КОЛОКОЛА ИСТОРИИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

КОЛОКОЛА ИСТОРИИ

Не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол:

он звонит по Тебе.

Джон Донн

I

Мы живем в парадоксальное время: XXI в. и третье тысячелетие еще не наступили, а вот тысячелетие второе и век XX уже кончились. И не потому, что средневековый монах, переписывавший тексты, ошибся, как утверждают ныне, на 8 лет, и на самом деле 2001 год наступил в 1993 г. Нет, конец века связан с годом 1991-м. Спорить, думаю, можно лишь о конкретной дате. Либо 17 ч. 09 мин. 23 августа, когда, несмотря на бурные протесты последнего генсека КПСС и первого и последнего президента СССР Михаила Горбачёва, первый президент России Борис Ельцин подписал указ, по сути запрещавший КПСС. Либо 10 ч. 45 мин. 25 декабря 1991 г., когда Михаил Горбачёв, заявив о своей отставке, возвестил миру о прекращении существования СССР. В любом случае XX в. начался и окончился по московскому времени — он родился и умер с советским коммунизмом. Разумеется, были и другие события, указывавшие на конец эпохи. Например, ставший уже в 1991 г. ясным приход к власти в ЮАР в ближайшей перспективе Африканского национального конгресса (АНК). И дело здесь не в ЮАР, а в АНК, поскольку это последнее национально-освободительное движение, последние из могикан национал-либерационизма, пришедшие к власти в Третьем мире. Или, например, иракско-американская война в Персидском заливе, ставшая определенным водоразделом в отношениях Север — Юг.

И все же именно падение коммунизма — веховое событие, опускающее Занавес Истории над XX в., укорачивая это столетие до 74 лет. Успехи АНК и иракско-американский конфликт — не только события меньшего масштаба и значения. В значительной степени они лишь следствия тех сдвигов, которые происходили в СССР с 1985–1986 гг., и тех изменений в мире, которые происходили вследствие советских сдвигов как результат общего изменения международного климата. Это касается даже нападения Ирака на Кувейт. Как заметил наблюдательный американский ученый, именно кризис коммунистической системы позволил Саддаму Хусейну решиться нанести удар: иракский лидер знал, что СССР не поддержит его (по крайней мере — непосредственно), а потому в отсутствие биполярного противостояния ядерный удар США маловероятен (подр. см. 35). Разумеется, мы едва ли когда-нибудь узнаем всю правду о том, кто и как готовил планы нападения на нефтяные эмираты, на какие изменения в СССР в 1990–1991 гг. рассчитывал Саддам Хусейн и не была ли его акция элементом более широких международных замыслов, — допускаю, реальность могла быть столь хитрой, что способна превзойти сюжеты Ладлема, Форсайта, Тополя и Незнанского вместе взятых. Но в целом ситуация в СССР и мире действительно позволяла Саддаму Хусейну не опасаться «ядерного Саддама» («садам» — по-арабски: удар) в ответ на вторжение в Кувейт. То есть это вторжение — факт производный по отношению к кризису и падению коммунизма, замкнувшему «короткий XX век». И не то удивительно, что век был коротким, — бывают «длинные века» («длинный XVI», 1453–1648; «длинный XIX», 1789–1917 гг.) и «короткие века» «короткий XVIII», 1715–1789 гг., и, как видим, «короткий XX», 1917–1991 гг.). Удивительно другое: век родился и умер неожиданно для большинства.

В начале 1890-х годов были люди, предсказывавшие революцию в России. Их было немного, но они были. Еще раньше, в последней трети «календарного» XIX в., Константин Леонтьев предупреждал о грядущем «торжестве мещанина», словно предвидя героев М.Зощенко, а Николай Лесков закончил роман «На ножах» фразой: «Да, да, нелегко разобрать, куда мы продвигаемся, идучи этак на ножах, которыми кому-то все путное в клочья хочется порезать; но одно только покуда во всем этом ясно: все это пролог чего-то большего, что неотразимо должно наступить». И наступило, подтвердив оказавшийся вещим сон Льва Толстого о русской революции, направленной против частной собственности. А вот в конце XX в. лишь единицы предсказывали падение коммунизма. Да и то некоторые из них угадали по принципу «пальцем в небо». Таким образом, и рождение коммунизма чуть менее ста лет назад, и его падение оказались для подавляющего большинства неожиданностью.

Есть еще одно сходство между двумя межвековыми рубежами. И тогда, и ныне мир жил иллюзиями и мечтами о прекрасном будущем — тем горше оказались разбитые надежды. В начале XX в. люди в России и за рубежом аплодировали революции, полагая, что грядет переход «от самодержавия — к демократии». То, что пришло на смену самодержавию, оказалось еще дальше от демократии, чем самодержавие. На рубеже 80–90-х годов многие воспринимали и до сих пор воспринимают советскую и постсоветскую реальность сквозь призму магической формулы «от тоталитаризма — к демократии». И хотя ныне нотки разочарования, а у наиболее слабонервных — страха и истерики — появляются все чаще (а что если и посткоммунизм окажется еще дальше от демократии, чем коммунизм, особенно в его мягкой, поздней, брежневско-застойной форме?!), тем не менее, несмотря на разочарование и апатию, направление вектора надежды для многих как у нас, так и на Западе остается прежним. Формулируется это так: с падением коммунизма и СССР рухнули последние препоны на пути к капитализму и демократии! Это — стандартная реакция на падение коммунизма. «Долой коммунизм, да здравствует свобода и капитализм!» — вот по сути лозунг момента. Мне почему-то это напоминает сцену одной из пьес Ф.Дюренматта, когда германцы входят в поверженный Рим с транспорантами: «Долой рабство! Да здравствуют свобода и крепостное право!»

