2. Омский «поповский бунт»
2. Омский «поповский бунт»
В то время, пока часть омских красногвардейцев находилась в Славгороде, в самом Омске произошли не менее масштабные выступления вооруженного характера, вошедшие в историю Сибири ХХ века под названием «поповского бунта». Данные события, так же как и волнения в Славгороде, имели свою небольшую предысторию и некоторые определённо характерные причинно-следственные связи. Так, наряду с роспуском большевиками городской Думы и управы, на зарождение массовых протестных действий в столице бывшего Западно-Сибирского генерал-губернаторства повлиял ещё и арест руководителей правления Сибирского казачьего войска во главе с генералом П.С. Копейкиным и подполковником Е.П. Березовским, а также декрет московского Совнаркома об отделении церкви от государства. Всё это уместилось практически в один небольшой временной отрезок — в последнюю декаду января 1918 г.
26 января по постановлению Совета казачьих депутатов было арестовано всё войсковое правительство (правление). Распоряжение об аресте большевики мотивировали возникшими у них подозрениями в проведении членами правления контрреволюционной политики. Так, в частности, их обвинили в том, что под предлогом охраны арендаторских хозяйств они-де создавали вооруженные отряды, которые могли использоваться и для других целей — заговорщицких, например. После окончания предварительного разбирательства большинство членов войскового правления всё-таки вскоре оказались на свободе, но атаман Сибирского казачьего войска Павел Самсонович Копейкин[313] и председатель войскового правления Ефим Прокопьевич Березовский, а также некоторые его члены, как то — Евтин и Ходоков, оставались ещё некоторое время под стражей, после чего их отправили в томскую губернскую тюрьму для дальнейшего содержания. В то же самое время большевики сменили и весь состав редакции газеты «Иртыш» — печатного органа войскового правительства. Не надо забывать и о том, что в тот же самый период коммунисты проводили политику уравнения прав некогда привилегированного казачьего сословия не только со всем остальным русскоязычным сибирским населением, но даже и с инородцами, что также отразилось на отношении казаков к советской власти.
Декрет Совета народных комиссаров от 23 января 1918 г. «Об отделении церкви от государства, а школы от церкви» разрабатывался комиссией во главе с наркомом юстиции И.З. Штейнбергом и заведующим отделом этого же наркомата М. Рейснером (национальность обоих, судя по их фамилиям, вполне очевидна — не славянская). После декрета о земле, а также декрета о национализации частных банков и предприятий закон от 23 января стал, пожалуй, наиболее радикальным из всех большевистских декретов. Он вводил в стране, во-первых, свободу совести и вероисповедания, а во-вторых, уравнивал в правах всех верующих. Отныне почти тысячелетнее официальное господство православной церкви в России отменялось навсегда, «терпимые» до той поры мировые религии (католичество, ислам и буддизм) признавались теоретически равными православию по статусу. И самое интересное: гонимая в течение нескольких веков сугубо национальная религия — иудаизм — становилась теперь вровень со всеми остальными, в том числе и с православием, перешедшим после 23 января в разряд отделённого от государства культового сообщества, полностью лишенного заботы и опеки со стороны правительства.
Кроме того, согласно Декрету «Об отделении церкви от государства», все религиозные конфессии лишались отныне статуса юридического лица и теряли право иметь собственность. Исключение составляли здания и предметы, специально предназначенные для богослужебных целей. В соответствии с новым законом государственное финансирование, направленное на содержание церковного имущества, прекращалось с февраля, а оплата труда церковнослужителей из средств госбюджета — с марта 1918 г. Отменялось и преподавание закона божьего в общеобразовательных учебных заведениях[314].
Что же касается непосредственно самого «поповского бунта», то он произошёл в пределах 18–21 февраля при следующих обстоятельствах. Как писала кадетская «Свободная речь» (Семипалатинск, № 190 за 1918 г.), после издания Декрета Совета народных комиссаров «Об отделении церкви от государства» представители омских властей, не совсем внимательно, видимо, прочитавшие данный закон, стали осматривать существующие в городе церковные учреждения и здания на предмет использования их, что называется, совершенно для других целей. Так, Ильинскую церковь предполагалось отдать под лазарет, а кафедральный Никольский собор перепрофилировать под лекционные аудитории народного университета. Одновременно с этим по Омску поползли многочисленные слухи и кривотолки о предстоящей якобы полной конфискации церковного имущества и о физической расправе с православными священниками.
