Право завоевателя и формула сословности
Право завоевателя и формула сословности
Исходя из этого, 1918 год мы рассматриваем прежде всего как момент появления на свет нового «права завоевателя», как момент рождения нового привилегированного права и, естественно, новых сословий. На наш взгляд, процесс этот начался не с взятия Зимнего и не с учреждения ВЧК, получившей чрезвычайные права как инструмент для борьбы с саботажем и «контрреволюцией», что в тех условиях было вызвано чисто профессиональной необходимостью по восстановлению порядка. На самом деле все началось с «Декрета ВЦИК и СНК о чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию», принятого 13 мая, потому что для учета, сбора и поставок продовольствия в обычных условиях никаких чрезвычайных прав, и тем более привилегированных, было не нужно.
Это в обычных условиях, но тогда условия были экстраординарные, выходящие за всякие мыслимые и немыслимые границы. Даже сегодня, спустя сто лет, трудно читать Декрет без внутреннего содрогания, потому что вдруг начинаешь понимать, какова на самом деле была реальность.
«Гибельный процесс развала продовольственного дела страны, тяжкое наследие четырехлетней войны, продолжает все более расширяться и обостряться. В то время, как потребляющие губернии голодают, в производящих губерниях в настоящий момент имеются по-прежнему большие запасы даже не обмолоченного еще хлеба урожаев 1916 и 1917 годов. Хлеб этот находится в руках деревенских кулаков и богатеев, в руках деревенской буржуазии. Сытая и обеспеченная, скопившая огромные суммы денег, вырученных за годы войны, деревенская буржуазия остается упорно глухой и безучастной к стонам голодающих рабочих и крестьянской бедноты, не вывозит хлеба к ссыпным пунктам в расчете принудить государство к новому и новому повышению хлебных цен и продает в то же время хлеб у себя на месте по баснословным ценам хлебным спекулянтам-мешочникам».[647]
Получается, меньшинство выкручивало руки государству, за спиной которого стояло сто миллионов голодных людей, только с одной целью – «принудить» его к новому повышению закупочных цен, чтобы нажиться и получить рентную сверхприбыль. То есть право удачливых держателей «хлеба» оказалось дороже права и государства, и ста миллионов голодающих. Как быть?
Декрет дает ответ: «На насилия владельцев хлеба над голодающей беднотой ответом должно быть насилие над буржуазией». Другими словами, насилие в интересах меньшинства породило насилие в интересах большинства!
Все выглядит очень демократично, даже насилие, как ни странно. Больше того, еще и вполне гуманно, несмотря на «классовую» ненависть, поскольку политика большевиков заметно отличалась от той, которую проводило, например, царское правительство, взимая недоимки с крестьянина.
Помните, для поддержания «должной теплоты» в его организме ему оставляли около 1 кг пищевых продуктов на день, хвороста и соломы на три месяца, корову и козу, плуг и борону. Это если у него имелась хотя бы часть перечисленного. Но уже в начале ХХ века, по данным А. Плансона, до 40 % крестьян не имели коровы, и больше 30 % – лошадь. А к началу 1917 года «безземельные, безлошадные и однолошадные крестьяне, т. е. сельская беднота, составляли 70 % крестьянства» (Т. В. Осипова).
Наверное, поэтому из вполне гуманных, но «классовых» соображений, и жесткими методами большевикам пришлось забирать у «буржуев» почти все зерно, «за исключением количества, необходимого для обсеменения их полей и на продовольствие их семей до нового урожая». Получается, большевики принуждали богатое меньшинство не к голодной смерти в течение трех месяцев, как это делало царское правительство, а к сдаче излишков, оставляя при этом возможность прожить год, а потом собрать новый урожай и… прожить еще год.
Но главное, в этом случае без «права завоевателя», вновь созданного права, сделать этого было нельзя, не было правовых оснований. А без права это было бы простым грабежом, в чем большевиков постоянно и обвиняет наша тонко чувствующая и непогрешимая интеллигенция.
