Я оканчиваю институт

Я оканчиваю институт

Весной 1935 года я оканчивал ЛИТМО (Ленинградский институт точной механики и оптики) и должен был защищать дипломный проект по специальности. Мне это было очень волнительно по ряду причин. Во-первых, в тот год впервые была введена в нашем институте государственная защита дипломов, и как это будет проходить практически, себе никто не представлял; во-вторых, я закончил четвертый курс на круглые пятерки, поэтому спрос с меня увеличивался; в-третьих, всю двухмесячную преддипломную практику, которая должна была проходить на ленинградском приборостроительном заводе ГОМЗ, и больше трети отведенного времени на разработку дипломного проекта я проболел инфекционной желтухой, что в общей сложности длилось более трех месяцев; за время болезни я совершенно обессилел и был вынужден уволиться с работы, на которую перед дипломной практикой я был принят в один из цехов ГОМЗа по распоряжению технического директора завода Александра Павловича Знаменского (автора «Справочника металлиста», единственного тогда издания типа немецкого справочника «Hutte»). А. П. Знаменский преподавал в ЛИТМО курс технологии обработки металлов и режущего инструмента. Честно говоря, Александр Павлович насильственно заставил меня поступить работать на ГОМЗ, так как у завода катастрофически не хватало инженерных кадров, а я был студент-отличник, «без пяти минут» инженер. Так случилось, что до заболевания я успел отработать на заводе всего-то две недели, а это означало, что я не выполнил возлагавшихся на меня надежд моего учителя, да к тому ж технического директора завода…

В-четвертых, когда меня вызвали на кафедру в институт на первую проверку разрабатываемой мною дипломной темы, оказалось, что задание находится в самой начальной стадии исполнения, а уже прошло более трети отведенного на разработку дипломной работы времени. Председатель дипломной комиссии Сергей Сергеевич Тяжелов (человек совершенно новый, только что принятый в ЛИТМО) сразу же начал на меня кричать, что я, мол, лентяй, ничего не делаю, и тут же стал настаивать, чтобы я написал заявление о перенесении срока защиты дипломного проекта с весны на осень будущего учебного года, но я категорически отказался это сделать, хотя до срока начала государственных защит дипломов оставалось всего лишь 2,5 месяца из 6 отведенных на преддипломную практику и разработку дипломных работ.

Так как председатель дипломной комиссии С. С. Тяжелов был новый человек в нашем институте, его можно было понять: в условиях, когда впервые вводилась практика защиты дипломных проектов Государственной комиссией, ему как председателю столь ответственного дела нужно было представить результаты пятилетнего обучения нашего первого выпуска в наилучшем виде, по возможности с блестящими результатами. Видимо, был он человек непростой, очень волевой и настойчивый и, судя по примеру со мной, даже в какой-то мере злопамятный.

Почему у меня осталась такая память о С. С. Тяжелове? Вероятно, оттого, что моя первая встреча с этим человеком (на проверке состояния готовности моего дипломного задания) состоялось в присутствии начальника Главка, старейшего инженера оптико-механической промышленности России Сергея Ивановича Фрейберга, читавшего у нас на 4-м курсе лекции по оптическим приборам. Тот, видимо, запомнил меня как подающего надежды студента-отличника, и когда я отказался писать заявление о переносе срока защиты моего дипломного проекта на осень (что и вызвало споры и препирательства), Сергей Иванович встал на мою сторону, а тут же присутствовавший руководитель моего диплома Михаил Александрович Резунов тоже высказал предположение, что в оставшееся время я успею все закончить. Председателю дипломной комиссии пришлось уступить, но, похоже, он этого не забыл… Кстати замечу что фамилия «Тяжелов» оправдала создавшееся о нем мнение.

Уверенность Сергея Ивановича Фрайберга и Михаила Александровича Резунова, что я смогу уложиться с разработкой дипломного проекта в оставшееся до защиты время, конечно, морально меня сильно поддержала, но, одновременно, еще больше обязала к непременному выполнению работы в срок.

Профессор М. А. Резунов тоже был личностью незаурядной во всех отношениях – как своею внешностью, так и деловыми качествами; он много лет занимал ответственный пост Главного конструктора Конструкторско-исследовательского бюро Всесоюзного объединения оптико-механической промышленности (КИБ ВООМП).

