Проблемы классовой борьбы в военно-сословном обществе

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Проблемы классовой борьбы в военно-сословном обществе

Изучением сословного строя сегодня у нас практически никто не занимается. Правда, если посмотреть список диссертаций на эту тему на сайте РГБ, то при первом взгляде покажется, что это не так. Ведь за период с 1998 по 2013 год зарегистрировано по меньшей мере 674 диссертации, которые так или иначе упоминают термин «сословие». Однако при более внимательном взгляде станет понятно, что все они, так же как и диссертации, посвященные Первой мировой войне, отличаются мелкотемьем. Среди них нет ни одной, которая рассматривала бы сословный строй как фундаментальный социальный институт, как социальный факт, как обширную системообразующую правовую область, существующую на протяжении столетий. Все исследования можно охарактеризовать в основном как историко-культурологические.

Например, «Мещанское сословие Западной Сибири во второй половине XIX – начале XX в.», «Феодальное сословие (такого сословия никогда не было! – В. М.) и политическая борьба в России в 1682–1689 гг.», «Духовное сословие в Коми крае: 1801–1869 гг.», «Культура горожан русской провинции конца XVIII – первой половины XIX в.», «Провинциальное дворянство в конце 50-х-70-х гг. XIX века», «Проблема «интеллигенция и революция» в российской анархистской публицистике конца XIX – начала XX века» и т. д. и т. п.

Много диссертаций связано с историей казачества. Одна из них привлекла наше внимание своей какой-то неизбывной актуальностью, поскольку посвящена институционализации казачества в современных условиях. Новоиспеченный доктор наук тогда рекомендовал «переориентировать Концепцию государственной политики по отношению к казачеству» на современную модель социально-политического института казачества, сочетающую «как исторические традиции и актуальные запросы казачьих обществ, так и реальные потребности, возможности российского общества в таком институте».[355]

Вообще вокруг закона о казачестве было сломано немало копий. Но тот факт, что казачество в свое время было привилегированным сословием, никого не смущал и не смущает до сих пор. А как же быть с демократией? Ведь в демократическом обществе не может быть привилегий, не может быть особых прав, которыми в той или иной степени обладает любое привилегированное сословие, например, право на ношение военного мундира с «регалиями», или право на занятие предпринимательством, на занятие руководящей должности, на владение землей и т. д. «Федеральный Закон о казачестве» предусматривает, что «члены казачьих общин и объединений несут государственную казачью службу, как правило, через казачьи общества». Но у нас все граждане могут нести государственную службу, и не через общества, а напрямую. Зачем же наводить тень на плетень, да еще за счет налогоплательщиков – просто чтобы замирить неспокойные окраины?

При этом большое и по-настоящему научное исследование сословного строя, в том числе казачества, провел в свое время В. О. Ключевский. Происхождение сословий на Руси он объяснял исключительно военными причинами. «Это был рассеянный по всей территории государства вооруженный лагерь с генеральным штабом в Москве, который руководил его оборонительной борьбой… Это было интендантство под руководством высшего московского купечества. Вся масса тяглого населения служила обширным источником, из которого эти высшие интендантские руководители извлекали материальные средства, необходимые для содержания вооруженного лагеря с его генеральным московским штабом».[356]

Другими словами, это была социальная мобилизация общества в интересах рациональной подготовки и ведения войны. Изначально сословия возникли как форма социальной мобилизации, составленной из двух частей – военной и экономической. Каждая социальная группа исполняла предписанные только ей обязанности, получая для исполнения этих обязанностей необходимые права: помещики – право условно, за службу (только за службу!) владеть землей с работающими на ней крестьянами, крестьяне – социальную защиту и государственные гарантии от разорения со стороны помещиков.

В сословные обязанности входило: у дворян – нести военную службу, воевать и управлять, т. е. «вершить суд и расправу», а у крестьян – производить продукты, товары и «услуги», необходимые для обеспечения военной службы дворян, платить государственные подати. Ну и, конечно, тоже воевать, поставлять «пушечное мясо» в необходимом количестве – об этом почему-то у нас сегодня никто не говорит, как будто воевали только дворяне. Таким образом достигалось равновесие интересов и социальное согласие двух разнозаряженных социальных потенциалов, объединенных одной задачей – войной.