Однако если отрешиться от собственных ощущений, а главное, от ощущений «русской интеллигенции», то можно увидеть, что с первых дней Советской власти большевики ежедневно и практически ежечасно создавали новую нормативную, новую правовую базу, издавая многочисленные указы, декреты и распоряжения, они на деле заново создавали государство. В отличие от богатого, крайне противоречивого и сомнительного нормотворчества Временного правительства, правовая база Советской власти была вполне последовательна, социально ориентирована и имела под собой фундаментальное правовое основание – Приказ № 1.
Фактически именно он положил начало «праву завоевателя». Как представляется, обычно оно состоит из двух частей. Первая – завоеванные должны подчиняться, вторая – завоеватель награждается исключительным правом применять насилие. Ничего удивительного здесь нет, потому что насилием буквально пропитана вся история человечества. Как отмечал выдающийся военный теоретик А. А. Свечин, «в современной действительности сам мир, прежде всего, является результатом насилия и поддерживается насилием. Каждая граница государства является результатом войны; и очертание на карте всех государств знакомит нас со стратегическо-политическим мышлением победителей, а политическая география и мирные договоры являются и стратегическим уроком».[648]
Но насилие существует не просто так, насилие ради насилия, а с целью перераспределения прав и обязанностей, перераспределения продуктов, товаров, услуг и, конечно, финансов в сторону держателя права с более высокой стоимостью, поскольку завоеватель живет за счет завоеванного.
На первый взгляд, ничего нового в этом тоже нет, даже внутри любого государства власти имеют право применять насилие, но в установленном законом порядке, например, чтобы создать общие для всех правила, чтобы пресечь противоправные действия, чтобы задержать преступника и передать его под суд. Суд устанавливает вину.
Однако право завоевателя, социальное по своей природе, в этом смысле заметно отличается от публичного закона, потому что оно живет еще и в сознании людей, в его ощущениях, и поэтому ему не нужно в процессуальном порядке устанавливать вину. Завоеванные уже виноваты тем, что… завоеваны, и потому – повинны (даже сегодня некоторые специалисты считают, что наши суды просто «заточены» на то, что приговор в любом случае должен быть обвинительным,[649] так сложилось). А в связи с этим обязаны повиноваться и «нести повинности». В Российской империи, например, право завоевателя было буквально записано в законе – «крепостные люди обоего пола и всякого возраста обязаны владельцу своему беспрекословным повиновением (выделено В. М.) во всем том, что не противно закону». Получается, что правом завоевателя владело не только государство, но и частные «владельцы», получившие это право как бы в аренду от государства.
Положение новых помещиков, «столыпинских», как называли кулаков до революции, образца 1918 года в этом смысле несколько отличалось от положения их предшественников, хотя бы потому, что старое право больше не работало. И новое государство, провозгласившее отмену помещичьей собственности на землю, решило отказать им в незаконной «аренде» теперь уже несуществующего права. Оно вынуждено было это сделать независимо от своей политической или идеологической природы в силу причины, о которой со всей прямотой сказал кадет А. И. Шингарев: «Суровая экономическая необходимость момента неизбежно будет толкать всякую власть – социалистическую или несоциалистическую безразлично – на этот путь монополизации».
Большевики к этому были готовы не просто в силу своей пролетарской идеологии, а еще и в силу того, что считали себя продолжателями дела Парижской коммуны, ошибки которой они не собирались повторять. Другие политические партии, эсеры (правые и левые) и меньшевики, в силу своей «гнилой интеллигентности», а также в силу своей практической деятельности двигались в разнонаправленных направлениях, обрекая страну на хаос.
Но кто и как при отсутствии высшего сословия будет реализовывать «право завоевателя», ведь выше мы пришли к выводу, что большевики отменили именно высшее сословие? Ответ опять дает «Декрет ВЦИК и СНК о чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию», который предоставил чрезвычайные, в том числе военные полномочия должностному лицу, профессионально не занятому в правоохранительной или военной области, а вместе с ним и всему продовольственному ведомству.