Архиепископ Омский Сильвестр на своих воскресных проповедях 21-го и 28 января неоднократно касался данной темы и, по некоторым данным, успокаивал паству, всячески призывая её к благоразумию и разъясняя подлинную суть наделавшего столько шума закона. По свидетельству же других источников, отец Сильвестр, наоборот, как мог, нагнетал напряженность среди верующих, пугая их репрессиями со стороны «жидовствующих большевиков» не только в отношении церкви, но и направленными вообще против всех православных верующих. Точно такие же обвинительные речи прозвучали в те дни и из уст протоиерея кафедрального Никольского (казачьего) собора отца Александра Соловьёва.
23 января в доме главного омского архиерея под председательством самого архиепископа состоялось общее собрание представителей городских приходов, на котором его участники выработали общее мнение — любыми средствами отстаивать от поругания храмы, а также, вопреки закону от 23 января, продолжать преподавать закон божий во всех учебных заведениях.
Спустя несколько дней, 15-го и 16 февраля (2-го и 3 февраля, если по старому стилю), в Кафедральном соборе протоиерей Александр Соловьёв провёл ещё несколько общих собраний прихожан города, на которых обсуждалась всё та же проблема и было принято единогласное решение: 17 февраля, после воскресной литургии в Никольском соборе, провести городской крестный ход с остановками у всех приходских церквей Омска, дабы продемонстрировать властям силу и сплочённость православных верующих. Архиепископ Сильвестр, как и положено, уведомил о данном мероприятии советского коменданта города и, кажется, даже получил от него официальное разрешение на его проведение. И вот 17-го числа в конце утренней службы омский архипастырь вновь продолжил свою контрреволюционную агитацию и зачитал послание патриарха Московского и всея Руси Тихона «о воздвигнутом гонении на церковь»[315]. После чего состоялся, как и планировалось, крестный ход, совершались литии, народ в количестве нескольких тысяч человек пел церковные молитвы, а в заключение — пасхальные песни.
Следующий день, 18 февраля, прошёл в городе относительно спокойно. Однако в 3 часа ночи на 19-е Омск был разбужен набатным звоном городских церковных колоколов. Данному событию, по версии «Свободной речи», предшествовал однозначно незваный визит в архиерейский дом отряда красногвардейцев, которые стали стучать и требовать немедленно впустить их внутрь. Прислуга архиепископа категорически отказалась выполнить эту не совсем корректную «просьбу» и предложила представителям власти приходить днём. Получив такой достаточно неожиданный отпор, красногвардейцы, немного подумав, принялись живо ломать входные двери. В ответ, видимо, по заранее оговорённому плану, эконом архиерейского дома подал каким-то образом условный знак, и вскоре на колокольне Кафедрального собора ударили в набат, который сразу же поддержали во всеуслышание колокола многих других городских церквей. Разбуженные таким почти «пасхальным звоном» верующие тут же стали собираться возле своих приходских храмов, немало народа поспешило в тот момент и к архиерейскому дому.
Что же касается красногвардейцев, то им, спустя некоторое время, всё-таки удалось взломать тяжелые двери в доме архиепископа, после чего беспрепятственно войти внутрь. Там они сразу же взяли отца Сильвестра под стражу и произвели в доме архипастыря обыск. Толпа, скопившаяся у здания, начала возбуждённо гудеть, когда архиепископа под конвоем вывели на улицу; с точки зрения прихожан, сбывались самые худшие прогнозы: жидомасоны начали осуществлять свои коварные замыслы по физическому уничтожению православных священников. В ответ люди попытались отбить у караула арестованного архиерея, но решительные действия командира красногвардейского отряда мгновенно пресекли эти дерзкие поползновения. Недолго думая, он просто взял и выстрелил в первого же бросившегося ему навстречу человека и убил его наповал. Стоявшие тут же конвойные арестантской команды, подражая своему командиру, также мгновенно передёрнули затворы трёхлинеек и нацелили их в толпу. После чего безоружные прихожане по большей части сразу же начали, поторапливаясь, расходиться, а некоторые, у кого нервы оказались недостаточно крепкими, даже стали разбегаться в разные стороны.
