После Октябрьского переворота. В Красной гвардии
После Октябрьского переворота. В Красной гвардии
Наступил октябрь. Сразу после переворота мы переизбрали командиров рот, батальонов и самого полка. Меня снова выбрали товарищем председателя полкового комитета, председателем хозяйственного комитета, да еще и полковым комиссаром. Правда, в этом последнем качестве я проработал всего несколько недель – свалился от переутомления и простуды. Вероятно, авторитетом в полку я пользовался, и солдаты боялись отпустить меня с полкового хозяйства. Смеясь, говорили: «Больно вкусно кормишь – мясом, колбасой, вином поишь – как тебя отпустишь!».
Надо сказать, что в деревнях Волынщины, по которым мы ездили, нас принимали очень хорошо. Когда узнавали, что я председатель хозяйственного комитета и большевик, в хату набивались старые и молодые крестьяне. Каких только вопросов мне не задавали! И о царе, и об Учредительном собрании, и о земле и помещиках, о фабриках. Молодежь особенно интересовалась моей подпольной работой– расспрашивала о тюрьме, каторге, ссылке. Как-то, когда я осматривал во дворе приведенный на продажу скот, мой заместитель сообщил хозяевам, что я бывший подпольщик и сидел в тюрьме. Когда я вернулся в хату, все, не мигая, уставились на меня. Оказывается, они думали, что я офицер. Помню, одна старушка, глядя на меня, вздохнула и сказала: «Дывысь, який вин молодый, та красывый, а скильки мытарств приизошов». Когда я вкратце рассказал о ссылке и тюрьме, молодежь стала за мной ходить хвостом, на меня начали показывать пальцем, как на диковинку. Было неловко, но желания беседовать с крестьянами это у меня не отбило. Мы потом часто ездили в эту деревню, и нам крестьяне все охотно продавали. Платили мы наличными по «базарным» ценам. Любил беседовать и впоследствии с крестьянами во время коллективизации. Эти беседы мне всегда нравились своей конкретностью, практичностью.
Как известно, вскоре после Октябрьского переворота были отменены погоны. Но офицеры не хотели их снимать, и с некоторых приходилось их срывать силой. Бывший мой командир роты Савицкий как-то мне сказал: «Пропала Россия, Павлов». Я ответил ему: «Вот когда, наконец, начала жить Россия, гражданин Савицкий». Мы, комитетчики, потребовали от солдат прекратить споры о том, за кем идти и кто прав – большевики или меньшевики и эсеры. «Поговорили, поспорили и хватит, – говорил я на митинге. – Извольте подчиняться новой, советской власти. За сопротивление ей или невыполнение ее указаний и директив придется отвечать». И меня поняли – солдаты политически выросли, ситуация стала яснее. Не помню результатов выборов в Учредительное собрание в нашем полку, но уверен, что большинство проголосовало за большевиков. После этих выборов я свалился и вскоре уехал в отпуск в Уфу. Помню, как незадолго до отъезда моя квартирная хозяйка говорила: «Пан председатель, гляньте, який Вы сухий! Ешьте больше, слаще! К Вам ходють разние охвицера, Вы старше над ними, а едите плохо и посохли зовсим».
Теперь удивляюсь, как я доехал до Уфы в те бурные времена. В вагоне, битком набитом солдатами, женщинами, крестьянами, рабочими, велись самые разнообразные споры, никто толком не знал, кто такие большевики. Распространяли о них нелепые слухи, которые не хочется и повторять. Я чувствовал себя плохо и большей частью лежал в углу теплушки или на топчане. Но нередко вмешивался в разговор, когда какой-нибудь «бывший» принимался особенно пачкать наши идеи. В общем, ехал я что-то около месяца. Часто поезд останавливался, иногда шел кружным путем – так, например, мы объезжали гайдамаков[91] под Киевом. Дорога была страшно тяжела, но домой я явился все же бодрее, чем уезжал из полка. За полк я не беспокоился, потому что своим заместителем оставил там толкового питерского рабочего по фамилии Ковалев. И в нем не ошибся. Когда позже наш полк начал отходить, он сумел все ценное имущество увезти, а лишних лошадей роздал крестьянам. Немцам ничего не оставил. Позднее мне рассказывали, что когда полк отступал, офицеры вслух жалели, что меня нет, говоря, что Павлову бы первому пустили пулю в лоб. А комитетчики им отвечали, что за голову Павлова готовы снести сто офицерских. Вот как, оказывается, меня расценивали друзья и враги. А я об этом и не подозревал.