Условно говоря, мандат № 1 на «право завоевателя» получил бывший председатель губернской продовольственной Управы и бывший глава Уфимской городской Думы, старый большевик, а в 1918 году нарком по продовольствию РСФСР А. Д. Цюрупа. Фактически он получил права диктатора, «выходящие за обычные пределы компетенции Народного комиссариата по продовольствию» (п. 1) для выполнения одной задачи – сбора и перераспределения продуктов питания в интересах не большевиков, как обычно говорят наши историки от коммерции, а государства, имеющего право на насилие. Поскольку речь шла буквально о выживании десятков миллионов людей, то выполнить задачу надо было любыми средствами, включая, по словам В. И. Ленина, «беспощадную и террористическую борьбу и войну против крестьянской и иной буржуазии, удерживающей у себя излишки хлеба».[650] Для этого была создана продармия, состоявшая из отрядов вооруженных рабочих и сельской бедноты.
Знакомый мотив. Правда, годом раньше, в 1917 году, он звучал немного иначе – «хлебармия снабжения», призванная исполнять «меры военной реквизиции» (М. В. Родзянко), на протяжении семи месяцев «в порядке военного вмешательства» была «самым действенным способом осуществления хлебной монополии» Временного правительства. Больше того, продразверстку и реквизицию «хлеба» ввел еще осенью 1916 года царский министр А. А. Риттих.
Другими словами, опыт реквизиций в стране был, и немалый. Реквизициями в разное время, в частности, занимались Петр I, князь Пожарский, Иван Грозный и, наконец, ордынские ханы и их баскаки («вывел млад Щелкан коня во сто рублев…»). Объединяет этих таких разных исторических акторов то, что называется правом. Они все имели на это право завоевателя, которое получили в наследство от Орды – монголы ушли, а их право осталось.
Точно так же, самодержец ушел, а его Верховное право осталось. Осталась и разруха. Но в 18 году восстанавливать разрушенную Россию кроме большевиков было некому, ради этого, в частности, им пришлось подписать и «похабный» Брестский мир, ну и, конечно, чтобы получить мирную передышку перед мировой революцией. В отличие от них, бывшие союзники, наоборот, пытались интервенцией и гражданской войной загнать разоренную страну обратно на русско-германский фронт, чтобы она и дальше костями своих солдат мостила дорогу к их победе.
А наши родные эсеры, меньшевики и кадеты все пытались реанимировать «учредилку», собрав сначала губернские Комитеты членов Учредительного собрания (Комуч), а потом объеднив их в так называемую омскую Директорию, свергнутую в ноябре 1918 года белыми генералами. Бывшие члены Учредительного собрания, в массе своей социалисты, тщетно пытались отстоять привилегированные права на так называемое народное представительство, о восстановлении хозяйства страны они в тот момент не думали, не до того было – делили власть. Даже адмирал А. В. Колчак говорил на допросе, «если у большевиков и мало положительных сторон, то разгон… Учредительного Собрания является их заслугой, что надо поставить им в плюс».[651]
Но и «белые власти», управлявшие значительными территориями бывшей империи в течение нескольких лет, оказались не в состоянии решить проблемы всеобщей разрухи. Как отмечал лидер меньшевиков Ю. О. Мартов, «мы в России видели – на Украине, в Сибири, – что, одолев большевизм вооруженной силой, буржуазия не в состоянии оказалась остановить экономическую разруху».[652]
Поэтому главной заслугой большевиков все-таки следует считать их стремление восстановить хозяйственную деятельность, правда, любой ценой, потому что другого выбора их предшественники им не оставили. Наверное, потому, что никто из них не хотел брать на себя ответственность: кто-то ждал Учредительного собрания, кто-то театрально подавал в отставку, остальные вели нескончаемые диспуты о проблемах государственного регулирования, неизбежного в послевоенный период. Хотя уже в ходе войны масштабы разрухи превзошли все ожидания и прогнозы экономистов. Так, по словам, генерала Н. Н. Головина, невыполнение государственных заготовок в 1917 году нарастало с катастрофической быстротой: «продовольственная кампания в течение марта, апреля, мая и июня 1917 г. дала 40 % невыполнения продовольственных заготовок, июль дал уже 70 %, а август – 60–90 %».[653]
В этой связи становится понятным, что появление бывшего председателя губернской продовольственной Управы и бывшего головы Уфимской городской Думы А. Д. Цюрупы в роли советского продовольственного диктатора не было случайностью. В 1917 году он был одним из немногих, кому удалось довольно успешно изымать излишки хлеба у кулаков Уфимской губернии, где их число, а значит, и сопротивление было особенно велико. Причем он делал это в условиях «демократии» как уполномоченный министра земледелия Временного правительства («Временное положение о передаче хлеба государству», «Журнал заседаний Временного правительства» № 29 от 25 марта 1917 г.), он также делал это и в условиях фронта еще при царском режиме.