«Даешь капитализацию в мировом масштабе!», «Все нынешнее поколение превратится в средний класс!». Вот два других квинт-эссенциальных лозунга. Лозунги эти, как и вера в торжество капитализма, были многократно усилены эйфорией по поводу победы США над Ираком. Здесь не место оспаривать эти лозунги-тезисы и снимать восторги по поводу американской победы в Заливе, хотя массовый средний класс — это на самом деле массовая беднота; массовый капитализм — это грошовый капитализм, «капитализм» кули; военная победа американцев обернулась целым рядом политических проблем, Саддам Хусейн не смотрится проигравшим и т. д. Но в данном случае интереснее другое: на чем основано убеждение в том, что падение коммунизма открывает путь в капитализм и светлое будущее, точнее, в том, что капитализм становится светлым будущим — реальным, зримым и самое главное — материальным?

Основа эта очень проста: жесткая дихотомия «коммунизм — капитализм», жесткое противопоставление двух этих начал по манихейскому принципу «или — или»; борьба между ними — это борьба Света и Тьмы, Добра и Зла (знаки расставляются в зависимости от политической позиции). А потому, если коммунизм потерпел поражение, то это автоматически победа капитализма. При этом капитализм и коммунизм автоматически рассматриваются как автономные, равновеликие системы, вырастающие из разных корней.

А что, если это не так? Если капитализм — двуликий Янус? Если коммунизм — специфическое проявление капитализма, его мировая некапиталистическая зона и подпорка одновременно? Тогда крушение коммунизма — это не победа капитализма, а его метаисторическое поражение, первый стук Судьбы в его дверь. Стук Судьбы из Пятой симфонии Бетховена. Но ведь есть и Реквием Моцарта.

Историю, свой век обмануть нельзя. От них нельзя увернуться, спрятаться, уйти в себя. Как говорил Ежи Лец, в смутные времена не уходи в себя — там тебя легче всего найти. Но век можно и нужно понять и заставить работать на себя. Здесь — две трудности. Первая связана с пониманием. Мир меняется быстрее, чем мы понимаем его: Сова Миневры вылетает в полночь. И тем не менее понимание и знание своего (у нас это уже — XXI) века — императив не только побед, но и выживания. А бывают ситуации, когда выживание — это уже победа. Знание — сила. Здесь возникает вторая проблема — морального выбора. Сила — это чаще всего Зло. По крайней мере, такой вариант более характерен для истории. Понимающее, умное Зло — одна из самых серьезных проблем Истории.

Большевики и нацисты победили потому, что оказались в своих странах людьми XX в., уловившими суть и смысл наступающей эпохи. И первые, и вторые поняли в наступающем веке то, чего кроме них не понял никто. К сожалению, других людей XX в., способных по-другому ответить на вызов или хотя бы смягчить ответ, здесь не нашлось. Большевизм и нацизм стали русским и немецким путем в XX в. Степень неадекватности даже началу XX в. многих лучших русских умов, противостоящих большевизму, степень их неготовности к и современности — очевидна.

Большевикам в России противостояли в основном люди XIX в., которые смотрели в прошлое и не понимали, что оно кончилось, что век «вывихнут». И потому проиграли. А выиграли те, кто «вывихнулся» вместе с веком, т. е. понял историю. Причем понял в самый нужный и важный момент — когда она на изломе, когда она «вывихнута» и на этом «вывихе» в очередной раз садится играть в карты с человеком. Французский историк Фернан Бродель говорил, что «социальные карты», т. е. «карты» власти, престижа, богатства, в истории сдают очень нечасто, хотя и не один раз — колод мало, а потому пересдачи редки (18, с. 558). В XX в. История сдала карты в «длинные 20-е», (1914–1934) годы. Победили те, кто ухватил козыри. Похоже, ныне мир вступает в период очередной пересдачи карт Истории. По-видимому, продлившись 20–25 лет, нынешняя пересдача определит доклад сил на весь XXI в. В борьбе за козыри — в стране и в мире — победит тот, кто раньше других станет человеком XXI в., т. е. начнет понимать. Во-первых, понимать то, что не понял XX в., отгадать загадки, которые оказались ему не по силам. Во-вторых, отгадать загадку самого XX в. В-третьих, на этой основе понять, определить и просчитать основные варианты, основные тенденции и векторы развития мира в грядущем веке, вычислить точки их взаимодействия, точки скрещения исторических судеб и выйти к намеченным рубежам раньше других. Прежде всего — раньше Зла.

Среди этих загадок центральное место занимают капитализм и коммунизм. До тех пор пока не будет как следует понята их природа, мы, хотя 1 января 2001 г. наступит XXI в. и третье тысячелетие, так и останемся в нетях странного межвекового, в раскорячку положения: уже не в XX, но еще не в XXI в., на положении эдаких маргиналов Времени. Собственно, разворачивающаяся ныне в мире социальная борьба и ведется по поводу того, кого исключат, вытолкнут из Времени, кто станет его маргиналом, кто — мастером, а кто — Властелином его колец.