А как говорил Питирим Сорокин, волею судеб мы принуждены были воевать постоянно, по нашим расчетам, 384 года из 611 лет. При такой социальной нагрузке, когда война происходит в среднем каждые полтора года, мобилизация общества становилась неизбежным, хроническим и постоянно возрастающим социальным фактом. В этих условиях нужны были специфические, пригодные только для данной территории, для данного общества формы военной и экономической мобилизации.

Военная мобилизация, как мы установили выше, возможна только на основе права, верховного права, такого права, которое безоговорочно принимается всеми слоями общества. Но как быть с экономической мобилизацией? Если в XIII веке не обязательно было мобилизовывать монголов экономически, потому что они были мобилизованы самим кочевым образом жизни, то в Московском царстве XV–XVI веков с его оседлым и земледельческим населением без особой экономической мобилизации, основанной на принуждении, а значит, на праве, как в случае с военной мобилизацией, было не обойтись.

Московский царь обладал таким правом, хотя бы потому, что был «помазанником божьим». То есть и «его устами говорило Небо». И он тоже возглавлял «вооруженный лагерь». Почти такой же, как и Орда, которая, помните, переводится на русский язык как «военный лагерь» – несомненно, это одно и то же, правда? Постепенно, хозяйственные состояния и занятия, отмечал В. О. Ключевский, «из экономических средств исправного отбывания государственных повинностей превратились в исключительные юридические преимущества отдельных классов, направленные к удержанию лиц в кругу их наследственных обязанностей. Иначе говоря – превратились в сословные права».[357]

Получается, что сословные права на самом деле в своей основе были военными обязанностями и служили инструментом удержания лиц «в кругу их наследственных обязанностей». Тогда права в военном обществе – это инструмент реализации обязанностей. Они как бы опирались на фундамент сословных обязанностей. Отменив обязанности и предоставив права (свободу) лишь высшим сословиям, т. е. оторвав надстройку от фундамента, великая сословная контрреволюция 1785–1861 годов коренным образом изменила характер социальных отношений в государстве, развернув вектор их развития в обратную, например, от буржуазной Франции сторону.

И именно поэтому мы назвали ее сословной контрреволюцией – ведь с этого момента Россия перестала быть даже военным лагерем, не стала она и демократическим обществом. Маленький шаг между исполнением сословных обязанностей и их отменой привел в исторической перспективе к колоссальным социальным потрясениям: к уничтожению в обществе социальной справедливости, росту многочисленных и иерархически детерминированных антагонизмов, к всеобщей и беспощадной классовой борьбе.

Причем тут классовая борьба? – спросит карьерный историк, философ или политолог. И будет прав, потому что сословия – это действительно не политические или только социальные классы, ведь их права и обязанности определяются «наследственным неравенством»,[358] что принципиально отличает их от классов. В свое время В. И. Ленин дал им такое определение: это «… большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определенной системе общественного производства, по их отношению (большей частью закрепленному и оформленному в законах) к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а, следовательно, по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают».[359]

Классическое определение – извините за тавтологию, и оно до сих пор в ходу. Правда, нетрудно заметить небольшую ремарку в скобках, которая имеет принципиальное, исключительно важное значение, и на которую никто не обращает внимания, считая ее незначительной или бессмысленной.

На самом же деле именно она указывает на право, которым наделяется та или иная группа людей в производственных отношениях и вытекающей из них общественной организации труда. Этой ремаркой В. И. Ленин невольно описал… сословный капитализм. Ни тогда, ни сегодня такого понятия в науке не существует и никогда не существовало. Поэтому нам пришлось его сформулировать самостоятельно – сословным капитализмом называются свободные рыночные отношения, которые развиваются внутри небольшой социальной группы, защищенной в своей предпринимательской деятельности сословными привилегиями, обеспечивающими ее минимальной степенью риска.

Нам пришлось это сделать, потому что все попытки отечественных ученых объяснить нашу историю с помощью теории классического капитализма, которая досталась нам от социалистов XIX–XX веков, ни к чему не приводят.

Нельзя же, в самом деле, себе представить, чтобы право на какой-то вид трудовой или предпринимательской деятельности было записано как «закрепленное и оформленное в законах» одной из больших групп людей где-нибудь в Англии, Франции или в США. Там каждый человек может заниматься любым видом деятельности, не запрещенным законом. Фактически ленинская оговорка в скобках есть не что иное, как признание факта сословности классов, а значит, и социальных отношений в целом. И нам ничего не остается, как объявить, что право на определенный вид деятельности, установленное для «больших групп людей» законом, называется сословным правом.