Приехал в Уфу я страшно грязный и первым делом отправился в баню. В тот же день, не утерпев, сходил к Петру Зенцову у которого застал Кривова. Посидели, поговорили. Я сказал, что приехал в отпуск – отдохну, подлечусь и обратно в полк. Слушали они меня, слушали, Петр вышел в другую комнату и возвращается с наганом в руке. Для начала, говорит, возьми это, а зачем – узнаешь, когда пойдешь домой. «А насчет твоего возвращения на фронт, вряд ли что выйдет, потому как путь на Юго-Западный фронт перерезали гайдамаки. Да, кроме того, ты и здесь нужен, Эразм Кадомцев с тобой будет говорить. Приходи на партсобрание завтра вечером в клуб железнодорожников. Там и поговорим обо всем, а теперь иди домой, у тебя очень усталый вид. А наган держи наготове – в Уфе ночью небезопасно». И точно. Только я от Зенцова вышел, как услышал выстрелы, где-то кричали. Вот, думаю, попал на отдых в «тихий уголок». Даже на фронте у нас по ночам не грабили и не убивали. Так, держа в кармане руку с наганом, и дошел до дому.
На другой день вечером пошли мы с братом Павлом в клуб железнодорожников на партсобрание. Там повидал всех своих старых друзей-боевиков, прибывших кто с каторги, кто из-за границы, кто из ссылки. Вот была встреча! Никогда ее не забыть. Хотелось и плакать, и смеяться. Мы целовались, хлопали друг друга по спинам, приговаривая: «Эх, Ванька, дьявол! Эх, Игнашка, черт!» и т. д. Многих я уже не надеялся увидеть. На собрании меня выбрали в Уфимский городской штаб боевой организации и в городской Исполнительный комитет. Кадомцев мне сказал: «На фронт обратно не пустим. Если тебе нужен полк, дадим его тебе здесь». И дали. Вскоре губком ввел меня в состав губернской Чека, где я стал начальником красногвардейской дружины, выбрали в губернский штаб боевых организаций, и началась у меня новая жизнь, день и ночь полная забот и тревог. Вот тебе и отдохнул!
Зимой 1917–1918 года в Уфе, как и во многих других городах, творилось нечто ужасное. Еще в октябре 1917 года местные черносотенцы по примеру 1905 года учинили погром, во время которого выпустили из тюрьмы уголовников и вместе с ними громили евреев, избивали большевиков; сожгли Окружной суд, в архиве которого хранились дела уголовных, убили начальника районной милиции Токарева[92], бывшего нашего боевика, разбили множество лавок и магазинов. Последствия похожего погрома я потом видел и в Сарапуле.
Когда я приехал в Уфу в городе грабили даже днем, не брезгуя и старьем. Возле моего дома, например, с женщины, пошедшей утром за водой, сняли старый плюшевый жакет. Вот идет пара молодых людей, у девушки в руках муфта. Встречается им другая пара, у которой муфты нет. Парень подходит к девушке с муфтой, достает нож и говорит: «Хватит, поносили муфты, пора носить и нам, отдавай ее моей барышне». Раздевали прохожих среди бела дня у дверей собственных домов.