М. А. Резунов – русский дворянин, насколько я знаю, сын военного – был человек высокого роста с профилем римского патриция. Он работал в области авиации, сам служил когда-то летчиком, летал на первых русских бипланах; он принял революцию и дрался за нее; во время воздушных боев вылезал на крыло самолета с наганом в руке (тогда аэропланы пушек и пулеметов еще не имели). Был награжден орденом Красной Звезды № 121. В последующие годы, уже на гражданской работе, был награжден и другими орденами.

Михаил Александрович обладал большой выдержкой, не терял самообладания в любых обстоятельствах, сохраняя невозмутимое, непроницаемое лицо; при всем при том ему были присущи настоящий тонкий юмор и большая любовь к музыке, пению, искусству. Иногда он любил поиграть в теннис и преферанс. При кажущихся строгости, серьезности, даже холодности, когда он улыбался, лицо его делалось лучезарным и немного смущенным.

В последующие вызовы меня в комиссию по проверке хода разработки дипломных работ, нельзя сказать, чтобы Тяжелов был со мною любезен; опять пробовал настаивать на переносе срока защиты моего диплома на следующий учебный год.

Примерно за месяц до начала дипломной сессии был издан приказ по институту, составленный С. С. Тяжеловым, в котором защита мною дипломного проекта перед Государственной комиссией была назначена на первый день сессии, и моим оппонентом был определен «гроза студентов», технический директор КИБ ВООМПа Семен Тобиасович Цуккерман (непосредственный начальник моего руководителя, Михаила Александровича Резунова).

С. Т. Цуккерман отличался тем, что ошибки, неточные ответы и другие промахи не прощал даже своим студентам, работами которых руководил сам; он или снижал отметку, или даже «запарывал», то есть забраковывал всю работу. Теперь, вероятно, понятно, почему защита диплома была для меня нешуточным испытанием!

19 мая 1935 года, в первый день начала работы сессии, я защищал свой дипломный проект третьим, и в этот день оказался единственным студентом, защита и сама работа которого получили оценку «отлично», при этом все многочисленные члены приемной комиссии, кроме С. Т. Цуккермана, поставили оценку «пять», Семен Тобиасович поставил «четыре», что, впрочем, не помешало ему, совместно с М. А. Резуновым пригласить меня работать в их КИБ ВООМПа, что для меня было счастьем, так как по решению институтской распределительной комиссии я должен был уехать работать на строящийся тогда завод в Павшине, в нынешнем Красногорске, куда никто не хотел ехать из-за отсутствия у завода жилой площади – это грозило проживанием в общежитиях барачного типа, без воды и уборных, что многие из нас (в том числе и я) уже испытали на втором курсе института.

Итак, победа была одержана с результатами даже выше ожидаемых – я оставался работать в Ленинграде на счастье моей мамы и свое собственное.

Но оказались и «издержки» – работая над дипломным заданием 2,5 месяца после изнурившей меня болезни по 16 часов в сутки без выходных, разработав в итоге проект на 14 листах чертежей с обстоятельной пояснительной запиской, я получил обострение туберкулезного процесса в легких: верхушки их оказались обнесенными мелкими очагами, и после первых дней понятного душевного подъема наступили дни отвратительного самочувствия с субфебрильной температурой, упадок сил.

По письменной просьбе мамы и стараниями проживавшей в Москве моей сестры Аллы (актрисы театра Вахтангова) через Марию Петровну Лилину Константин Сергеевич Станиславский выхлопотал для меня и мамы путевки в дом отдыха ВТО «Абрамцево», где мы провели 24 дня. По этой причине я даже не был на институтском выпускном вечере.

Итак, 19 мая 1935 года закончилось мое обучение в ЛИТМО, мне была присвоена квалификация инженера-механика по специальности оптико-механической. Но дипломов об окончании заготовлено не было (кажется, и форма дипломов еще не была разработана и утверждена); нас, защитившихся, поздравили, но ничего торжественно не вручили, и получил я свой диплом (почему-то за № 64) только через год и два месяца, а именно 14 июля 1936 года, в канцелярии института, без всяких торжеств и помпы, но, конечно, под расписку!

