СТРАШНАЯ КОМНАТА

СТРАШНАЯ КОМНАТА

Время перевалило за полдень. Как ни трудно было прийти в себя после ареста тети Марии, но надо вещи вноситьобратно в дом. Снова дядя Коля, Федя и бабушка Дуня надрывались над шкафом, комодом, матрасами. А мы с Лёнькой носили мелочь. Только главной помощницы, Маруси, не было. Она побежала к комендатуре разузнать что-нибудь о своей маме. Уже стало смеркаться, когда кончили вещи носить. Их не расставляли по своим местам, а сваливали в кучу в сенях или в большой комнате. Предельно усталые, голодные, измученные дневной нервотрепкой, все сели отдохнуть.

– Господи милостивый?! За что же так прогневался на нас, Господи! – с болью простонал дядя Коля.

Я хотел объяснить: это за песни вчерашние да за брагу – но вовремя сообразил, что когда взрослые молчат, детям тоже лучше помалкивать. А то скажешь что-нибудь невпопад.

Печь не топили, еду не готовили. Решили попить молока с хлебом. Бабушка вспомнила про корову. Взяла подойник, хлеба кусок и пошла доить. Дядя Коля лампадки зажег у икон в большой комнате и в своей маленькой. Минут через двадцать вернулась бабушка с пустым подойником.

– Вот зараза! – сказала она сердито.

– Кто зараза? – спросил Федя.

– Кто-кто! Корова ихняя, вот кто! Хлеба с солью дала, за ухом почесала, милой, хорошей назвала. Ну, думаю, все, поладили. Только стала доить, она как брыкнет ногой – еле подойник поймала. Не хочет признавать меня за свою, и все тут. Снова стала поглаживать да уговаривать. Вроде бы успокоилась. Дала надоить почти целый подойник. «Слава Богу», – подумала я, а она в этот момент как даст ногой по подойнику! Он кувырком полетел – молоко все в навоз! Шиш вам, только хозяйке дам, сказала корова.

– Так и сказала? – спросил Федя.

– Не веришь? Пойди сам спроси.

В первый раз за этот день мы улыбнулись. Достали утреннее, снятое молоко и с хлебом поели. Дядя Коля не ел – он был в своей маленькой комнате. Бабушка налила полулитровую банку молока, отрезала хлеба кусок.

– На, снеси дяде Коле, – сказала она мне.

***

В дядиколиной комнате было сумрачно. Свет от зеленого стекла лампадки делал его лицо мертвенно бледным. Он стоял на коленях перед иконами, молился и кланялся до пола. Через открытую форточку тянул ветерок и колебал пламя в лампадке, отчего тени в комнате причудливо шевелились. Я стоял у двери, боясь шелохнуться, боясь помешать дяде Коле. И было страшно мне, очень страшно. От такого движения теней казалось, что это души шевелятся, а я нахожусь на том свете. И не знаю еще, в рай попаду или в ад. Конечно, я тогда не мог бы так описать эту комнату, но ощущения были такие, это я точно помню. Еще я точно помню тот далекий вой, который врывался в форточку. Вой все нарастал, приближался. И превратился в такой страшный, звериный вой, такой безысходный и смертный, что душу мою рвал на части. Особенно страшно в этой черной комнате слушать. Оказалось, что это Маруся бежала домой и выла в смертной тоске. Дядя Коля давно уже понял это и отчаянно бился головой об пол.

Маруся как безумная ворвалась в комнату дяди Коли:

– Папочка! Папочка! Они зарыли ее, а ножки торчат! Босые! Мамины ножки! Из могилы торчат! Ты понимаешь меня?! Холодно ножкам! Босые они! – она трясла и трясла дядю Колю, не давая себя прижать, успокоить. – Мамины ножки! Босые! Холодные! Лезут! Лезут в меня! Ы-ы-ы!!! – снова завыла она по-звериному. Прибежали бабушка Дуня, Федя и Лёнька. Принесли зажженную керосиновую лампу. Бабушка с помощью дяди Коли и Феди насильно влила в рот Марусе раствор валерьянки. Кое-как скрутили ее, уложили в кровать. Дядя Коля нашел какие-то таблетки снотворные. Растолкли одну или две таблетки и тоже насильно дали выпить. Немножко успокоили Марусю…

***

Я плохо спал в эту ночь. Беспокойно вздыхал, ворочался, в голову лезли дурные мысли. А когда задремывал, то видел один и тот же сон. Будто я сползаю с крутого берега в черную воду. В страхе карабкаюсь, карабкаюсь вверх, но все равно сползаю. Пытаюсь кричать – рот открываю, а голоса нет. Просыпаюсь в холодном поту.

В окно светила луна. Федя спал. А бабушки рядом не было. Только в середине ночи она тихо вошла и увидела меня сидящим в кровати.

– Ты почему не спишь? – прошептала она.

– Мне снится один и тот же дурной сон. Я боюсь его, – ответил я тоже шепотом.

Она накапала валерьянки мне и себе. Стала тихо рассказывать:

– Я помогала дяде Коле вещи собрать в дорогу. С Марусей и Лёней он хочет идти в Реполку. Маруся, слава Богу, спит. Лишь бы не повторился нервный срыв. Лёня тоже спит. И нам с тобой надо хоть немного поспать. Дорога-то трудная предстоит. Давай-ка спи. Сон твой не приснится больше.

Она покрестилась, пошептала молитву, легла рядом со мной. Я пригрелся и заснул.

Уже светло было, когда меня позвали к завтраку. Оказалось, что дядя Коля спал всего часа два. На рассвете проснулся, сам подоил корову, накормил ее. Стал жарить яичницу со свининой на двух сковородах. Все уселись за стол, кроме Маруси. Ее не будили, дали еще поспать. Сидели молча. Тоска и тревога царили в доме.

Ели и молоко пили досыта, как будто в последний раз. После завтрака дядя Коля, Федя и бабушка стали забивать окна ставнями. В комнаты пришел полумрак. Под стук молотков и проснулась Маруся. Яичницу есть отказалась, только выпила молока.

Все встали на колени перед иконами, помолились. Дядя Коля сам погасил лампадки. Несколько икон снял с иконостаса, укутал простыней, уложил в сумку и передал Марусе. Разобрали котомки и сумки – кому что нести. Вышли на улицу. Дядя Коля повесил замок на дверь, перекрестил дом. Вывел из хлева корову. Прощально взглянул на видневшуюся деревню. И скорбная процессия тронулась в путь…

И никто-никто тогда не догадывался, что даже через семьдесят лет люди будут помнить деревню Большое Заречье, что здесь будет устроено мемориальное кладбище. На месте сожженных немцами домов, в одном из которых было заперто около сотни живых людей, будут оставлены голые печи и трубы – как танки памяти. А на мраморе среди перечисленных имен загубленных фашистами жителей деревни будет стоять имя тети – Марии Степановой.