В общем, в городе требовалось срочно навести порядок. Этот вопрос имел и политическое значение, потому что в грабежах было замечено много людей в матросской и солдатской форме. Вот губком и поручил мне это дело вместе с милицией и Чека, председателем которой стал наш боевик Андрей Ермолаев. Меня назначили начальником дружины Красной гвардии по охране народного достояния. Еще до этого я начал формировать отряды красногвардейцев как для уфимского губернского продовольственного комитета, так и для охраны городских учреждений. Одним из них, пехотным, командовал бывший подпольщик Михаил Дьяконов, другим, кавалерийским, – Хмелевский, оба в недавнем прошлом офицеры. Бывший штабс-капитан Шеломенцев стал у меня техруком. Бухгалтером я взял Костю Савченко, у которого живал во времена подполья, а машинисткой – свою племянницу Паню.
Отряды мы формировали исключительно на добровольной основе – из солдат, вернувшихся с фронта. И надо сказать, народ шел к нам охотно. При приеме я проверял документы, интересовался социальным происхождением добровольца и его отношением к советской власти. Потом бойцу выдавалась винтовка с патронами, и его отправляли к Дьяконову либо к Хмелевскому К концу января 1918 года в моих дружинах в общей сложности числилось уже около двух тысяч штыков и сабель. Бывших дворян, купцов, промышленников, помещиков мы не брали, и может быть поэтому ни один наш отряд на сторону белых не перешел. Все потом влились в Красную армию.
В январе 1918 года мы приступили к наведению порядка в Уфе. Каждый вечер патрулировать улицы города я отправлял группы кавалеристов и пехотинцев с приказом вылавливать бандитов, разоружать их и арестовывать; сопротивляющихся расстреливать на месте. Попутно красногвардейцам следовало обыскивать всех поздних прохожих, особенно мужчин, найденное оружие конфисковывать, подозрительных задерживать. Операцию контролировала губЧека, где к утру набиралась куча разнообразного оружия, в том числе огнестрельного. Некоторых из арестованных утром отпускали, других отправляли в тюрьму. Кроме патрулирования города отряд Дьяконова нес охрану железнодорожного моста черев реку Белую. Боевики, которые состояли в непосредственном подчинении губЧека, в том числе мой младший брат Павел, охраняли железнодорожное полотно от Уфа до Чишмы на запад и до Златоуста – на восток.
Иногда под горячую руку попадало и «своим». Как-то вечером брат Павел отправился на службу в ЧК, но вскоре прибежал домой бледный и сказал, что только что убил своего школьного друга, Петьку Андреева. Оказалось, что по пути Павел столкнулся с компанией из пяти ребят, в которой был и его приятель. Увидев его, те закричали: «А, это – Пашка-большевик, чекист! Бей его, Андреев!». Петька бросился на Паньку с кинжалом, и тому ничего не оставалось, как стрелять. Я отправился на место происшествия. Убедился, что компания Андреева разбежалась, а его самого его старший брат (и давнишний мой знакомый) унес домой. Наутро я повел брата в милицию и заявил, что он, защищаясь, убил бандита. Позвонили начальнику милиции Петру Зенцову, тот велел Павла не задерживать. Как мне потом передавали, брат убитого, Василий, слесарь железнодорожных мастерских, долго грозился отомстить – и Павлу, и мне.
В январе 1918 года мы, уфимские боевики, понесли тяжелую утрату – умер Иван Кадомцев, в 1905–1907 годах наш первый начальник. В пургу по пути из затона на окраине Уфы он простудился и умер от воспаления легких.
Порядок в Уфе мы навели быстро – уже в феврале даже по ночам в городе стало тихо и безопасно. Дисциплина среди чекистов была железная, мародерство пресекалось на корню. ГубЧека как-то проводила обыск в номерах Бровкина на Большой Успенской – искали адъютанта генерала Дутова, который, по слухам, нелегально прибыл в Уфу. Адъютанта не нашли – его вскоре арестовали в другом месте – но после обыска в ЧК явилась особа, которая представилась женой купца, с требованием вернуть изъятые у нее драгоценности – серьги, кольцо и часы. Председатель Чека Ермолаев устроил очную ставку, и купчиха сразу опознала своего обидчика. Тот – я этого Голикова знал с детства – отпираться не стал, но заявил, что просто не успел сдать реквизированное. Ермолаев распорядился драгоценности купчихе немедленно вернуть, а Голикова за мародерство в тот же день приговорили к расстрелу. Казнить его поручили мне. Ваську Голикова, друга своего детства, скромного и тихого парня, я должен был расстрелять! Он так не походил на мародера!