Где же здесь капитализм, где классы в марксистском понимании? Современные исследователи не опровергают и не поддерживают такое понимание социальных и политических классов. Они просто предлагают самим сделать выбор из определений в основном зарубежных классиков. Например, «Энциклопедия социологии» 2009 года дает такое определение:

«КЛАСС СОЦИАЛЬНЫЙ – англ. class, social; нем. Klasse, soziale. 1. По В. И. Ленину – большая группа людей, отличающаяся от других по месту в истор. определенной системе обществ, производства, по отношению к средствам производства, по роли в обществ, организации труда и по способам получения и размерам той доли обществ, богатства, к-рой она располагает (ленинская ремарка отсутствует! – В. М.). 2. По М. Веберу – агрегаты людей, обладающих одними и теми же жизненными шансами. 3. По У. Л. Уорнеру – группа людей, причисляющих себя к определенной позиции в системе соц. иерархии (различают следующие К. с.: высший – высший, низший – высший, высший – средний, высший – низший, низший – низший). 4. Большая группа людей, имеющих одинаковый соц. – экон. статус в системе соц. стратификации».[360]

А издание «Политика. Толковый словарь» 2001 года вообще подвергает сомнению наличие классов в классическом марксистском понимании: «Обычно рассуждения о классах и политике на самом деле представляют собой рассуждения о социальных группах и политике».[361] Другими словами, современная наука допускает справедливость ленинского определения классов, хотя само существование классов вызывает у нее очевидные сомнения.

В связи с этим нетрудно заметить, что у В. И. Ленина определение классов носит несколько однобокий, скорее, даже противоречивый характер, так как, во-первых, касается только экономических отношений, базиса, говоря языком К. Маркса, а во-вторых, фактически описывает классы сословного общества (отношение к средствам производства, закрепленное в законе). Собственно социальные отношения, которые, конечно, гораздо шире экономических и правовых, в этом определении отсутствуют.

Исходя из этого и переходя дальше к разговору о социальных отношениях в марксистском понимании терминов, нужно было бы добавить: бытие определенного класса определяет и его сознание. То есть сознание сельского капиталиста, например, в соответствии с его долей общественного богатства и отношением к средствам производства отличается от сознания батрака. Вполне может быть, и так было во все времена и есть теперь, сознание богача отличается от сознания бедняка.

Несмотря на это и даже вопреки этому в сословном обществе они были равны, «бытие» никак не влияло на их равенство, потому что равенство внутри одного сословия устанавливается законом (и, конечно, традициями). Независимо от материального благополучия его «участников», независимо от их «отношения к средствам производства», независимо от их классового сознания одинаковыми правами пользуется все сословие!

Тогда в сословном обществе не бытие определяет сознание, а право определяет и бытие, и сознание. Другими словами, право как закон устанавливает не только иерархию прав, «ассортимент» их стоимости, но и экономический уклад общества, соответствующий этой иерархии. Поэтому в сословном обществе «капитализмом», т. е. коммерцией и производством, могут заниматься только те слои общества, которым это позволяет закон (или «понятия»). Такая постановка вопроса, как ни странно, никак не отменяет марксистскую формулу о первичности бытия, так как «общественное сознание, – утверждает «Философский энциклопедический словарь» 1983 года, – в качестве самостоятельной целостности оказывает активное обратное влияние на общественное бытие и всю общественную жизнь».[362]

Благодаря такому взгляду на общественное сознание можно отчетливо увидеть социологическую разницу между классическим капитализмом в Европе середины XIX века, который описывал К. Маркс, и капитализмом, который пророс в начале ХХ века в России «редкими островками фабричного производства» среди океана сословных прав и сословного бесправия.

Здесь именно право – в марксистском понимании надстройка, а не бытие, т. е. базис, – определяло общественное сознание. И тогда действительно, классовая борьба ни при чем, ее место – страшно даже сказать – заняла борьба между сословным правом и бесправием, доведенная до апогея империалистической войной, а не успехами развития капитализма в России. Борьба сословий, наряженная теоретиками социализма в одежды классовой борьбы, была только похожа на классовую борьбу, но ее сущность была принципиально иной.

