2. Потанинский почин

2. Потанинский почин

Как довольно часто и с большим удовлетворением для себя любили отмечать историки советского периода, освещая жизненный путь и общественную деятельность основателя сибирского областнического движения Г.Н. Потанина, он ещё в самом начале своего долгого и многотрудного жизненного поприща, находясь на учёбе в Омском кадетском корпусе, впервые напрямую столкнулся с проблемой социального неравенства, видя, например, какое преимущество имели ученики-дворяне над выходцами из обычных казачьих семей. Такое неравенство, подчёркивали всё те же историки (и с ними трудно не согласиться), впервые вызвало в душе юного Потанина чувство сильного социального протеста, к которому впоследствии добавился и протест сибирско-патриотический. Сначала это был как бы местный — казачий, а потом, собственно, и общесибирский патриотизм.

Окончив Омский кадетский корпус, он сразу же, как и большинство его товарищей кадетов, отправился на военную службу, но спустя несколько лет оставил её и поселился в Томске — городе, который стал для Потанина в последующие годы его жизни поистине родным (в 1920 г. Григорий Николаевич обретёт здесь и своё последнее, вечное, пристанище). В Томске в 1858 г. двадцатитрёхлетний Григорий Потанин познакомился с человеком, который дал ему, что называется, путёвку в жизнь и вследствие чего стал, по сути, «крёстным отцом» нашего выдающегося сибирского областника. Этим человеком был не кто иной, как сам Михаил Александрович Бакунин — первый русский революционер поистине мирового масштаба, теоретик и практик анархо-синдикализма[9], панславист и масон, дважды приговорённый к смертной казни, но всё-таки помилованный и по высочайшему повелению «всемилостиво» определённый в 1857 г. на поселение в Сибирь — «навечно».

Тогда, может быть, впервые, Потанин услышал из уст Бакунина поначалу наверняка насторожившее, но потом ставшее, во многом, заветным и для него тоже слово — «революция». С замиранием сердца слушал ещё только начинавший интересоваться политикой Потанин рассказы длинноволосого ссыльного бунтаря об анархизме, а также о том, что, может быть, уже совсем скоро (ну что такое для истории, в самом деле, пара тройка сотен лет) не останется на планете Земля никаких государств в прежнем, уже устаревшем, понимании данного слова. Вместо них, этих, по сути, принудительно созданных, строго централизованных и находящихся под властью привилегированных кланов (феодального, буржуазного или социалистического типа) территориальных образований, люди когда-нибудь на полностью добровольной основе сформируют самостоятельно управляемые ими же самими областные общины, в том числе и в Сибири. Таким образом, тогда на уроках Бакунина Потанин впервые столкнулся с понятием «областная автономия».

Впервые, всё впервые, а потом вдруг — (любимое толстовское) — так просто и ясно: автономные сибирские губернии на основе взаимовыгодного и равноправного соглашения с центром формируют такую же автономную и самоуправляемую, но только теперь уже областную всесибирскую общность, входящую как равноправный партнёр наравне с другими автономными образованиями в объединённую Российскую конфедерацию[10]. Неужели это когда-нибудь станет возможным?.. Неужели вообще может такое быть, чтобы полуколония имперской России, вечный её сырьевой придаток и беспросветная каторга, а вместе с тем — огромаднейший и богатейший сибирский край со своей уникальной тысячелетней культурой и историей обрёл, наконец, права родного сына, а не пасынка великой России?..

С этими мыслями и с тайным рекомендательным письмом Бакунина Григорий Потанин едет[11] в Петербург и в 1859 г. поступает в столичный университет. Годы его учёбы (1859–1861) совпали с периодом подготовки и проведением в России первых либерально-демократических реформ, и молодой Потанин конечно же оказывается в гуще столичного студенческого вольнодумства, тогда же он находит и первых единомышленников по сибирскому областническому движению и прежде всего — Николая Ядринцева. Он отращивает себе по моде тех лет и в подражание незабвенному «крёстному отцу» — Бакунину — длинные волосы и с того времени и до самого последнего дня уже не меняет больше ни своих убеждений, ни своей бунтарской внешности.