И в том, и в другом случае его опыт оказался успешным благодаря беспощадным мерам по реализации права государства на принудительный выкуп продовольствия по фиксированным ценам и на реквизиции. Именно этот позитивный опыт, совсем небольшевистский, в условиях крайней разрухи, голода и мятежа чехословацкого корпуса, видимо, и стал основанием для наделения его диктаторскими полномочиями, в нашем понимании, «правом завоевателя» уже при Советской власти.
А оно, как и в случае с самодержавием, по словам Н. М. Коркунова, отличалось от деспотии, «где место закона заступает ничем не сдерживаемый личный произвол правителя»,[654] отличалось, как ни странно… законностью. «Декрет» стал законом, поскольку был «авторизован» и исполнительной (СНК), и законодательной властью (ВЦИК, исполнительный орган съезда Советов). От деспотизма его, в частности, отделял пункт № 9, предусматривавший контроль за действиями наркома со стороны коллегии наркомата и со стороны СНК, где можно было обжаловать его действия (правда, без приостановления исполнения).
«Декрет» не упал с неба, он опирался на конституирующий Приказ № 1, «Декрет о земле» и «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа», отменивших привилегированную помещичью собственность. В этих условиях претензии «столыпинских помещиков» на «хлеб» в глазах «обчества» стали незаконными. Главным образом из-за того, что сами они – сытые и обеспеченные – в юридическом и социальном отношениях не принадлежали привилегированному сословию и были такими же мужиками, как и их нищие односельчане. А значит, находились в правовом поле общины, где суд вершился, если помните, по обычаю.
В системе обычного права существовало тогда около 80 % населения. Естественно, что в соответствии с ним вся собственность должна была перейти в ведение общины, мира, а потом распределяться по едокам. В этом и была Справедливость, в этом был и «социализм». Соответственно, тот, кто брал в руки оружие, чтобы защитить «свою» собственность выступал против Справедливости, становился врагом социализма и Советской власти, «врагом народа».
Сегодня понятно, что чтобы накормить город, армию и вообще всех голодающих одного наркома с чрезвычайными полномочиями было недостаточно. Он стал лишь сердечником социального магнита, вокруг которого должно было возникнуть новое правовое поле, силой почти в 135 млн человеко-потенциалов, оставшихся на территории РСФСР после потерь в мировой и Гражданской войне (по некоторым оценкам). Его смыслом, как и всякого магнита, была поляризация, а в социальном – мобилизация, механизмом действия которой стало изъятие, своеобразный секвестр избыточных прав, полученных низшим сословием по условиям Приказа № 1.