Арестованного архиепископа отвели в Дом республики[316], где находился штаб Красной гвардии, и поместили в подвал, в котором к тому времени уже содержались под стражей два священника. Ими оказались знакомый нам протоиерей Никольского собора Александр Соловьёв и ключарь той же церкви Фёдор Чемагин, именно он подал с кафедральной колокольни тревожный сигнал набата, за что и был арестован. Тут же в грязном и пропахшем сыростью подвале находились и другие узники, которые, как писала всё та же семипалатинская газета «Свободная речь», подходили к архиерею для принятия благословения и вследствие этого «в грязной атмосфере физической почувствовались чистые струи атмосферы духовной».
На следующий день отца Сильвестра перевели в другое, более подходящее для его сана, помещение и начали обращаться с ним немного корректнее, и всё потому, что за окнами Дома республики бушевала в тот момент возбуждённая толпа верующих, значительную группу которой составляли очень напористые и крикливые женщины, требовавшие во всеуслышание немедленного освобождения архиепископа и двух других арестованных священников. Однако, несмотря ни на что, ещё весь следующий день арестанты провели в заключении и вышли на свободу лишь 21 февраля. Такова версия семипалатинской «Свободной речи».
В трактовке же советских хроникёров арест омского архиепископа всегда связывался с попыткой оппозиции произвести в городе вооружённый мятеж, и никаких других причин для данного инцидента якобы не существовало (ничего личного, как говорится). В ходе февральского выступления, по утверждению тех же источников, мятежники намеревались захватить штаб Красной гвардии, пороховой и артиллерийский склады, а также арестовать ведущих партийных и советских работников. А во главе всего заговора, согласно тому же источнику, якобы находился архиепископ Сильвестр, именно по его распоряжению должен был зазвучать «пасхальный» звон колоколов, созывая участников вооруженного переворота на заранее обговорённые позиции. Вынуждаемые данными сведениями к действию большевики с целью каким-то образом предотвратить надвигавшиеся события заранее взяли архиерея под стражу.
Так или иначе, но днём 20 февраля, и в этом обе версии абсолютно схожи, в Омске действительно имел место ряд крупных протестных выступлений, вылившихся в многочисленные несанкционированные митинги, беспощадно разгоняемые отрядами Красной гвардии. Самые массовые скопления людей произошли в тот день на Соборной площади, на центральном рынке, а также на Люблинском проспекте, главной улице города. И без того перевозбуждённую толпу православных верующих, по свидетельству очевидцев тех событий, ещё более распыляли политические агитаторы, призывавшие народ на неповиновение и сопротивление власти большевиков («антихристов», «безбожников» и одновременно «предателей дела революции», всё как бы вместе, в одном флаконе, что называется).
Появлявшиеся отряды пролетарской гвардии митингующие, как правило, встречали свистом и неодобрительными выкриками, раздавались в их адрес и откровенные угрозы. На неоднократные предложения разойтись многочисленная людская толпа, как правило, отвечала вызывающим улюлюканьем, после чего в большинстве случаев звучали предупредительные выстрелы вверх, а потом — стрельба в сторону протестующих холостыми патронами. После чего люди, что вполне естественно, начинали в панике разбегаться, однако, видя, что жертв нет, и понимая, что огонь ведётся, по всей видимости, не на поражение, вновь собирались в оживлённые группы, желая продолжать противостояние с вооруженными, но оказавшимися недостаточно решительными красногвардейцами.
Тогда в дело шли приклады, после чего возмущённые граждане постепенно начинали, наконец, расходиться и покидать места массового скопления. Если не помогало и это, тогда большевики в виде исключения прибегали к последнему, наконец, средству и отдавали приказ о применении боевых патронов, после чего происходила стрельба уже на поражение. Таким образом, несколько человек в ходе омских беспорядков были убиты, а многие получили ранения. В отдельных местах столкновения продолжались ещё и всю последующую ночь, причём с применением огнестрельного оружия, но теперь уже с обеих сторон. Однако к утру 21 февраля сопротивление оппозиции оказалось окончательно сломленным, главные площади города, центральный проспект, а также железнодорожный мост охранялись вооруженными солдатами и рабочими красногвардейцами. В городе действовало военное положение, прекратились занятия в учебных заведениях, не работали в те дни многие учреждения и предприятия.