Понимание капитализма и коммунизма — золотой ключик ко всем остальным загадкам, который позволит не только приподнять занавес истории, но и открыть находящуюся за ним потайную дверь в Будущее. Но прежде чем искать золотой ключик и потайную дверь, необходимо избавиться от иллюзий и оптимизма, господствовавших в XIX–XX вв. и доставшихся в наследство от Просвещения. Не худо бы помнить, что одному из последних социальных философов Просвещения, одному из наиболее ярких авторов теории прогресса — Кондорсе пришлось принять яд, чтобы не стать одной из первых жертв гильотины. Да и её создателю масону Гийотену досталось — «ступай, отравленная сталь, по назначенью». Почему-то прогресс часто «обручался» с гильотиной. И приходил как гильотина, отсекая оптимизм вместе с головами. Будем очень осторожными оптимистами. И прежде всего, проверим оптимизм, посмотрим на его основания.

Действительно, по ком звонит колокол? По коммунизму? Или не только и даже не столько по нему? И вообще, стоит ли радоваться, когда звонят колокола Истории?

II

Оптимистическая (как с точки зрения России, так с точки зрения мира в целом) оценка факта падения коммунизма вызвана, помимо прочего, верой в линейный прогресс: «рабовладение — феодализм — капитализм» и т. д. С той лишь модификацией, что, если раньше коммунизм шел после капитализма, замыкая «линейку», и оказывался мостом в светлое будущее, то теперь он оказался лишь кружным, в обход — как раз для «настоящих героев» — путем к капитализму. Ну, а у капитализма произошла перемена участи, и он по «принципу Аввакума» («ишо вчера был блядин сын, а топерво батюшко») стал одновременно и вечным светлым будущим, и мостом в это будущее. Правда, мостом узким и опасным, вроде моста Чинват, с которого грешники должны будут сорваться в пропасть. Грешная страна Россия? Судя по оптимизму тех, кто выступает за светлое капиталистическое будущее, — нет. Но мы в любом случае не обязаны принимать на веру «линейку» прогрессивного исторического развития, которую предлагают вульгарные версии марксизма и либерализма. Как можно верить тем, кто не смог ни предсказать, ни объяснить падение коммунизма? Тем, кто упускает из виду целый пучок негативных тенденций развития современного мира. Тем, кто с легкостью меняет коммунизм на капитализм в качестве венца истории. Это для них капитализм — высшая стадия развития всех исторических систем. Может, так оно и есть. Может, так оно и есть для определенного типа систем. А может, в других системах капиталистические формы появляются, например, не как высшая стадия, а как продукт разложения этой системы или временная промежуточная и побочная форма при переходе системы из одного исторического состояния в другое? Ответы на эти вопросы вовсе не предрешены, они могут быть получены только в ходе исследования, не попадающего в двойную ловушку симбиоза вульгарно-прогрессистских форм марксизма и либерализма. Безоговорочная вера в торжество капитализма в России у многих публицистов есть всего лишь изнанка прежней веры в торжество коммунизма. Просто — очередная смена вех, а основа осталась без изменений: вера в «линейку», в прогресс и в однокачественность всех исторических систем.

Стандартная оптимистическая реакция на падение коммунизма обусловлена и некими стандартными представлениями о коммунизме и капитализме. Представлениями, за которыми скрывается незнание. Или неполное знание, которое порой хуже незнания. До сих пор не создана общая теория развития коммунистической системы. Но ведь нет и общей макротеории развития капитализма. Быть может, одна из причин этого заключается в том, что, с одной стороны, коммунизм и капитализм рассматриваются взаимообособленно, только как антагонисты; с другой — коммунизм пытаются понять и объяснить на языке, выработанном для описания капиталистических реалий. Имеет ли основания в принципе такой подход? Быть может, до сих пор единой теории развития мировой капиталистической системы потому и нет, что коммунизм и капитализм противопоставлены друг другу как монады, атомы и не рассматриваются как элементы единого целого? Эти вопросы о капитализме и коммунизме, об их соотношении — не академическое, это — не просто теория, хотя и теория тоже. От ответов на эти вопросы зависят выбор исторической практики и социально-экономической стратегии. От них зависят как определение самого поля поиска ответов и решений, так и способ постановки вопросов. Короче, эти теоретические проблемы имеют практическое значение. Как любил говорить А.Эйнштейн, что может быть практичнее хорошей теории?

Если капитализм и коммунизм суть абсолютно противоположные взаимоисключающие начала, то падение коммунизма означает для России одно, с вытекающими из этого «одного» поисками, стратегиями, подходами. Если же дело обстоит не так или хотя бы отчасти не так, то падение коммунизма означает для России, для Русской Системы совсем другое. Ныне практически все стратегии выхода России из кризиса строятся на основе первого вывода, но если он ошибочен, то предлагаемые меры заведомо непродуктивны.