Соответственно, чем больший объем прав на социальную жизнь (Rs) переходил от фундаментального социального факта (Rs+Lb=F) к продовольственной диктатуре, тем меньше становился его потенциал из-за подавления прав, главным образом, богачей и середняков. И тем больше становилось устойчивости и порядка, все как бы возвращалось на «круги своя», поскольку изъятые права, как и всякая вещь по Э. Дюркгейму, становились в соответствии с законом сохранения энергии своеобразными кирпичиками, из которых формировалось новое право завоевателя.
Изъятые права уходили наверх, аккумулировались там в кумулятивную социальную стоимость и цементировали власть, которая, по оценке издания «Политика. Толковый словарь» (изд. «Весь мир», 2001), представляет собой «способность заставлять людей (или обстоятельства) совершать то, что иначе они бы не совершили». Другими словами, секвестр избыточных прав укреплял диктатуру «пролетариата» и нового привилегированного сословия, главной функцией которого стало распределение обязанностей и контроль за их исполнением, т. е. реализация права завоевателя. Благодаря этому можно было хоть как-то наладить распределение в тот тяжелейший для страны момент, потому что именно оно представляло собой основное содержание хозяйственной деятельности государства независимо от его политической формы в годы мировой войны.
Хотя почему в годы войны – у нас так было всегда. Как отмечал в 1919 году «русский экономист и непримиримый противник марксизма и большевизма» А. Д. Билимович, «выдвигание на передний план распределения и забвение задач производства вообще отличало тех, кто в России говорил и писал о хозяйстве. Поэтому так медленно двигалось у нас вперед производство, так бедна была в общем страна. Война еще резче выдвинула задачу распределения, особенно по отношению к предметам потребления».[655] Примерно об этом же задолго до А. Д. Билимовича говорил и популяризатор марксизма Н. Ф. Даниельсон – развитие нашего хозяйства «не было вызвано массовым ростом производства».
Секрет прост и заключается в том, что имитирование социальных прав в сословном обществе не может пройти бесследно, потому что неизбежно ведет к… распределению – у одних права забирают и передают другим. Соответственно, это ведет к их недостатку у одних и избытку у других, что, в свою очередь, сокращает рынок, а значит, и стимулы для развития производства. Именно поэтому рыночные отношения в сословном обществе сокращают объем социальной справедливости в зависимости от развитости капиталистических отношений. Чем выше их развитие «наверху», тем меньше справедливости «внизу», что неизбежно ведет к мобилизации «низов».
После отмены крепостного права процесс этот получил многократное ускорение и вызвал резкое увеличение разницы потенциалов «верхов» и «низов» и, при недостаточно развитом промышленном производстве, несмотря на парадоксально высокие темпы его роста, от которых «просто дух захватывает», привел к чрезмерной концентрации капитала (монополизации) на одном социальном полюсе. В. О. Ключевский очень тонко отмечал эту исторически устойчивую особенность социальных отношений в России – «государство пухло, а народ хирел». Десять миллиардов рублей, перешедших, по словам Н. А. Рубакина, «в руки первенствующего сословия после 1861 г.», и 32 миллиарда, полученные им под залог земли у банков (Т. В. Осипова) поставили отсталую крестьянскую Россию «по степени монополизации» в один ряд с промышленно развитыми и передовыми странами Европы и с США.
Потеря таких средств при отсутствии прав заставляла «низы» повышать свою мобилизацию или динамическую плотность, которая, по словам Э. Дюркгейма, представляет собой некоторое «число социальных единиц, или, иначе говоря, объем общества и степень концентрации массы», объединенной «нравственной сплоченностью». А высшей нравственностью для большинства крестьян была община, к которой им приходилось «жаться», просто чтобы выжить. В этом и была мобилизация – в желании выжить, не поодиночке, а вместе, в общине, всем миром.
Однако без исполнения обязанностей это было невозможно, потому что механизмом распределения в наших условиях являются посословно разложенные (распределенные) обязанности. Нет обязанностей – нет развития, нет движения вперед! Петр I блестяще это доказал, создав за считанные годы развитое, но… крепостное мануфактурное производство, догнав по многим показателям передовые буржуазные страны того времени. Кроме того, равенство в обязанностях уравновешивало давление между «рабочей камерой» и «камерой сгорания», условно говоря, не позволяя насосу откачать воду из колодца до дна и пойти вразнос.