Вечером посадил я его в пролетку и повез на железнодорожный мост. Дорогой он просил меня утром зайти к матери, отдать ей узел с бельем – пусть, мол, обо мне не беспокоится: «я не враг советской власти». Мне очень было его жаль, но что я мог поделать? Его надо было расстрелять, чтобы неповадно было другим. Приехали на мост. Когда Михаил Дьяконов и случайно оказавшийся там же мой брат выразили желание его казнить, я возражать не стал. Повели мы Ваську по мосту, он впереди, мы втроем – сзади. Михаил и Павел выстрелили ему в спину. Он упал и захрипел, я подбежал и сбросил его в Белую. Вот какие бывали у нас дела!
Сегодня страшно об этом вспоминать и еще тяжелее писать. Но из песни слов не выкинешь. Так было надо. Петр Гузаков, уполномоченный ВЧК по Сибири, расстрелял Салова[93], с которым был дружен с детства, в 1906–1907 годах они вместе сидели в тюрьме. Этот Садов, будучи комендантом омской губЧека, сошелся с одной красивой заключенной, заклятым врагом советской власти. Виктор Дьяконов, сотрудник той же губЧека, рассказывал мне, что Петька Гузаков плакал, когда Салова вели на расстрел. Одного его слова достаточно было, чтобы отменить приговор. Но он выдержал и этого слова не сказал.
Вскоре на том же железнодорожном мосту был расстрелян и адъютант Дутова. Его взяли в номерах Боброва вскоре после казни Голикова. Расстреливал брат Павел в присутствии того же Михаила Дьяконова. По их рассказам, как и на допросе в ЧК, тот держал себя надменно, презрительно поджимал губы. Только перед смертью дрогнул – закрыл глаза. Его труп тоже сбросили в Белую. После него застрелили одного бывшего провокатора по фамилии, кажется, Королев. Больше расстрелов у нас в Уфе с января по июнь 1918 года не было, если не считать перестрелок с бандитами.
В начале 1918 года мы разоружили башкирский полк, в котором верховодили эсеры и, играя на национальных чувствах башкир, настраивали их против советской власти. По распоряжению губкома, план операции разработал Эразм Кадомцев. Сначала в полк направили башкир-большевиков, они там почву подготовили, и когда мы с пулеметами окружили здание, в котором тот размещался, башкиры без сопротивления сложили оружие и разошлись по домам. Был ли при этом кто-либо арестован – не помню. Возможно, что и нет, – тогда в Советы еще входили левые эсеры, и мы были вынуждены их терпеть во всех советских органах.
Через Уфу проходили эшелоны, шедшие с фронта. Демобилизованные солдаты везли много оружия, включая даже пушки. Наши информаторы на станции Чишмы заблаговременно сообщали нам об этих эшелонах, и, не доезжая до Уфы, мы их останавливали и под дулами пулеметов требовали разоружиться. Привыкнув к «вольнице», солдаты нередко пытались сопротивляться, но в конце концов с криками и руганью сдавались. Офицеры после этого обычно разбегались. Разоружение башкирского полка и проходящих эшелонов дали возможность хорошо вооружить наши уфимские красногвардейские отряды, а затем и части Красной армии. Весной 1918 года один из таких отрядов под командой вернувшегося с каторги Михайла Кадомцева участвовал в разгроме атамана Дутова. В мае мы встречали его красногвардейцев в Уфе, как героев.