Далее. Если связь между капитализмом и коммунизмом носит более тонкий и менее однозначный характер; если они выступали друг по отношению к другу не столько как взаимоисключающие (особенно в манихейской традиции) Ормазд и Ахриман, сколько как взаимодополняющие инь и ян; если коммунизм выполнял определенную функцию в капиталистической системе, подрывая и одновременно поддерживая ее (а капитализм так же действовал по отношению к коммунизму); если капитализм как мировая система по своей сути и логике развития предполагает на определенном этапе своей истории наличие антикапиталистической зоны, которую и заняла Россия, превратившись в СССР, то падение коммунизма — это не победа капитализма, а скорее поражение или сигнал о серьезных неполадках именно в капиталистической системе, о том, что из нее начали вылетать звенья. Пока — наиболее слабые. Но это — пока. И если впереди у капитализма — не светлое будущее, а «сумерки богов», если антикапиталистическая зона — интегральный элемент капитализма и коммунисты лишь первыми страдают от язв капитализма подобно идолопоклонникам, страдающим от язв христианства, то выход России из прежней зоны на путях капитализации — это не просто ошибочный ответ на вызов Истории, обрекающий нас, подобно Сталкеру, на вечное возвращение в Зону, а нечто похуже. Да и сам ответ тогда должен быть качественно более сложным и многомерным, чем «вперед к капитализму» или «назад к коммунизму». Разумеется, речь не идет о некоем «третьем пути». Третьих путей вообще, по-видимому, не бывает. Более того, дело даже не в ответе, а в принципиально иных постановках основных, главных вопросов и проблем выхода России из кризиса и из зоны этого кризиса. Принципиально по-иному должна разрабатываться стратегия выживания (минимум) и/или преуспевания (максимум) в позднекапиталистическом и, кто знает, быть может, в посткапиталистическом мире XXI в. Иначе в поисках выхода получится, что выхода нет — «есть только вход, и то не тот». Одно дело — пересаживаться из тонущей шлюпки на мощный фрегат, и совсем другое — карабкаться из нее на давший сильную течь, хотя и великолепный и богатый, но медленно тонущий корабль. Или, скажем мягче, на корабль, который и так переполнен, кренится и где лишние не нужны. Где места и так не хватает, а по лестнице уже карабкаются латиноамериканцы, восточноазиаты, восточноевропейцы.

III

Отчасти действительно: коммунизм и капитализм — противоположные начала, взаимоисключающие, непримиримо враждебные системы, «борющиеся царства». Но это так лишь содержательно. Однако помимо содержательного аспекта развития у каждой системы имеются и другие. Например, генетический и функциональный.

Есть один исторический парадокс, который не только не объяснили до сих пор, но и вообще, кажется, не замечают. Коммунизм как совокупность идей существует почти два с половиной тысячелетия. По крайней мере, коммунистические идеи существуют со времен киников, которые первыми попытались сформулировать антисистемный комплекс идей как контркультуру, охватывающую все сферы жизни: отношения эксплуататоров и эксплуатируемых, общества и природы, отношения полов или, как говорят теперь, «тендерные» отношения и даже отношения «центр — периферия». Однако в качестве особой социально-экономической системы коммунизм материализовался только в капиталистическую эпоху. Исторический коммунизм («реальный коммунизм», «реальный социализм») — это только антикапитализм. В истории никогда не был таких социальных систем, как антирабовладение и интифеодализм. Коммунизм как социальная система никогда не существовал как антифеодализм или антирабовладение. Только антикапитализм, только как отрицание капитализма. Причем капитализма на определенной стадии его развития — социального, экономического, технического.

Попытка якобинского эксперимента на доиндустриальной основе, направленного против Старого Порядка, провалилась, якобинцы не стали создателями антикапиталистической зоны. Постиндустриальный капитализм с энтээровской организацией производства — в этом мы убедились воочию, эмпирически, оказался несовместим с коммунизмом, точнее — наоборот. И если к производственной системе капитализма НТР повернулась обоими своими тиками — положительным и отрицательным, то к коммунизму — только отрицательным. Лик этот стал для коммунизма ликом Горгоны с ее окаменяющим взглядом. Можно сказать иначе: присоединившись в 40-е годы к гонке ядерных вооружений, производство которых и было начальной, примитивной фазой НТР, коммунизм «плюхнулся» в котел НТР, чтобы, так сказать, в нем омолодиться. Но в долгосрочной перспективе вышло как с царем из «Конька-Горбунка»: «Бух в котел — и там сварился». У капитализма шкура толще, он может вариться дольше, но тоже не вечно.

Таким образом, остается только одна эпоха, в которой исторически существовал (и мог существовать) коммунизм, — индустриальная. И то не вся, а только ее зрелая фаза, что ограничивает коммунизм во времени, в истории определенным этапом капитализма. Но дело здесь, разумеется, не в технике, а в более глубоких и серьезных вещах.

Итак, коммунизм исторически возник как антикапитализм, причем как негатив, отрицание капитализма не вообще, а его определенной стадии. Но это значит, что в самом капитализме как явлении, как мировой системе отношений производства есть нечто, наделяющее его очень специфической, присущей только ему одному, а потому — загадочной и таинственной способностью выступать, реализовывать себя в двух различных социальных формах: положительной и отрицательной; иметь два социальных лица — положительное и отрицательное. Почему?