Особенно много людей пострадало во время подавления «поповского бунта» от рук незадолго до того прибывшего в город продовольственного отряда из Петрограда, состоявшего из матросов Балтики. Грозные «соколы» революции произвели даже несколько расстрелов, что называется, без суда и следствия. Об этом, в частности, сообщил на общем собрании рабочих депо станции Омск председатель областного исполкома большевик Владимир Косарев («Пролетарий», Омск, № 9 от 1 марта 1918 г.). Те же самые столичные «гости» в ходе подавления мятежа устраивали несанкционированные аресты и обыски, в результате чего от населения поступили многочисленные жалобы о хищении имущества. И ещё один неприглядный факт был вскрыт в докладе Косарева: по его словам, после подавления мятежа в исполком из многих городских питейных заведений пришли извещения о неоплаченных счетах праздновавшей победу матросни. Рассмотрев случаи откровенного самосуда, по предложению Николая Яковлева, в то время ещё председателя Западно-Сибирского совдепа, общее собрание вынесло резолюцию, категорически осудившую подобного рода незаконные методы борьбы с оппозицией… Однако нашлись люди, которые выступили против такого решения, ими оказались так называемые эсеры-максималисты, посчитавшие, что в условиях обострения классовой борьбы к врагам народа можно и нужно применять самые решительные меры[317].
Отдельным эпизодом событий 20 февраля стал боевой рейд небольшого казачьего отряда под командованием есаула Анненкова из пригорода к центру Омска, на Казачью площадь, к зданию Никольского кафедрального собора. Целью данной операции являлся захват хранившегося в храме знамени, а точнее хоругви, покорителя Сибири Ермака Тимофеевича — святыни Сибирского казачьего войска. Знамя Ермака — это, конечно, отдельная и очень старая история, покрытая, как водится в таких случаях, множеством легенд и преданий, совсем, может быть, даже и не относящихся к основной теме нашего рассказа; и всё-таки, поскольку данная хоругвь является одной из главных реликвий русской Сибири, о ней конечно же необходимо сказать хотя бы несколько слов.
По классической версии, знамя для покорителей Сибири выткали и вышили соликамские монахини по заказу купцов Строгоновых, а потом передали в дар Ермаку перед началом его экспедиции за Урал. Оно представляло собой прямоугольное полотнище размером в 1 аршин на 6 с четвертью вершков (примерно 71 на 28 см)[318]. На одной стороне его был изображён святой великомученик Димитрий Солунский[319], поражающий копьём лежащего на земле татарского хана (как бы низвергал в небытие Кучума). Здесь же в верхнем правом углу находилось изображение Христа с Евангелием. На другой стороне архангел (архистратиг) Михаил на коне разил копьём чудовище, выбегающее из разрушенной мечети (символ крестового похода одной воинствующей религии против другой)[320].
После гибели Ермака Тимофеевича его боевое знамя сберегли несколько сподвижников атамана и хранили хоругвь в станице, а потом — в городе Берёзове Тобольской губернии при канцелярии местного казачьего подразделения. В результате расформирования которого и перевода местных казаков в податное сословие (1868 г.) знамя Ермака было передано по наследству Тобольскому пешему батальону и долгое время ещё находилось в городе, в местном соборе. И, несмотря на все многочисленные попытки перенести драгоценную реликвию в какой-нибудь другой, более крупный, административный центр, знамя покорителя Сибири по-прежнему оставалось в месте своего первоначального хранения. Наследники бывших казаков-первопроходцев долгое время никому не уступали этой святыни.