Короче говоря, с 1 июня 1935 года я был зачислен в КИБ ВООМП, ушел в полагающийся мне после окончания института отпуск и уехал с мамой в дом отдыха «Абрамцево». Несмотря на очень плохое, холодное и дождливое подмосковное лето 1935 года, пребывание в сыром Абрамцеве вспоминается как приятное, ибо было мне интересно воочию познакомиться с достопримечательностями этого места, где исторически все дышит искусством, где было много живописи для меня до сих пор мало известной и вовсе неизвестной, даже неожиданной, как, например, вариант врубелевского «Демона», написанный в оранжево-красных тонах на фоне египетских пирамид и сфинкса, или двух вариантов восточных ковриков, написанных Врубелем маслом на простой мешковине. Я уже не говорю о знаменитой врубелевской майоликовой скамейке, стоящей на высоком берегу реки Вори, о прелестной церквушке – плоде творчества русских художников, о «баньке» и установленных близ нее каменных идолах.

К сожалению, перечисленные выше произведения Врубеля, как, вероятно и ряд других картин, после Отечественной войны исчезли из Абрамцева, что я, к своему глубокому огорчению, обнаружил при посещении Абрамцева в 1979—1980 годах, а я ведь так ждал новой встречи с этими запомнившимися на всю жизнь «жемчужинами» русской живописи.

Интересно было посмотреть на артистов в жизни, на отдыхе. В гостиной большого дома Абрамцева часто устраивались вечерние концерты силами отдыхающих, в том числе запомнился мне почему-то Ефрем Флакс (может быть, потому, что его в то время часто транслировали по радио). Кто играл на рояле, кто пел, кто читал или рассказывал… Всегда в репертуаре этих вечеров бывало что-то интересное.

В склепе, пристроенном к Абрамцевской церквушке, в котором похоронен сын Мамонтовых (кажется, Андрей), запомнилась мне довольно больших размеров икона Спасителя; когда, впервые войдя в склеп, я взглянул издали на икону, то сразу мелькнула мысль – какая великолепная, мягкая, бархатная, выполненная в полутонах живопись эпохи итальянского ренессанса, покрытая растрескавшимся от времени лаком, а подойдя ближе, увидел, что это не живопись, а великолепная мозаика – я был просто сражен!

Недалеко от церквушки, средь рощи, мы с мамой отыскали знаменитую Васнецовскую избушку на курьих ножках, внутри которой, над входной дверью мы обнаружили надпись, сделанную зелеными чернилами: «Здесь в 1829 году был К. Станиславский» с его великолепно подделанным факсимиле.

Мама тоже была довольна пребыванием в Абрамцеве, хотя загород не любила, тем более в сырую, дождливую погоду, но здесь она отдыхала от коммунальной квартиры и тяжелого ленинградского быта.

Зная мою влюбчивость, мама бдительно послеживала за мной, чтобы я, упаси Бог, не влюбился в отдыхавшую здесь же незнакомку – молодую хорошенькую брюнетку, похожую на птицу, с длинной «лебединой» шеей, тянувшейся из покатых, всегда оголенных плечей, белизна которой подчеркивалась черным платьем, облегавшим изящные формы.

Мама явно побаивалась, как бы «трон» Клеш, а с ним и ее (мамино) спокойствие не пошатнулись. Но мамины опасения оказались напрасны, мне было как-то не до романов, давали себя знать усталость и нездоровье.

Институтский выпускной вечер я пропустил, так как он состоялся, когда я был уже в Москве.

Лучезарное настроение первых дней после защиты дипломного проекта, душевный подъем сменились плохим физическим состоянием, нездоровьем после перенесенной зимой желтухи и невероятного напряжения физических и душевных сил в период работы над дипломом, который я разработал за два с половиной месяца вместо полагавшихся шести; о начавшемся было туберкулезе я уже говорил.

По возвращении в Ленинград, я с большим увлечением и неплохими результатами для начинающего инженера работал в КБ ВООМПа, обстановка и сотрудники мне нравились, тематика – тоже.