IV

Капитализм вообще самая загадочная из социальных систем, намного более загадочная, чем Античность или традиционно считающиеся загадочными цивилизации Азии, Африки и доколумбовой Америки. Пожалуй, лишь средневековый Запад, феодализм (естественно — западноевропейский, других не было) по своей загадочности приближается к капитализму. Но только приближается. К тому же загадки капитализма — на порядок сложнее. На первый взгляд может показаться: да какие тут вообще загадки, тайны? Все предельно просто. Что может быть проще рынка, разрушения докапиталистических структур (укладов), «товар — деньги — товар», наемный труд, возникновение промышленности, ситуация, где все или почти все может быть выражено в цифрах. Не случайно же то, что потом стало политической экономией капитализма, Уильям Петти назвал «политической арифметикой». Это, помимо прочего, вроде бы значит: при капитализме все, все частные явления можно посчитать, т. е. свести к количественному выражению и измерению. Короче, говоря о капитализме, можно свести любое качество к количеству, устраняя его тем самым как качество или, как минимум, позволяя абстрагироваться от качества как такового, а следовательно, от любых загадок и тайн, ибо последние связаны только с качеством. Количественные загадки — это не загадки.

Все хорошо, да что-то нехорошо, как говорилось в известной сказке Гайдара I. Все ли в капитализме, все ли его частности можно свести к количеству? Все и всё, кроме одного. Кроме самого капитализма, капитализма в целом. По разным причинам. Но прежде всего — по причине неуловимости. Нет такого одного-единственного капиталистического качества, в котором «капитализм предстает как капитализм, и другому — не бывать». В котором капитализм как сивка-бурка — верный конь — отвечал бы на призыв: «Встань передо мной, как лист перед травой». Проблема в том, что появляется сразу несколько коней, друг на друга не похожих. А кроме коней возникают еще какие-то звери и существа и утверждают, что, дескать, они тоже капитализм, не смотри, что кривобоки и колченоги, все равно капитализм, уж извиняйте.

«Они приходят как тысяча масок без лиц», — говорится о саламандрах в романе Карела Чапека. В «романе» о капитализме можно сказать: он приходит во множестве масок и лиц одновременно, и часто трудно понять, где маски, а где лица; более того, что вчера было маской, сегодня оказалось лицом — и наоборот. Капитализм, словно злой дух из «Шахнаме», играет с изучающим его по принципу: «Я здесь и не здесь». Это — главное качество капитализма, которое невозможно выразить цифрами количественно.

Капиталистический Сфинкс загадал XX в. несколько загадок. XX в. их не отгадал и вынужден был — таково условие — отдать свою жизнь капитализму. Капитализм, как мы знаем, пережил XX в. Теперь загадки предложены веку XXI. Речь пойдет об одной из них.

Если сравнить капитализм с докапиталистическими обществами, то возникает следующая картина. До греко-римской античности рабовладельческого общества, т. е. рабовладельческой эксплуатации как системообразующего элемента социума, не существовало. Аналогичным образом дело обстоит с феодализмом. С другой стороны, античное рабовладение не воспроизводило в своих системных рамках стадиально (т. е. логически) и исторически предшествующие ему формы доклассового общества. А феодализм не воспроизводил в своих рамках ни предшествующие ему логически антично-рабовладельческие формы, ни предшествующие ему исторически доклассовые формы.

Капитализм демонстрирует диаметрально противоположное. Во-первых, — и это составляет одну из трудностей его изучения и понимания как особой системы — то, что называют «элементами капитализма», существовало практически во всех докапиталистических системах. Нет ничего такого в капитализме, чего бы экономически до него не существовало, — рынок, товарные отношения, свободный найм. Во-вторых, что еще более важно, капитализм в собственных системных рамках воспроизводил те формы, которые предшествовали ему как логически, так и исторически, — рабство, крепостничество, докапиталистические формы мелкой собственности на землю. Капитализм либо сам от себя создает эти некапиталистические (докапиталистические по своей сути) формы как собственные функциональные органы, либо превращается в них там, где не находит себе в качестве контрагента наемный труд. Это — поразительная черта капитализма, резко отличающая его от всех других социальных систем: оставаясь по сути капитализмом, он может принимать форму, которая не является капиталистической. Капитализм способен легко расставаться со своей субстанцией, превращать ее в некапиталистическую, сохраняя лишь капиталистическую функцию, дематериализуясь до нее.

Что конкретно означает несовпадение субстанции и функции капитала? В каких формах и почему именно в них оно реализуется? Что вообще и откуда мы знаем об этом? Ответ на эти вопросы предполагает в качестве своего условия хотя бы краткий экскурс в то, что раньше называлось «политэкономией капитализма». Мне больше по душе термин «философия капитализма», тем более что она по сути до сих пор не создана. Или даже «метафизика капитализма». Не в названии дело. Экскурс этот должен быть и историко-проблемным, и проблемно-теоретическим. Кому-то он может показаться сложным. Кому-то — скучным и ненужным. А кому-то — неуместным в силу обращения к гегелевско-марксистской традиции (сейчас больше в чести критик этой традиции К.Поппер).

По поводу сложности. Собственно, почему серьезные вещи должны быть легким? Кто сказал, что понимание серьезных проблем не требует медленного чтения и труда ума и души? Не случайно Гегель в ответ на просьбу Конта изложить суть своих сочинений популярно, в одном томе и по-французски, ответил: «Моя система не излагается ни популярно, ни кратко, ни по-французски». Иными словами, есть вещи, о которых можно сказать только на определенном языке («субстанция», «функция» и т. д.).