Изымая прибавочный продукт из сельского хозяйства, царь перераспределил его между государством и помещиками, которые были обязаны государству службой, а служба, в свою очередь, давала государству доход в виде военных завоеваний (Петр I как-то признал, что за годы войны его казна увеличилась в три раза). И тогда земельная рента дворянства превращалась в жалование за службу, а церковная – в социальную защиту и социальное накопление. После Великой сословной контрреволюции 1785–1861 годов привилегированные сословия продолжали получать жалованье в виде земельной ренты, но уже ни за что, просто так, бесплатно.
Жалованье ни за что – это тоже распределение, смыслом которого была демобилизация «камеры сгорания», таким путем она убегала от ненавистных обязанностей. Ее целью и смыслом жизни уже давно, еще при жизни Петра I, стало избыточное потребление вообще и роскоши в частности, что, естественно, вело к праздности и загниванию, к «дряблости» элиты и неизбежно к проеданию «производства». Именно об этом говорили и Н. Ф. Даниельсон, и А. Д. Билимович – «выдвигание на передний план распределения и забвение задач производства». Так было всегда.
Однако на этот раз всеобщая разруха требовала установления нового, более жесткого и экономического, и правового порядка. Этот порядок диктовала сама жизнь, разрушенная до основания бессмысленной войной за чужие интересы и демобилизацией старой элиты.
Новая элита, ставшая у кормила государства, конечно, существенно отличалась от старой. Но было и нечто общее, что их объединяло, это – право завоевателя. Оно фрагментарно, то здесь, то там стихийно проявляло себя после Приказа № 1 в виде анархии, вспышек насилия, самосуда и всеобщего беспредела. Фактически каждый «мужик», а значит, человек из низшего сословия, получил право «казнить или миловать», получил власть (по М. Фуко, «власть функционирует всюду»). Высшее сословие, «буржуи» такого права больше не имели, поэтому народ по старой сословной привычке сам присвоил им звание «бывшие» или, в крайнем случае, «буржуи недорезанные», установив таким образом настоящую рыночную стоимость их права на жизнь, которая в тот момент стремилась к нулю.
Все это происходило на уровне анархии, «право завоевателя», грубо говоря, пошло по рукам. Не вернув его наверх, по адресу основной «приписки», нельзя было говорить о восстановлении государства и, тем более, о восстановлении хозяйства. А вернуть его можно было только силой, только чрезвычайными мерами, которые и установил «Декрет ВЦИК и СНК о чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию». Поэтому каждый, кто в тот момент стал уполномоченным по продовольствию, должен был получить право завоевателя, оно фактически сдавалось в аренду особо доверенным лицам. Как убедительно показала история, его наиболее видными «арендаторами» среди прочих стали такие фигуры как П. Л. Войков, И. В. Сталин, А. Г. Шляпников, А. Д. Цюрупа и т. д. Они стали как бы полевыми командирами с неограниченными полномочиями. Декрет положил конец короткому односословному периоду российского общества, сформировав что-то вроде «гвардии Чингис-хана», наделенной особыми правами, а саму армию представляли собой большевики.