Весной 1918 года из деревни стал поступать хлеб, который мы отправляли в Москву и в Петроград. Но вскоре восстали чехословаки, и нам пришлось срочно формировать части Красной армии. И вот тут-то мы поняли, насколько прав был Ленин, когда еще в 1905 году призывал создавать боевые дружины рабочих, которые потом, в момент восстания, превратятся в красных офицеров. И наша уфимская боевая организация, в свое время самая мощная в России (недаром именно ее устав в 1905 году был утвержден на Таммерфорсской партийной конференции), в 1918 году действительно дала отличный кадр красных командиров. Всеми красногвардейскими отрядами в Уфимской губернии руководил Эразм Кадомцев, ранее – создатель южноуральских боевых дружин. Его брат Михаил, глава миньярского боевого отряда, в 1918 году командовал Самарским фронтом против чехословаков. Бывшие боевики Андрей Ермолаев возглавил уфимскую губЧека, Василий Алексакин – тюрьму, Петр Зенцов – городскую милицию, один из братьев Мыльниковых – районную, Виктор Дьяконов стал начальником штаба уфимской боевой организации, я – начальником уфимской дружины Красной гвардии. Словом, во главе военных частей и учреждений Южного Урала встали бывшие подпольщики-боевики. Они, как настоящие солдаты партии, не только делали, но и защищали революцию с оружием в руках.
Работы у нас, конечно, было невпроворот. Надо было успевать и командовать, и заседать. В своих «кабинетах» мы прямо-таки жили. Зенцов – в бывшем губернаторском доме, в котором разместились губком, губисполком и штаб боевой организации; мы с Дьяконовым – в канцелярии штаба нашего пехотного полка. И никто не жаловался на тяжелую жизнь – даже те, кто только что отбыл многолетнюю каторгу. Да, собственно, разве мы отдыхали и после гражданской войны?
Иной раз ездили по деревням. В январе 1918 года попал я в свое родное Языково, где возник конфликт между одним из моих отрядов и волостным Совнаркомом – были тогда и такие! Оказалось, что при дележе имущества графа Толстого красногвардейцы хотели реквизировать помещичий хлеб, но сельский «Совнарком» этому воспротивился, и дело дошло до драки. Созвали общее собрание. Председательствовал мой давний знакомый, учитель Иван Игнатьевич, докладывал Вася Ананьин, выступил и я. Решили: половину зерна сдать государству, а половину раздать крестьянам на еду и семена. Потом ездил в деревню Тукмак[94] в 80 верстах от Уфы расследовать обстоятельства смерти нашего бывшего помещика Владимира Языкова – в Тукмак он переехал, женившись на тамошней помещице. Было очевидно, что его убил кто-то из местных крестьян, когда он попытался сопротивляться реквизиции своего имущества. Мы опросили полдеревни, но все крестьяне, как один, заявили, что момента убийства не видели, потому-де, что «уходили домой обедать». Так ничего и не добившись, мы приказали Языкова похоронить, что мужики с готовностью и сделали. Потом многие настойчиво предлагали «отобедать» и нам, но мы уехали. Лошадей нам дали отличных, помещичьих, и мы лихо домчали до ближайшей железнодорожной станции. Характерно, что потом это дело пытались расследовать и белые, но за убийство Языкова так никого и не привлекли.
В первой половине 1918 года уфимская крупная буржуазия была обложена контрибуцией. Кто денег не вносил, попадал на баржу как заложник либо в тюрьму. В Уфу тогда понаехало много белых офицеров, буржуазии, бывших князей, графов. Мы их вылавливали и тоже сажали в тюрьму или на баржу. Арестовывали и меньшевиков, которые готовили заговор против советской власти. Как-то меня послали арестовать присяжного поверенного Полидорова, который раньше почти одновременно со мной отбывал ссылку в Березове – я какое-то время даже жил в выстроенном им там доме (он был женат на богатой купчихе). Самого Полидорова я почти не знал, как и он меня. Приходим в его уфимский дом, он вместе с женой сидит в столовой, завтракает. Мы осмотрели его библиотеку (надо признать, отличную), переписку, но ничего предосудительного не нашли. Ее письма я читать не стал. Но когда в корзине для бумаг обнаружил черновик какого-то списка (как потом мне сказали чекисты, очень важного), хозяин побледнел. В общем, Полидорова я арестовал и под конвоем отправил в тюрьму. Сам он со мной ни о чем не говорил, но на вопрос жены, кто я такой, ответил: «Какой-то Павлов. Я что-то его не знаю, хотя лицо немного знакомо. Вероятно, один из фанатиков-большевиков».