Скорее всего, этот вывод вызовет бурю негодования среди карьерных ученых и глубокое непонимание со стороны менее искушенных читателей. И даже люди либеральных взглядов, в принципе отрицающие учение К. Маркса и теорию классовой борьбы, видимо, будут крайне огорчены таким легкомысленным подходом к фундаментальным истинам. Но давайте отдадим дань теории классовой борьбы – она хорошо поработала в начале ХХ века и совсем как-то потерялась в его второй половине.

Объяснить события, например, 1991 года она совершенно не в состоянии, потому что вектор социального развития России в конце ХХ века пошел в обратную от основ марксизма сторону – от социализма к капитализму. Прогресс стал нашим прошлым, а регресс – настоящим. Живем как бы задом-наперед и шиворот-навыворот. Причем, переход от одной общественной формации к другой, вопреки учению К. Маркса, не занял много времени, он произошел мгновенно. Можно даже не вдаваться в подробности научного социализма и не искать у него ответы на волнующие нас сегодня вопросы о социальной справедливости, потому что теория классовой борьбы уже давно мертва. Но, как ни странно, ничего лучше нее современные исследователи предложить не могут.

Даже российские коммунисты совсем по-другому смотрят и на классовую борьбу, и на марксизм, не говоря уже о ленинизме. Хотя формально они называют себя продолжателями дела РСДРП – РСДРП(б) – РКП(б) – ВКП(б) – КПСС и КП РСФСР,[363] на самом деле имеют мало общего с ними. Так, в программе КПРФ записано, что «обманом и насилием страна возвращена к капитализму», но, несмотря на это, «современная эпоха представляет собой переход от капитализма к социализму».[364] Оставив в стороне «обманом и насилием» как ненаучные категории, отметим лишь, что это будет уже второй переход в нашей истории. А может быть, в Советском Союзе и не было никакого социализма? По крайней мере, о том, что в социализм надо входить два раза, у Маркса ничего нет. Ленин тоже об этом ничего не говорил.

В программе наших коммунистов вообще много интересного. Вот например: «КПРФ выступает за мирный переход к социализму». Это уже прямой отказ от революционных методов борьбы, на котором настаивали классики: «Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя».[365] (Хотя справедливости ради надо сказать, что после 1848 года К. Маркс все-таки допускал мирное завоевание власти пролетариатом.) Об отходе от учения классиков говорит и неклассовый, непролетарский принцип партийного строительства. Чтобы стать коммунистом сегодня, достаточно быть неравнодушным к судьбе нашей Родины (что, конечно, немало) и считать капитализм несправедливым устройством общества[366] (кто же с этим спорит?).

Отказ современных коммунистов от классовой борьбы в ее первоначальном понимании и строительство партии на общегражданских основаниях со всей убедительностью говорит о том, что они не стоят на пролетарской платформе, а значит, не имеют никакого отношения ни К. Марксу, ни к В. И. Ленину. В их документах не найти знаменитого «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», о диктатуре пролетариата нет и речи, хотя именно в ней и заключается суть марксизма. В. И. Ленин говорил об этом так: «Марксист лишь тот, кто распространяет признание борьбы классов до признания диктатуры пролетариата. В этом самое глубокое отличие марксиста от дюжинного мелкого (да и крупного) буржуа».[367]

Несмотря на это, они действительно ведут борьбу, но не классовую, а узко политическую и в строго очерченных рамках закона (Ленин назвал бы их оппортунистами), опираясь в своих взглядах на новую немецкую теорию Х. Дитериха «Социализм XXI века». Это в чистом виде «оппозиция Его Величества».

Сегодня количественный и качественный состав рабочего класса значительно превосходит своего предшественника образца 1917 года, но перед ним снова стоит вопрос о переходе к социализму, вернее, этот вопрос ставят коммунисты, даже не претендующие на звание авангарда рабочего класса. Об истинных же политических пристрастиях российского пролетариата никто ничего не знает, возможно, они не идут дальше экономических требований, которые мы иногда наблюдали на заводе «Форд» в Ленинградской области.

Какая-то злая шутка, гримаса истории. Наши голодные, нищие и неграмотные деды и прадеды лет двадцать пять сражались за социальную справедливость, за социализм – нескончаемые забастовки, стачки, баррикады, рабочий контроль, фабзавкомы и, наконец, Советы. В результате они смогли взять власть и даже построить социализм (или то, что они назвали социализмом). А девятнадцатимиллионная армия советских коммунистов, наполовину состоявшая из пролетариата, отдала его без боя, купившись на обещания либеральных приватизаторов уйти «от равенства в бедности».