«В этот период наших увлечений, — писал позже Ядринцев, — нам уже тогда представлялся открытым Сибирский университет, к которому стекались нескончаемым потоком пытливые умы и энтузиасты сибирского возрождения. Портик должен быть из белого мрамора с золотой надписью: «Сибирский университет». Нет, лучше на чёрном, внутренность из малахита и яшмы, кругом — сад, в котором сосредоточивается вся сибирская флора. В кабинеты доставлены коллекции со всей Сибири, общественная подписка дала огромные средства. Аудитории кишат народом, где мы встречаем рядом с плотными и коренастыми сибиряками, наших инородцев, университет привлечёт японцев и китайцев, — говорили другие. Так развивалась мечта. «Доживём ли до этого?» — раздался вдруг студенческий голос…»

Глубокое впечатление на сибиряков производили лекции историка-областника Костомарова, сторонника федеративного государственного устройства, а также Щапова, учившего своих слушателей, что «русская история, в самой основе своей, есть по преимуществу история различных областных масс народа, история постоянного территориального устройства и разнообразной этнографической организации». Щапов смотрел на Сибирь с точки зрения европейца, открывшего Америку. В связи с этим Сибирь представлялась ему страной, открывшей, как и Америка, свои двери для людей со свободолюбивым характером, для «вольно-охотного люда», обставившего её не столько острогами и городами, сколько свободными заимками и слободами. Также в лекциях Щапова отчётливо была выдвинута идея об автономии российских областей, в том числе и Сибири. Постепенно все эти выкладки и размышления окончательно убедили студентов-сибиряков в том, что областное самоуправление и федерализм есть именно та самая политическая система, без которой немыслима дальнейшая общественная жизнь Сибири.

«Пылкие и горячие, — писал Ядринцев, — мы давали клятвы возвращаться на родину, служить ей беззаветно и, окончив или не окончив курс в университете, возвращались назад домой не случайно, а вполне сознательно». Целая плеяда молодых студентов-сибиряков во главе с Потаниным, Ядринцевым и Шашковым покинули тогда шумную столицу и уехали в Сибирь для насаждения там «великих начал эпохи».

Газета «Утро Сибири» (Томск, № 11 от 14 января 1917 г.)

В 1861 г. Потанин и Ядринцев из-за временного закрытия университета, случившегося вследствие массовых студенческих волнений в столице, прерывают свою учёбу в Петербурге и возвращаются в Сибирь. Здесь они оба поступают на государеву службу, без отрыва от которой начинают понемногу заниматься и общественной культурно-просветительской деятельностью. Но это днём, а беспросветно долгими провинциальными вечерами, а ещё чаще — ночами проводят тайные совещания небольшой группы томской молодёжи по подготовке в Сибири революционного переворота — переворота, — прежде всего, в умах и сознании сибиряков, что, по мнению «заговорщиков», являлось самым что ни на есть настоящим и поистине государственным делом.

Сибиряки в основной своей массе, в те немного стародавние теперь уже для нас всех времена, — народ малообразованный, а чаще всего так и вообще малограмотный (однако ни в коем случае мы не возьмёмся утверждать, что — малокультурный; культура, как известно, у всех у нас, к счастью, своя, но… разная). Единственная читающая публика — чиновничество и духовенство — была до неприличия малочисленна, да и она, если и интересовалась чем-то в прогрессивном духе и выписывала что-то, допустим, даже из столичных газет и журналов, и та делала это подчас только для того, чтобы не отстать от последней провинциальной моды. Однако чаще всего получалось так, что источникам столичной информации кухарки уже через два-три дня находили, как они считали, более стоящее применение — брали их с собой на рынок и использовали в качестве обёрток для различного рода снеди. Что ж, простота, как говорится, не грех.