После подавления эсеровского мятежа они постепенно и неуклонно превращаются в новое высшее сословие, получившее не только особые права, но и обязанности, от которых бежала старая элита. Права с самого начала были жестко привязаны к обязанностям, именно за них спрос был особенно жестким – «увольнение от должности» (в части поражения в правах), например, являлось уголовным наказанием (УК РСФСР 1922 г., ст. 32 «з»). В то же время превышение прав, границы которых были размыты, т. к. они опирались на «понятия», не считалось серьезным преступлением – отсюда всевозможные злоупотребления «ответственных работников» с превышением власти, с незаконными репрессиями (включая расстрелы), с захватами особняков, с сытой и роскошной, а нередко и развратной жизнью. В этих условиях сформировалась классическая для России социальная структура, которая, как утверждает социология, «обусловлена способом производства и соответственно изменяется по мере изменения социальных отношений».[656]
Классическая, потому что она такой была всегда. Она была классической и для «протоплазмы социального мира», для орды, где служба государству характеризовалась, по определению Г. В. Вернадского, «Статутом связанной службы» (своеобразный первородный этатизм), а ее важным аспектом «было то, что эта повинность поровну распределялась среди всех подданных хана». То есть все были равны в обязанностях, но не в правах. Рядовой гвардеец Чингис-хана, например, «был выше по положению, нежели любой командир армейского соединения, включая тысяцкого»[657] (примерно так, как и представители «ленинской», а потом «сталинской гвардии»). Об этом же говорил и В. О. Ключевский: «обладая различными правами, классы общества могут нести одинаковые государственные обязанности».[658]
Что же тогда изменилось в структуре российского общества с приходом большевиков, которых так любят клеймить за «двойные стандарты» наши историки от коммерции? Может быть, способ «производства»? Но ведь и при Петре I было точно так же, точно такая же сословная структура общества, было точно такое же распределение обязанностей поровну среди всех «подданных» царя при абсолютном неравенстве прав. Хотя у дворянского сословия кроме прав была еще и собственность, обеспечившая до 1785 года выполнение ими обязанностей. Способ «производства» радикально изменился только после 1861 года, когда элита окончательно избавилась от обязанностей, и у нее, только у нее, остались привилегированные права и привилегированная частная собственность.
Получается, что вернув в социальные отношения обязанности для всех «подданных» (и для себя в том числе), большевики вернулись к старому петровскому «способу производства», вернули справедливость, но потеряли шанс на… буржуазную свободу, основанную на правах человека, потому что у нас никогда не было буржуазии в западном понимании слова. Тем самым они воссоздали военное общество, в основе которого лежат сословные отношения! Тогда это именно то, что объединяет Петра I и В. И. Ленина, «хотя, казалось бы, это совершенно несопоставимые ни по времени, ни по характеру, ни по должности фигуры» (А. Н. Боханов). В этой связи обвинять большевиков в том, что они «сыто ели и мягко спали», было бы несправедливо. Они взвалили на себя такой груз неразрешимых проблем, порожденных бывшей элитой, что их пусть даже в чем-то роскошный образ жизни просто меркнет по сравнению с образом жизни их предшественников, задушивших страну собственными привилегиями.
Главное же заключается в том, что они решали проблемы и строили не ими разрушенное государство, их обеспеченная жизнь, особенно после Гражданской войны, была платой за тяжкий труд первопроходцев (Анри Барбюс назвал их «великими бурлаками реконструкции»). Правда, обеспечить высшее сословие собственностью как жалованьем большевики не могли не просто в силу своей коммунистической идеологии, а в силу того, что ее к октябрю 1917 года почти не осталось. Обеспечением привилегированного права было… само право, ничем кроме власти Центра, кроме Верховной власти, не обеспеченное. Механизмом ее реализации стала знакомая нам военная круговая порука.
Самое удивительное, что она с самого начала была представлена в Уставе РСДРП 1903 года, ее провозгласил В. И. Ленин, отстаивая свою позицию во время прений: «нельзя забывать, что всякий член партии ответственен за партию и партия ответственна за всякого члена». Но при этом, «наша задача, – говорил он, – дать фактический контроль в руки ЦК».[659]
Это была всего лишь унарная круговая порука, в нашем понимании, порука по горизонтали, несмотря даже на «контроль в руки ЦК». И только после взятия власти большевиками она превратилась в бинарную, поскольку появилась ответственность по вертикали в связи с тем, что ЦК небольшой подпольной партии стал центром Верховной государственной власти. Причем если в Уставе партии круговая порука выступала обязательным условием нахождения в ее рядах, что обеспечивалось, в частности, системой личных рекомендаций, значительно усиленной после революции, то в публичном праве даже раннего советского периода такого понятия не существовало (за исключением, пожалуй, «недонесения»). Это привело к превращению партийной круговой поруки в право обычая, в «понятие», которое шло вразрез с публичным правом и стало источником дихотомичности советского общества, стало тем, что сейчас мы называем системой двойных стандартов.