И сейчас, при нашем, в общем-то, диком капитализме и провале профсоюзных программ так называемого социального партнерства даже на забастовки толком никто не выходит. Можно, конечно, порассуждать об «обмане и насилии», но это ни на йоту не приблизит нас к истине. Не приближают нас к истине и нынешние споры о том, есть ли в России рабочий класс или нет.

По нашему мнению, эти споры не имеют никакого смысла, потому что в каком-то виде он, конечно, есть, но только он не имеет ни малейшего отношения к своему предшественнику из далекого 1917 года. Не по крови, естественно, а по социальной функции, это совершенно иное социальное тело. Нынешний пролетариат разрознен и пассивен, социально демобилизован и больше не является революционным классом хотя бы потому, что его никто не организует и не ведет на политическую борьбу, никто не вносит в его ряды «пролетарское сознание».

Профсоюзы, особенно «независимые», на это не способны, а коммунисты от него отказались. Самые революционные классы сегодня – это, наверное, блогеры и террористы (иногда в этой роли могут выступить пенсионеры или жители какого-нибудь района вроде Бирюлево). Правда, никто из них не имеет представления о целях, к которым стремится, смысл их борьбы заключается, видимо, в самой «борьбе» – иногда за нее неплохо платят.

Даже неформальная оппозиция лишь изображает из себя революционеров. Если взять, например, «Другую Россию», которая сама себя называет политической партией, то кроме пустых обещаний она ничем похвастать не может. Скажем, такое основополагающее положение ее программы как «Проведем решительную демократизацию страны», под которой понимается «переход страны и государства на работу в режиме реальной демократии (уничтожение, например, такой негативной практики как “административный ресурс” и “телефонное право”)».[368] Сказать, что это наивно – значит ничего не сказать.

А про так называемую партию «Парнас» и говорить как-то неудобно, потому что даже либеральная мысль должна содержать в себе ну хоть какой-то смысл, а его нет. Оцените: «Главной целью Партии является построение в России свободного общества, опирающегося на инициативу и творческую энергию свободных граждан, развитие институтов гражданского общества».[369] На кого это рассчитано?

Америка, например, свободная страна, но прямых выборов там нет. Там выбирают только выборщиков, администрацию формируют представители меньшинства. А свободных граждан африканской наружности расстреливают прямо на месте без суда и следствия, иногда душат.

Кто такие свободные граждане у нас, свободные от кого и от чего? Низкий доход или безработица делают нас свободными? А большой доход, в десятки миллионов в месяц, как он отражается на нашей свободе? Или насколько свободным надо быть, чтобы поехать в Америку и жаловаться в Конгрессе США на российских журналистов и требовать введения против них санкций? Нашим «демократам» можно бесконечно задавать тысячи и тысячи вопросов и не получить ни одного ответа. А они хотят нами править.

Но у нас уже есть немалый опыт жизни по либеральным ценностям, мы от них привиты, потому что Россия дважды жила при демократии – восемь месяцев в 1917 году и лет десять в конце ХХ века. В первом случае ей на смену пришла диктатура пролетариата, а во втором – «суверенная демократия». Честно говоря, нас как простых обывателей «суверенная демократия» устраивает больше, хотя и диктатура пролетариата была неплохим выходом для той ситуации, в которой она родилась. А, например, при А. Ф. Керенском, т. е. вроде бы при очевидной демократии, и его одноименных деньгах, напечатанных на коленке, жить не хотелось бы, не хотелось бы умирать с голода в окопах, в то время как бывший председатель Госдумы М. В. Родзянко носился с протестами против реквизиции зерна у помещиков. Не случайно Максимилиан Волошин говорил, что «эпоха Временного правительства психологически была самым тяжелым временем революции».[370] А это, между прочим, была эпоха самых настоящих либеральных реформ.

Не хотелось бы больше жить и в «лихие» 90-е. Наша демократия тогда стала подарком для воров и бандитов, профессия киллера даже не считалась зазорной. Демократически избранные бандиты возглавляли города, области, государственные структуры и частные корпорации, и до сих пор многие последствия той демократии не ушли из нашей жизни. До сих пор то здесь, то там обнаруживают некие организованные преступные группировки, которые пришли к власти в результате по-настоящему демократических выборов.