Существовало, правда, одно время здесь же, в Томске, весьма передовое, но опять-таки единственное на всю Сибирь, масонское культурно-просветительское общество европейского образца под названием «Восточное обозрение», созданное в начале двадцатых годов XIX века будущим декабристом Батеньковым. Но и оно как-то не особенно влияло на умы сибиряков, а вскоре и совсем зачахло, после того, как его организатор отбыл в Петербург на Сенатскую площадь.

Но вместе с тем и в то же самое время имелся в Сибири, и это уже без всяких шуток, наш собственный, причём практически доморощенный, учёный-историк. Звали его Пётр Андреевич Словцов — уникальный человек, со сложной, а порой и просто трагической судьбой, перенесший и тюремное заключение, и ссылку, переживший в период трудных научных изысканий непонимание, клевету, а порой и откровенные насмешки со стороны отдельных недальновидных современников. Однако при всём при том — своей беззаветной преданностью науке и беспримерно кропотливыми занятиями — создавший фундаментальный для того времени научный труд под названием «Историческое исследование Сибири». И в нём мы видим то же самое стремление, что и у других теоретиков автономизма: каким-то образом обособить Сибирь, определить её отличительные особенности и вместе с тем провозгласить для тех, кто способен ещё слышать, что «Сибирь, как страна, заключает в себе золотое дно, но как государство представляет ничтожную и безгласную область». Не в бровь, как говорится, а в глаз, в самое что ни на есть яблочко попал первый сибирский архивариус, раз и навсегда пригвоздил, навеки вечные, и аминь.

Вслед за Словцовым молодые сибирские публицисты из числа единомышленников Потанина и Ядринцева, практиковавшие из-за почти полного отсутствия местных газет главным образом публичные лекции, также стали заострять внимание слушателей на том, что Сибирь — это полностью обездоленная, штрафная колония Центральной России, которая по многим показателям экономического, общественно-политического и культурно-образовательного развития безнадёжно отстаёт от своей всевластной метрополии. И в первую очередь потому, что регион по рукам и ногам скован не только вполне обоснованными, обременительными (ну что же делать), так называемыми общегосударственными интересами России, но и абсолютно неоправданными, во многом неуместными и при том непомерно преувеличенными в финансовым отношении вожделениями столичных толстосумов и приближённых к престолу власть имущих.

Так начинал зарождаться сибирский местническо-патриотический протест против абсолютно неограниченного всевластия метрополии. Вместе с тем, считая опасным для целостности страны провозглашение полной политической независимости, сибирские автономисты, начиная с самых первых публичных выступлений, а потом и газетных публикаций, всегда с неизменной принципиальностью подчёркивали стремление произвести революционный переворот, в первую очередь, в направлении культурно-образовательной и экономической самостоятельности своего региона не менее, но весте с тем и не более того. Единственным же их политическим требованием являлась программа по демократизации системы управления, то есть учреждения на территории Сибири городского и земского самоуправления, а также гласного суда.

Самым же сокровенным желанием областников на первых порах по-прежнему оставалось стремление добиться от царского правительства разрешения на открытие в Сибири собственного университета, который должен был стать не просто научно-образовательным, но вместе с тем и крупным научно-исследовательским центром, призванным дать новый толчок к развитию сибирского регионального самосознания. Автономисты также пытались, как могли, уже тогда защищать права и интересы местного бизнеса, включая в свои лекции и многие экономические вопросы. Ну и, наконец, последнее, к чему постоянно призывали молодые пропагандисты областнических идей, — это защита бесценных культурных традиций аборигенных народов Сибири и Дальнего Востока. Вот, пожалуй, и все пункты изначальной, ставшей потом классической, программы сибирских областников. Однако в условиях «захудалой и заброшенной провинции» Сибирь «не заметила тогда призыва областников и не пошла за ними». Вот почему вполне достаточным оказалось тогда произвести разгром кружка первых сибирских автономистов, наскоро обвинённых в пропаганде антироссийского политического сепаратизма, чтобы их идеи вместе с ними самими на долгие годы растворились, как говорится, во тьме исторического безвременья.