В качестве заложника был взят и купец Алексеев, отец нашего бывшего боевика Владимира. Тот в 1917 году от большевиков отошел, но пытался заступиться за отца. Когда его хлопоты ни к чему не привели, он не нашел ничего лучшего, как отправиться в камеру вместо отца. По злой иронии судьбы, сидел он в том же одиночном корпусе, что и в 1907–1908 годах. Его давний друг Алексакин, как инспектор тюрьмы, часто там его навещал. Так Алексеев и досидел до прихода в Уфу чехословаков.
Судьба заложников на барже закончилась трагически. Незадолго до нашего отступления из Уфы баржу отправили по Белой и Каме до деревни Николо-Березовки. Конвоировал ее один из моих отрядов, которым командовал бывший офицер, принятый по рекомендации Петра Зенцова. Не знаю, что у него там вышло с заложниками, но когда мы приплыли в эту Николо-Березовку все они по его приказу были уже расстреляны. Надо сказать, что заложников (а в основном это были либералы и меньшевики, вроде Полидорова) мы планировали обменять на своих товарищей, захваченных колчаковцами или чехами. В общем, своим самоуправством этот офицер сорвал важную операцию. В итоге его судили и тоже расстреляли.
Помню, как в 1918 году в Уфе праздновали 1 мая. Как и во время октябрьской стачки 1905 года, рабочие начали шествие у железнодорожных мастерских, а затем прошли по центральной улице до Ушаковского парка, где состоялся митинг. Поскольку, как было сказано выше, в Уфе тогда все еще было много всяких черносотенцев, конному отряду под моей командой было поручено демонстрацию охранять. Полдня я просидел в седле и потом с трудом выправил ноги. Но праздник прошел без происшествий. Вечером мы собрались у Виктора Дьяконова, выпили немного вина и даже шампанского – выпросили у Мыльникова из реквизированного. Многие из нас шампанское попробовали тогда впервые в жизни. Хотя редко, собирались и в будние дни – в основном, чтобы вспомнить о своем житье-бытье после выхода из тюрьмы. А порассказать было что. Каждый из нас жил жизнью необыкновенной, полной приключений – порой забавных, порой трагических. Пели революционные песни, иногда выпивали. Как-то в конце мая вместе с братом, Костей Савченко и Фиониным отправились в ночь на рыбалку на Дёму и здорово наловили. Под утро к нам присоединились Мыльников, Андреев, Зенцов и Дьяконов, последние двое – с молодыми женами. Наварили вкуснейшей ухи, изрядно выпили (я взял с собой отрядного спирта) и так как всю ночь рыбачили, завалились спать. Фионин повеселил нас тем, что, не разобравшись, улегся на муравейник, и это его быстро протрезвило.
Иногда ходили в клуб рабочих-железнодорожников, с которыми, как и прежде, поддерживали тесные связи, на вечера самодеятельности, спектакли, концерты, танцы. Вот и все наши тогдашние развлечения. Да особенно развлекаться и некогда было. В Самаре и Челябинске восстали чехословаки, к ним присоединились белогвардейцы, кулаки, городская буржуазия и все двинулись на Уфу. Из уфимских событий вспоминается съезд башкир, который работал в июне в здании цирка. Съезд прошел впустую и земельного вопроса не решил – на него собрались одни антисоветски настроенные баи. От большевиков на нем много выступал Эразм Кадомцев, бывал на его заседаниях и я.