Поэтому заявления о решительной демократизации страны или о построении в ней свободного общества ничего кроме смеха вызывать не могут. Как они собираются все это делать, если за их заявлениями нет серьезного анализа социальной действительности, нет понимания реальных механизмов трансформации общества, нет никаких инструментов для демократизации, за ними нет никаких социальных сил?

Большевики хотя бы провели колоссальную исследовательскую работу, достаточно глубоко владели экономическими, правовыми, социальными знаниями, оставили огромную дореволюционную литературу. Это в области теории. А на практике в дни революции на их сторону перешла значительная часть армии и флота, пролетариат и крестьянская беднота, фабзавкомы и профсоюзы. Не случайно аппарат Смольного во время штурма Зимнего дворца составили работники профсоюза металлистов. И во время переворота, да и после него, Смольный работал как часы. Поэтому у большевиков фактически не было проблем с управлением. Саботаж старого госаппарата они смогли преодолеть, хотя, может быть, и не вполне демократическим путем («красногвардейская атака на капитал», как говорил В. И. Ленин), но «винтики» закрутились, и жизнь постепенно стала налаживаться.

Понятно, что к классовой борьбе наши неформалы тоже не имеют никакого отношения, за ними нет интересов широких масс, в них нет кумулятивного социального заряда. При этом вся неформальная оппозиция, независимо от взглядов, будь то крайне левые или крайне правые, какие-нибудь некоммерческие организации, фактически занимается подрывной работой против государства, в котором мы все живем. Потому что критиковать власть – большого ума не надо. Но массированная критика, не несущая в себе никакого позитивного заряда, никаких реальных альтернатив, особенно при нынешних средствах коммуникации, грозит государственной стабильности. А все мы живы только благодаря ей и на нее молимся. События после февраля 2014 года на Украине только укрепили нашу веру в нее.

Никто из неформалов не в состоянии понять, почему власть такая, как сделать так, чтобы она была другой, не вгоняя народ в голод и кровавые разборки. И все это потому, что никто из них не имеет ни малейшего представления о действительной природе социальных отношений в России.

Да и «формалы» вроде «Справедливой России» недалеко ушли от неформалов, рассказывают нам сказки о социальной справедливости, позаимствовав их из исторически несостоявшегося марксизма – «равные для всех политические права и свободы, распределение благ в соответствии с трудовым вкладом и способностями человека, право на достойную жизнь».[371] Одни говорят про права человека, про демократию, про свободу, не забывая при этом активно собирать зарубежные гранты и искать правду «за бугром», подливая масло в огонь межгосударственных отношений. Другие подсовывают нам какие-то погремушки времен 17-го года. Где же тут классовая борьба? Так что берем свои слова назад, простите, оговорка вышла.

А поскольку мы отказываем классовой борьбе в существовании (в марксистском понимании слова, естественно) в начале XX века, то уж в XXI веке ее не может быть тем более. Такая постановка вопроса дает нам возможность проследить преемственность исторического процесса в его первозданном и неидеологизированном виде, логическую связь исторических и социальных фактов, она устраняет все нестыковки короткого «буржуазного» периода в истории России с антагонистическим ему и длительным «социалистическим» периодом. И если классовой борьбы не было в ХХ веке и нет сейчас, тогда действительно ничего не остается, кроме борьбы сословного права и бесправия.

Великая сословная контрреволюция 1785–1861 гг. погрузила Россию в бездну неразрешимых противоречий, которые и стали источником борьбы сословий. Некогда служилое сословие дворян и помещиков превратилось в социальных паразитов, не все, конечно, но в массе своей. Сегодня, например, просто удивительно читать отеческие наставления закона о гражданской службе, агитировавшего молодых дворян поступать на работу:

«По общему праву, Российским потомственным дворянам присвоенному, хотя никто из них не может быть принуждаем ко вступлению в гражданскую службу, но между тем правительство желает и главным начальникам надлежит поощрять, чтобы молодые дворяне, по окончании наук, употребляли себя к изучению, не менее для них полезному, законов своего отечества и образа судопроизводства, и для сего определяли бы в гражданскую службу, не вменяя отнюдь в предосуждение благородству приобретать от первых степеней канцелярских сведения и способности в делах и в них столько совершенствоваться, чтобы могли, поступая в чины высшие, достойно и похвально исправлять свое звание к пользе общей».[372]

В то же время низшее сословие, составлявшее подавляющую часть населения, силою закона было принуждено работать внутри сословных обязанностей и нести тяжкую ношу царской службы выкупными платежами, окладами и сборами, постоями, земской службой и службой в армии, кстати, не только людьми, но и конским составом и т. д. Несмотря на «свободу», оно по-прежнему находилось в состоянии экономической мобилизации, характерной чертой которой является принуждение, реализуемое через право (а в случае с дворянством закон говорит лишь о «поощрении»). Только право теперь выступало еще и в лице сильно разросшегося земства, административные органы которого формировали в основном помещики.