Если говорить об увлекательности, о том, что особенно введение и работу, «затравка» не должны быть скучными, а должны завлекать и «вести, но не уводить», то на это я отвечу словами писателя и ученого Умберто Эко из его маргиналий к «Имени Розы»: «Тот, кому предстоит читать книгу, должен сначала войти в ее ритм. Если ему это не под силу — значит, ему не под силу и прочесть книгу. Такова очистительно-испытательная функция первых ста страниц. А кому не нравится — тем хуже для него, значит, ему на гору не влезть. Входить в книгу — это вырабатывать дыхание, наладить шаг, настроиться на заданный ритм. Первые сто страниц играют решающую роль в сотворении читателя» (16).

Я согласен с У. Эко. Правда, в отличие от его книги здесь «чистилище» занимает меньше места. Это — не самая высокая гора. Так, холмик.

Наконец, об уместности обращения к Марксу. Так что же поделаешь, если больше всех о противоречиях капитализма писал этот человек, и написанное им уже давно стало западной или даже буржуазной интеллектуальной традицией? И если именно эта традиция дала сильные антикапиталистические результаты не только на практике, но и в теории? Мне вспоминается выступление Теодора Шанина на международной конференции по аграрно-крестьянским проблемам в июне 1990 г. Он сказал (цитирую по памяти) следующее: «10 лет назад вы, советские ученые, говорили: «Маркс — гений, а Чаянов — дурак». Тогда западные ученые не отдали вам Чаянова. Теперь советские ученые говорят: «Чаянов — гений, Маркс — дурак». И теперь мы, западные ученые, не отдадим вам Маркса».

Шанин, защищая Маркса, совершенно прав: он защищает свою, кровную, западную интеллектуальную традицию от варваров, которым все равно, кто — враг, кого приносить в ритуальную жертву, главное — приносить; главное — образ врага, ритуал. Суть — дело десятое. Смена вех.

Марксизм — составная часть идейной и интеллектуальной традиции Запада, капиталистического общества. Он — элемент треугольника «консерватизм — либерализм — социализм (марксизм)». До тех пор пока будут существовать западная цивилизация и капитализм, будет существовать и марксизм, если не как идеология, то как интеллектуальная традиция. Большинство интеллектуальных прорывов в социальной мысли XX в. так или иначе связано с марксизмом. От этого никуда не уйти, даже если очень хочется. Дав в свое время неплохие (для того времени) результаты в анализе капитализма, марксизм как антикапиталистическая теория, методологически — по части анализа некапиталистических форм — не только не уступает иным интеллектуальным традициям, но и превосходит их. Более того, анализ с помощью марксистской интеллектуальной традиции антикапиталистических и вообще некапиталистических форм, включая сам марксизм как идеологию и практику, позволяет понять в этих формах то, что либеральные схемы неспособны объяснить в силу своей капиталоцентричности. Помимо прочего, эти процедуры способствуют вытеснению идеологического содержания из марксистской традиции. Я думаю, это вообще единственно возможный путь борьбы с марксизмом в частности и с идеологией вообще. Только либеральная интеллектуальная традиция способна окончательно подорвать либерализм как идеологию; только консервативная — консерватизм. Таким образом, окончательная, положительная деидеологизация современного знания и мира требует, во-первых, обособления интеллектуальных традиций от идеологии; во-вторых, объединения этих традиций на единой основе, которая будет лежать вне каждой из указанных идеологий и в то же время не будет чуждой их традициям мысли, напротив, будет общей и объединит их. Создание такой идеологии, которое и есть задача «номер один» Севера в противостоянии Югу, биосфере и самому себе, становится необходимым условием побед в XXI в. Для Севера я называю такую «идеологию» (или «комплекс практических идей», хорош и термин А.Зиновьева «практическая идеология» — см. 4) оксидентализмом. Структура ее мне в целом ясна, но это не тема данной работы.

Пожалуй, первым, кто обратил внимание на несовпадение субстанции и функции капитала, был Гегель. Как заметил В.Крылов, Гегель исследовал эту проблему социальной ткани капитализма как сугубо логическую. Маркс перевел анализ на уровень социально-экономических процессов. Однако, поскольку его самого интересовал прежде всего капитал-субстанция, почти все, связанное с функцией и ее несовпадением с субстанцией, стало либо побочным в основных текстах, либо осталось в черновиках, в получерновиках, в подготовительных работах. Хотя все это опубликовано и логика Маркса совершенно ясна.

Макс Вебер, в противоположность Марксу, интересовался прежде всего функцией капитала (государство, бюрократия), а не ее соотношением с субстанцией (производство, собственность). Значительно ближе к сути подошел его брат — Альфред Вебер, но его интересовал только философский аспект проблемы. В самой марксистской традиции рубежа XIX–XX вв. анализ несовпадения субстанции и функции капитала пресекся. Сциентист и по сути позитивист Энгельс, похоже, эту проблематику вообще не улавливал. Плеханов и Каутский — мыслители жестко заданных одноплоскостных координат — тем более.

Отчасти к проблеме несовпадения субстанции и функции капитала вышла Роза Люксембург. Отчасти — Ленин. Но Ленин к этой проблеме обратился интуитивно, как практик, как политик: сначала порвав с меньшевиками (и в их лице — с социал-демократической традицией), а затем создав «партию нового типа» и заложив после большевистского переворота фундамент властной организации коммунизма (практическое руководство по овладению функциями и формами капитала, оторванными от субстанции и содержания, — «Государство и революция»). И у Сталина можно найти мысли по сути об интересующем нас несовпадении, но на уровне фрейдовских приговорок о практике «строительства коммунизма». Однако в целом и Сталин, и коммунисты, и социал-демократы, и либералы не желали видеть несовпадение субстанции и функции в качестве системообразующего противоречия капитализма. Они чувствовали (и правильно), что признание этого ставит под сомнение линейно-универсалистские выводы относительно будущего и вытекающие из них политические рекомендации относительно настоящего. Ведь несовпадение субстанции и функции придавало самой универсальности истории и мира имманентно неоднородный, как минимум «двухсоставный», характер. Ну а с линейным прогрессом признание несовпадения делало то же, что с традиционной геометрией геометрия Лобачевского.