Сформированные нами части Красной армии храбро дрались с чехами. Однако силы были не равны, сказывались и измены бывших офицеров. В общем, в июне 1918 года Уфу мы оказались вынуждены сдать. Готовясь оставить город, на пароходе «Норд» (интересно, что его капитаном был левый эсер) мы вывезли из уфимского отделения госбанка золото и драгоценности. В спешке, и, как потом поняли, напрасно, сожгли архив жандармского управления – я своими руками бросил в огонь свои сделанные жандармами фотокарточки. Боевиков и красноармейцев на пароходах увезли вниз по Белой, отдельно и с вооруженной охраной плыл наш штаб. Охрана пригодилась – недалеко от Топорнина нас сильно обстреляли. Вероятно, это был кулацкий отряд. Мы высадили на берег десятка два боевиков, и после перестрелки нападавшие отступили.
В самой Уфе мы оставили явки, деньги и паспорта для своих нелегалов. Хозяевами конспиративных квартир назначали людей, для обывателей малозаметных. Я, например, оставил Костю Савченко. Но его выдал наш техрук, бывший офицер, который перешел на сторону белых. Был, сволочь, сыном рабочего, «своим в доску», а оказалось– редиска: снаружи красный, а поскоблили– белым-бело.
Уезжали из Уфы мы под утро. Светало, в городе тишина. Но мы, сидя в пролетках, держали револьверы наготове – знали, что из-за ставней и занавесок за нами следят враги. В то же время все мы были уверены, что скоро вернемся. В Уфе я оставил мать и сноху с дочкой Клавдией. Старшая ее дочь, а моя племянница Паня стала женой Григория Зенцова и выехала вместе с нами. Когда город заняли белые, наш дом обыскали, причем особо усердствовал неизвестно откуда вынырнувший Мишка Овчинников – провокатор, которого мы с Тимофеем Шашириным разоблачили еще в 1910 году. Он перебирал мои вещи, злобно приговаривал: «Это Ванькин пиджак», «это его ботинки», «попадись он мне, я бы из него котлету сделал» и т. п. Все искал оружие, но ничего не нашел. Но ни мать, ни сноху с дочкой почему-то не тронули.
В Николо-Березовку нас приехало много – два батальона красноармейцев-добровольцев, дружина боевиков и конный отряд Зенцова. Хмелевский к тому времени получил назначение на чехословацкий фронт, где потом и погиб вместе с Михаилом Кадомцевым. Обстоятельства их гибели, со слов очевидцев, таковы. К ним явился представитель Ставки Подвойский[95]. Он считался крупным военным специалистом, но по всем признакам было видно, что он скорее штабист, чем боевой командир. По приказу Подвойского, фронт Кадомцева занял крайне невыгодную позицию – за его спиной протекала р. Самара. Когда чехословаки пошли в наступление, Михаилу ничего другого не оставалось, как броситься на прорыв их цепей. Он попал под кинжальный пулеметный огонь и погиб. В том же бою пуля настигла и Хмелевского.
В Николо-Березовке я был назначен к Андрею Ермолаеву заместителем начальника Особого отдела. Из разобранных тогда нами дел запомнилось разбирательство бывшего жандармского письмоводителя, которого арестовали и привели к нам мензелинские товарищи. Допросив, мы с Ермолаевым убедились, что это человек простой и вполне безобидный; мензелинцы никаких конкретных обвинений ему не предъявляли. Поначалу мы ему объявили, что он будет расстрелян, и даже место для казни выбрали, но потом решили освободить. Я спустился к нему – он сидел в трюме того же парохода, на котором жили мы. Он испугался, думал, я пришел брать его на расстрел, но когда я объявил, что он свободен, он поначалу не поверил, а потом упал на колени и давай целовать мне руки и ноги. Насилу его успокоил. Вывел его на берег и сказал: иди и работой, искупай трудом свое жандармское прошлое. Он недоверчиво озирался, а потом убежал, словно заяц. В 1919 году я его случайно встретил в Казани. Фамилию этого человека я забыл. Да не так это и важно.
В Николо-Березовке был произведен сбор всех наших уфимских отрядов, часть которых держала фронт на южном направлении. В середине июля мы были перебазированы в Сарапул, где влились во 2-ю армию РККА.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.