«Для крестьян номинально существуют какие-то особенные законы и по владению землей, и по дележам, и по всем обязанностям его (прав нет никаких), – писал в 1898 году тонкий знаток крестьянского быта Лев Николаевич Толстой, – а в действительности есть какая-то невообразимая каша крестьянских положений, разъяснений, обычного права, кассационных решений и т. п., вследствие которых крестьяне совершенно справедливо чувствуют себя в полной зависимости от произвола своих бесчисленных начальников».[373]

«Начальства развелось такое множество, – вспоминал другой современник, – что крестьянину редко доводилось надевать шапку».[374] Мировой посредник, над ним уездный съезд, еще выше губернское присутствие и на самом верху губернатор – вот какой пирамидой было придавлено крестьянское самоуправление, утверждает профессор Н. А. Троицкий. «Власть одного помещика над крестьянами, – продолжает он, – заменялась властью представителей местного дворянства, что не изменяло ее классового содержания».[375] Мы бы сказали сословного содержания, потому что помещик, который грабит «свободных» крестьян, не является ни капиталистом, ни феодалом. Ведь он не ведет «непрерывно действующего рационального капиталистического предприятия» (М. Вебер). Феодальных инструментов в виде крепостного права у него тоже уже нет. Поэтому он не принадлежит ни к какому политическому классу в марксистском понимании слова.

Но он по-прежнему обладает сословным правом, оно реализуется его руками, он – часть сословия. Однако сословное право не означает, что сыновья и внуки земского начальника, например, тоже становились земскими начальниками просто в силу наследственности. Это то, что отличает русскую сословность, скажем, от индийской касты. И это значит, что они были вправе занимать любые начальствующие, руководящие должности, скажем так, входившие в правовое поле высшего сословия. Многочисленные социальные лифты ждали их с широко распахнутыми дверями, обеспечивая всему сословию командные высоты на всех этажах власти и бизнеса, т. е. земским начальником и любым начальником вообще мог стать каждый член высшего сословия (сословий), отвечающий тем или иным профессиональным критериям.

Рассматривая ленинское определение классов по их отношению к средствам производства как слишком одностороннее и относящееся сегодня к «истории социальной мысли»,[376] мы, тем не менее, считаем его важным с точки зрения оценок революционных перспектив в начале ХХ века. Такое мифологизированное определение давало возможность социал-демократии смотреть на любые социальные отношения того времени сквозь призму развития капитализма. Было ли это ошибкой или сознательным манипулированием, сказать трудно, да и не важно. Главное, что отсюда берут свое начало наши сегодняшние блуждания в потемках.

Реальность же заключалась в другом. Поскольку Великая сословная контрреволюция погрузила Россию в иное агрегатное состояние, она перестала быть военным обществом с жестко установленной вертикальной структурой, о которой говорил Г. Спенсер. Но она не превратилось и в гражданское общество с всеобщей свободой и равенством. Скорее наоборот, всеобщее неравенство, неравенство между сословиями превратилось в устойчивый социальный факт, который «питался» привилегиями или, лучше сказать, правами с высокой социальной стоимостью, принадлежавшими высшему сословию (сословиям).

Общество разделилось на две противостоящие, неравнозначные и неравноправные части, что дает нам основание назвать его военно-сословным. Ведь сохранявшаяся экономическая мобилизация низшего сословия имела прямое отношение к военному обществу, т. е. к «протоплазме социального мира», к орде. А социальная демобилизация высшего сословия, свободного от социальных обязательств, – к позднефеодальному и раннекапиталистическому обществу с развитыми правовыми и товарно-денежными отношениями и с привилегированными сословными правами.

Эти две части общества имели разные цели, разный смысл, разное содержание, разные ценности, разную культуру и шли в противоположных направлениях, порождая поистине «болезненную раздвоенность нашего национального самосознания». Как утверждает американский исследователь кооперативного движения в России Я. Коцонис, каждое сословие по-своему понимало настоящее и будущее России и свое место в нем.[377]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.