным владыкам. Царский указ воеводы должны были хранить в тайне даже от своих товарищей на воеводстве. При сдаче должности воевода должен был «отдать тот указ другому, что б им о том ведат же и держал бы потому ж тайно». На следующий день в Посольском приказе были подготовлены соответствующие грамоты для отправки в Смоленск, тамошнему воеводе Матвею Степановичу Пушкину, и в Псков, епископу Маркелу[271].
В марте 1684 г. грамота для Маркела была вручена стряпчему псковского митрополита, который отправил ее по назначению через почту. Отправка подготовленной грамоты для смоленского воеводы задержалась из-за отсутствия в Москве «ездоков княжества Смоленского», но видимо вскоре была отправлена и она. Об удовлетворении царями «челобитья» богоявленской братии было сообщено монастырским посланцам, и те выехали из Москвы в середине марта (проезжая грамота датирована 14 марта)[272].
В начале 1685 г. в Смоленск из Литвы прибыли кандидаты на поставление в сан из православных обителей Белоруссии с письмами к смоленскому митрополиту Симеону. В поданном ими послании Климента Тризны тот, именуя себя блюстителем Белорусской епархии, сообщал о бедственном положении православных в Речи Посполитой: «Вестно есть Вашему Преосвященству, яко по премногу есть гонима в наших странах Восточная Церковь, не имуще в Православии сияющих Пастырей, и его же единого имехом епископа луцкого и тот [яко известно есть Вашему Преосвященству] ради всегдашнего уничижения укоризны, наипачеже неправосуждения в винах приключающихся от уният, уступил их злобы беззаконной, и мне недостойному и до сего времяни благодетелная грамоты в подании привилегия на епископию Белорускую, и его королевского величества не доходит милость, в нищете убо такой будуще, не хотяще же но ниже помышляюще на беззаконное иноверцов противление»[273].
В письме смоленскому митрополиту Климент Тризна просил посвятить в священники («пресвитеры») и дьяконы направляемых в Смоленск иноков из виленского монастыря Св. Духа, настоятелем которого он был, а также из приписанных к нему кронской Троицкой и евьеской Успенской обителей – всего десять человек (см. Таблицу 2). Климент особо отмечал, что хотя «некоторые млады суть во иноческом сане, но искусни суть, да не будут убо на лице зримыя»[274].
Таблица 2
Вместе с монахами, которых рекомендовал Климент, прибыли и двое посланцев Витебского Маркова монастыря (см. Таблицу 2) во главе со священником Иосифом. За них, помимо марковского игумена Гавриила Гирновского (в другом документе – Горновский), ходатаем выступил Шимон Кароль Огинский. Он писал смоленскому митрополиту, что, заботясь о «своем» монастыре, построенном «преже чрез святой памяти покойного родителя моего», а также «промышляя о разширении Славы Божией в церкви святой Греческого закона», посылает «достойных и угодных» людей для поставления в дьяконы и в священство. Прося осуществить это как можно скорее, «без замедления», Огинский обещал: «которого дела за учинение тако [и] за долголетное государствование их царского величества, желателно молити господа Бога не престану», выражая готовность отблагодарить и лично митрополита. В конце письма мстиславский воевода собственноручно дописал, что уже «многажды докучал я прошением своим, яко пастырю и благодетелю моему, и о впред будущее благословение пастырское покорно челом бью»[275]. В другом письме Шимон Кароль ходатайствовал и за иноков «ис Крон – строения моего литовского», которые, как он отмечал, «доволство чиня званию своему […] к вашей милости […] прибегают, к милости и благословению». Огинский просил «освятити» их как можно скорее[276].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.