Аналогичное положение складывалось и в либеральной традиции. Неудивительно поэтому, что если проблема соотношения субстанции и функции капитала и появлялась, то происходило это случайно, по ходу решения других проблем (как у Й.Шумпетера, К.Поланьи, Х.Зедльмайера) или чисто эмпирически (И.Валлерстайн).

Косвенным путем и не осознавая этого, к проблеме несовпадения функции и субстанции капитала на своем материале и под углом своих интересов вышли некоторые представители, условно говоря, либерально-консервативной и консервативной традиций; А.Хомяков, А.Герцен, К.Леонтьев, Н.Данилевский, О.Шпенглер, в меньшей степени А.Тойнби. Но у них не было языка, адекватного современному им капитализму, на котором можно было бы сформулировать эту проблему и даже узнать о ее существовании.

В советской науке проблема несовпадения субстанции и функции капитала мелькнула в методологических спорах в ходе дискуссий об «азиатском» способе производства. В период позднего коммунизма, точнее в 70–80-е годы, над несовпадением субстанции и функции капитала как теоретической проблемой много и плодотворно работал В.Крылов. Однако его верная теоретическая позиция находила выражение в таких формах, которые иногда внешне совпадали с официальной пропагандой. А потому казались малопривлекательными, особенно для вульгарно-либерального сегмента советской науки, смыкавшегося в своем восприятии проблемы с вульгарными марксистами. Неудивительно: abyssus abyssum invocat («бездна бездну призывает»). Конкретным проявлением несовпадения субстанции и функции на периферии капиталистического мира — многоукладностью — много и плодотворно занимался В.Растянников.

Ныне, когда не только марксистская теория, но и теоретическая мысль вообще не в почете и под подозрением, когда нашу элиту все больше захлестывает философия «субъективного материализма» (выражение, услышанное от Н.Разумовича), которому не личит ни объективное, ни идеальное, когда капитализм становится социокультурным фетишем, а рыночная экономика — ценностью, едва ли приходится ожидать интереса к противоречиям капитализма. Ведь анализ противоречий любой системы — это по сути исследование ее «воли к смерти». Не похоже, что мейнстрим нынешней российской науки может заинтересовать вопрос о смерти капитализма или даже о его противоречиях. Похоже, главное «противоречие» капитализма усматривается лишь в одном: он еще не пришел в Россию. А что если он уже приходил и ушел неузнанным? Не хочется верить? Ну тогда давайте поразмышляем о функции и субстанции.

VI

У каждой общественной системы есть ее социальное тело, субстанция, обладающая некими функциями. У каждой такой системы есть некое социальное содержание, проявляющееся в неких формах. Все это очевидно и довольно тривиально, как и факт противоречий между субстанцией и функцией, содержанием и формой. Чем примитивнее социальная система, тем более простыми и менее острыми являются ее противоречия. В любой социальной системе субстанция — это производство в узком (действительный процесс производства, т. е. присвоение природы) смысле. Отношения, складывающиеся в процессе производства и по поводу его, суть производственные функции.

Таким образом, противоречие между субстанцией и функцией — это, если пользоваться языком Маркса, прежде всего противоречия между производительными силами и производственными отношениями. Когда первые перерастают уровень вторых, считал Маркс, происходит революция и смена социальной системы (формации). Последний вывод, по-видимому, — заблуждение. В истории не было ни одного общества, стартовавшего с уровня производительных сил, более высокого, чем в предшествующей системе. Уровень развития производства раннефеодального общества был ниже такового поздней античности; раннекапиталистическая мануфактура уступала по производительности цехам позднего средневековья. Так ведь и первые автомобили уступали в скорости лошадям. Это — закономерно. Прогрессивное развитие систем (разумеется, прогресс — не единственная и не доминирующая форма развития) идет прежде всего не по линии «субстанции», вещества, а по линии функции (их дифференциации, индивидуализации, усложнения), по линии повышения энергоинформационного потенциала при той же или уменьшившейся массе вещества. Чем реально первый автомобиль превосходит лошадь, а первая капиталистическая мануфактура — цех мастеров? Конструкцией, в которой помимо прочего заложен значительно больший потенциал развития, чем у блестящего оппонента, принципом организации, в случае с обществом — организации социальной.

Речь, таким образом, идет либо о социальной организации вообще, либо о социальной организации производства. Следовательно, скорее производственные отношения перерастают производительные силы. Здесь есть нюанс, который я до поры оставлю без внимания. На данный момент главное в том, что производственные отношения суть социальная функция производства, на которую последнее, однако, может в зависимости от своей специфики накладывать мощный субстанциональный отпечаток, а также в том, что не обострение противоречия между субстанцией и функцией, производительными силами и производственными отношениями приводит социальные системы к гибели, а, напротив, притупление, затухание, выработанность этого противоречия. Вопреки Марксу, отождествившему внутриформационные сдвиги с межформационными и судившему о вторых по первым, система старится и умирает тогда, когда реализует свою социогенетическую программу, когда решает свое центральное, системообразующее противоречие, когда приходит к социальному пату. Или цугцвангу. При этом пат возникает не только потому, что противоречие снято, решено, но и потому, что средства и способ решения соответствуют данной системе и не могут вывести общество за ее рамки.