Однако, в конце концов, в дело вмешался сам государь-император Александр III, который в 1882 г., в честь 300-летнего юбилея покорения Сибири, распорядился присвоить 1-му полку Сибирского казачьего войска имя Ермака Тимофеевича. И в то же самое время, по ходатайству наказного атамана генерала Г.А. Колпаковского, царь повелел перенести хоругвь Ермака на вечное хранение в Омск — в столицу Сибирского казачьего войска. Так-то вот весной следующего — 1883 г. с официального согласия берёзовских «родовых казаков дружины Ермака Тимофеевича», его знамя было торжественно перевезено в Омск и определено на хранение в Никольскую войсковую казачью церковь[321]. Через семь лет на деньги, собранные по подписному листу среди сибирских казаков, для знамени изготовили бронзовый оклад и бронзовое древко, на котором, по некоторым сведениям, специально укрепили подсвечник для того, чтобы использовать знамя ещё и в качестве иконы. По воспоминаниям современников, хоругвь с древком и подсвечником стояла в Никольском соборе в левом углу у алтаря.
Теперь нам понятно, какую значительную роль в среде сибирских казаков играло знамя Ермака. Именно с его помощью Борис Анненков намеревался поднять станичников на борьбу с большевиками. Есаул Анненков в начале 1918 г. вернулся с фронта вместе со своим так называемым партизанским отрядом[322], состоявшим из нескольких казачьих сотен с приданными им лёгкими артиллерийскими орудиями. Воевал этот эскадрон на фронтах Первой мировой войны в составе I-й Сибирской казачьей дивизии. По воспоминаниям начальника штаба отряда капитана Ширкунова («Русский восток», Чита, № 71 от 26 декабря 1918 г.), после подписания большевиками перемирия с немцами и начала демобилизации армии казаки Анненкова, не желая мириться с новой властью, решили, не сдавая оружия, организованно вернуться с фронта в родную Сибирь. Путь домой оказался долгим и трудным, более того, партизанские сотни дважды, в Пензе и Самаре, принимали настоящий бой с красноармейцами и даже понёсли некоторые потери, но всё-таки благодаря налаженной дисциплине и отменной боевой выучке личного состава, а также наличию оружия (при нескольких пулемётах), ударному отряду сибирских казаков всё-таки удалось непобеждённым добраться до Омска, а потом и до своих родовых станиц.
Большинство казаков Анненкова, по версии Ширкунова, решило так: по прибытии в Сибирь оружия по-прежнему не сдавать[323] и борьбу с большевиками не прекращать. Разбившись на несколько групп, анненковцы рассредоточились в степных станицах близ Омска. Одно из таких боевых подразделений во главе с самим есаулом, по некоторым данным, располагалось в станице Захламинской. Отсюда, из глухих и заснеженных акмолинских степей, казаки начали проводить операции против красных по принципу настоящей партизанской войны.
Однако, по некоторым данным, в том числе и по самым последним, есаулу Б.В. Анненкову по прибытии с фронта удалось сохранить вокруг себя лишь весьма небольшой боевой костяк, и даже после захвата знамени Ермака численность его сподвижников увеличилась всего на два десятка добровольцев, не больше. Потом он пытался ещё организовать совместное выступление с национальными частями омского гарнизона (поляками и украинцам), но также безуспешно. Поняв, наконец, что он и его люди не в силах что-либо серьёзное противопоставить большевикам, Борис Анненков распустил по родным куреням оставшуюся часть своего отряда, а сам всего с несколькими бойцами отступил в одну из казачьих станиц Кокчетавского уезда. Сюда же было перевезено и знамя Ермака[324].
Что же касается омского «поповского бунта», то он, по сути, провалился, мало чего достигнув по своим результатам. Единственным, пожалуй, успехом февральского выступления оппозиции принято считать лишь захват знамени Ермака казаками-анненковцами, совершившими молниеносный кавалерийский рейд по Омску до самого Никольского собора и после непродолжительного боя сумевшими вырваться за пределы города и там рассеяться до времени в заснеженной степной мгле.
7 марта постановлением исполкома Омского совдепа, на основании декрета Совнаркома было всё-таки отменено преподавание закона божьего во всех светских учебных заведениях, а с 1 марта прекращалась выплата заработной платы всем педагогам данного профиля. Граждане, желавшие продолжить воспитание своих детей по предметам религиоведения, могли это делать теперь только в частном порядке и за отдельную плату.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.