Итак, издав «Декрет ВЦИК и СНК о чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию», партия большевиков заняла место упраздненного ею высшего сословия, так как сгенерировала новое «право завоевателя». Она стала сословием, потому что взяла на себя обязанности, исполнение которых обеспечивали привилегированные права, и, конечно, потому еще, что социальные отношения не терпят пустоты.
Большевики заместили вакантное место поместного и служивого дворянства. В социологическом смысле можно сказать, что произошло замещение структурных систем. Сама структура осталась, но содержание ее систем стало другим, их заполнили новые «должностные лица». А вектор «источника питания» социальной структуры получил другую направленность с 25 октября 1917 года, с этого момента он пошел снизу вверх, от общинного права низшего сословия. При этом инструмент социальной мобилизации – круговая порука, тоже как бы переместился снизу вверх, потому что в борьбе за «хлеб» низшее сословие стало терять свою «сплоченность», если говорить терминами Э. Дюркгейма. Высшее сословие, наоборот, стало ее укреплять, повышая тем самым свой мобилизационный потенциал благодаря бинарности круговой поруки.
И если до революции высшее сословие находилось в правовом поле достаточно демократичного публичного законодательства (если отрешиться от самодержавия, конечно), то низшее жило по законам обычного права (права обычая), почти никак не прописанного в «Своде законов». А после революции в результате процесса замещения системных структур жизнедеятельность нового высшего сословия наоборот стала протекать в области обычного права. При этом для остального населения создавалось новое публичное законодательство с отчетливыми признаками сословности, выразившимися главным образом в раскладе обязанностей, и только потом прав. Образно говоря, от перемены мест социальных слагаемых результат оказался совершенно неожиданным – сумма не равнялась ее слагаемым. Если попытаться выразить этот процесс с помощью математических инструментов, то получится примерно следующее.
Примем «Общество сословное» за А, «Право завоевателя» за B, «Право обычное» за С и «Право публичное» за D, в этом случае классическое сословное общество мы бы описали как В*D /С =A.
В то время как в случае с Советской властью оно будет выглядеть иначе: B*C/ D =Am. Результатом в данном случае является не просто сословное общество, а «Общество посословно мобилизованное» – Am, отличительной чертой которого становится отсутствие частной собственности как сословной привилегии, и именно потому, что общинное или «Обычное право» (С) его не предусматривало, что полностью совпадало с марксизмом. А механизмом максимальной поляризации фундаментального социального факта (F) выступила военная круговая порука, которая была присуща не только общине, но и партии большевиков в соответствии с ее Уставом.
В этом месте предмет нашего исследования (Rs+Lb=F) приобретает иное качество. Под действием посословной мобилизации и за счет изменения одного из слагаемых (Rs) он приобретает более жесткую структуру, своеобразную кристаллическую решетку, поскольку обычное право (С) со свойственным ему отсутствием частной собственности помножилось в числителе на право завоевателя (В), это привело к снижению стоимости «Права на социальную жизнь» (Rs) ввиду того, что отсутствие частной собственности, естественно, снижает цену «человеческого капитала», а значит и стоимость фундаментального социального факта (F). Социальные связи многократно упрощаются, становятся короткими и однотипными, благодаря чему «кристаллическая решетка» общества приобретает высокую прочность.
Общество, вопреки расчетам большевиков, пошло как бы не вперед к социализму, а назад – к орде, но на новом уровне, в строгом соответствии с диалектикой Гегеля, по спирали.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.