В этом смысле решение, снятие своего системообразующего противоречия любой системой всегда негативно. К тому же на это решение у системы уходят все ее потенции, после чего она просто обездвижена, хотя событийно ее развитие может выглядеть очень бурно. Новая система, чтобы состояться, возникнуть, должна решить центральное противоречие старой системы между субстанцией и функцией, но иначе, по-новому, т. е. сделать его исходным, несистемным пунктом своего системного развития. Поскольку материальных ресурсов у новой системы всегда меньше, чем у старой (по принципу: «сын донашивает за отцом» — по крайней мере пока сам не заработает), ее решения выглядят внешне примитивными, она начинает с низкого старта. У нее только одно преимущество: новая конструкция социальной организации, в которой функциональные аспекты играют большую роль, чем в организации прежней системы. Проявляется она всегда в более жестком, чем прежде, социальном контроле.

Все, о чем шла речь, характерно и для капитализма. Но здесь противоречие между субстанцией и функцией на несколько порядков в геометрической профессии выше, чем в «докапитализмах». Острота эта такова, что субстанция и функция не совпадают друг с другом, взаимообособлены и автономны. Субстанция, как и функция, выступает не в одной, а в некоторых формах, и формы эти, типы организации тоже не совпадают друг с другом. Причина этого — сам капитал, его природа. Это несовпадение субстанции и функции есть единственно возможный принцип самовыдвижения капитала, способ саморазвития капитализма. Несовпадение субстанции и функции создавало принципиальную возможность их отрыва друг от друга. Возможность эта многократно усилена тем, что несовпадение субстанции и функции, их обособление друг от друга фиксируются при капитализме институционно.

Можно было бы начать объяснение причин несовпадения с экскурса в докапиталистическое прошлое. Но такой экскурс, интересный и важный сам по себе, увел бы нас далеко от главной темы (подр. см. 15). Поэтому примем то, о чем я сказал, как данность и обратимся к самому капиталу в таком виде, в каком он логически возник, «отрекшись от старого мира».

Капитал есть овеществленный труд. Иными словами — переделанная трудом природа, нечто такое, в чем трудовой субстрат господствует над природным. В качестве общественного отношения капитал возникает по поводу неких объектов, в которых трудовой, искусственный субстрат господствует над природным (земельная собственность в капиталистическом обществе становится капиталистическим отношением, поскольку основана на капитале как господствующей форме данного общества).

Системообразующие производственные отношения капиталистического общества носят экономический характер. Разумеется, и сам капитализм, и эти отношения возникают внеэкономически, из внеэкономических производственных отношений, — капиталистическому накоплению, экономическому по своей сути, предшествует внеэкономическое первоначальное накопление. Иначе и быть не может: ни одна система не возникает в соответствии с законами собственного функционирования; ее основа — всегда несистемна, антисистемна; порядок возникает из хаоса. Генезис системы всегда нтисистемен и потому — загадка для возникшей системы. Ни одна система не может понять своего рождения. Гёдель как-то заметил, что ни одна система не может себя понять полностью. В немалой степени — из-за проблем с пониманием собственного рождения. Вообще возникновение качественно новых систем — будь то Вселенная, жизнь, человек, капитализм — это камень преткновения для современной науки, аналитико-редукционистской и системно-, а не субъекто-центричной.

Однако, возникнув, капитализм функционирует как система экономических производственных отношений, где владелец капитала, в отличие от феодала и рабовладельца, не принуждает людей к труду, а покупает рабочую силу. Это значит, что при капитализме обмен не только становится формой производственного отношения, но и входит в его ткань. Если, например, при феодализме и производство, и эксплуатация противостоят обмену, то капитал — это единство производства, эксплуатации и обмена. Причем обмен при капитализме есть и элемент совокупного процесса общественного производства, и форма, в которой реализуется эксплуатация.

Не случайно именно обмен, мировой рынок становится основой капиталистического производства. Это — не торжество обмена над производством — подобный вывод был бы справедлив при взгляде на капитализм только с позиции «докапитализма». Если же подходить к капитализму с его собственной мерой, то обмен и производство противостоят друг другу лишь в определенной фазе общественного процесса, в целом же капитализм снимает противоречие между ними. Обмен при капитализме — это не просто и не только обмен, но и производственное отношение, функционально, превращающее в стоимость то, что субстанционально в качестве стоимости создается лишь производительным капиталом. Короче, обмен выступает одновременно и основой производства, чего не было ни в одной докапиталистической системе, и ее специфическим функциональным органом, чего до капитализма тоже не было. При этом происходит максимальная функционализация и производственных отношений.

С капитализмом социальная функция становится таковой в строгом смысле этого слова, порывая с субстанцией, «выныривая» из нее и утрачивая субстанциональные, материальные, природные характеристики, а потому не только функционализируется, но и социализируется. Процесс производства становится социальным не только по содержанию, но и по форме. Чем функциональнее и социальнее производственные отношения, тем мощнее они подстегивают развитие производительных сил, тем быстрее его темп.