Весной 1865 г. Григорий Потанин, Николай Ядринцев и ещё один начинающий областник, отставной артиллерийский поручик Евгений Колосов, были арестованы на заимке купца Пичугина под Томском, где они производили естественноисторическую, как они это называли, научную экскурсию, после чего их отправили под конвоем в генерал-губернаторский Омск. Поводом для ареста послужила, обнаруженная в среде учащейся молодёжи Омска и Иркутска, прокламация под названием «Патриотам Сибири», в которой чёрным по белому заявлялось о том, что «для блага отечества, для блага каждого из нас необходимо отделиться от России». Авторство данного манифеста сразу же приписали группе Потанина и Ядринцева; являлась ли злополучная прокламация фальшивкой, сфабрикованной в омском жандармском управлении, или действительно «отец Пафнутий руку приложил» — до сих пор так и остаётся загадкой. Но делу дали ход, и три года спустя Потанин получил 12 лет каторги, заменённых впоследствии содержанием в крепости Свеаборг. Ядринцева также первоначально приговорили к 12 годам каторжных работ, однако позднее ему определили в качестве наказания поселение на территории одной из самых северных губерний России — Архангельской. К суду по делу о «сибирском сепаратизме», кроме самих участников молодёжного кружка автономистов, оказался тогда привлечён и один из теоретиков областничества Афанасий Прокопьевич Щапов.

После высочайшего помилования в 1874 г. Потанин и Ядринцев вновь вернулись в Сибирь и продолжили каждый на своём поприще и на первых порах строго в рамках дозволенного, некогда начатое ими великое дело по культурному возрождению Сибири. Потанин, как в дни юности, потянулся к тайнам Востока и по поручению Русского географического общества совершил несколько замечательных путешествий в Монголию, Тибет и Китай. Ядринцев же, полностью переключившись на публицистику, стал почти на два десятка ближайших лет лидером областнической мысли в Сибири. Сначала он сотрудничал в «Камско-Волжской газете» в Казани, а потом — в газете «Сибирь», издававшейся в Иркутске, а еще позднее — в петербургском «Восточном обозрении». Последнее издание Ядринцев редактировал сам, и именно эта газета стала, по мнению многих исследователей, поистине «благодатным весенним дождём» для сибирского областнического движения. Теперь, после воодушевляющих статей Ядринцева, почти повсюду в Сибири начали появляться многочисленные легальные кружки приверженцев идей автономного мирообустройства.

Потом было, наконец, и долгожданное открытие Томского императорского университета (1888 г.). Одновременно с этим стали выходить первые сибирские газеты, причём всё более и более значительными тиражами, в которых в обязательном порядке печатались статьи, в том числе и по областнической тематике. Велись разного рода публичные дискуссии, и на их основе вскоре стали возникать, что называется, кружки по интересам, формировавшие с каждым годом всё большее и большее число убеждённых сторонников сибирского автономизма. И вот уже и другие люди также стали заниматься изучением Сибири, плодотворно интересоваться её историей, этнографией, геологией, флорой и фауной, а также не менее сложными вопросами социокультурного общежития её многочисленных народов. Прогрессисты, пошедшие вслед за первыми областниками, постепенно становились лучшими знатоками сибирской действительности и сибирских нужд, незаменимыми работниками для будущей Сибирской областной думы, хорошо образованными и, главное, подготовленными для решения самых насущных проблем родного края.

В 1882 г. вышёл в свет главный научно-публицистический труд Ядринцева — его монография «Сибирь, как колония», — заключавший в себе обстоятельный обзор текущих областных вопросов в связи с историческим прошлым сибирского края, а также с его будущими перспективами. Эта книга была переведена на некоторые европейские языки и сразу же сделала Ядринцева достаточно известным публицистом не только в Сибири и России, но и за рубежом. В том же году Николай Михайлович приступил к изданию газеты «Восточное обозрение», призванной стать, как мы уже отмечали, главным печатным органом сибирских областников. Примечательно то, что на страницах своего печатного листка Ядринцев вновь весьма смело стал пропагандировать практически те же самые идеи, за приверженность к которым семнадцать лет назад он и его товарищи подверглись жестокому судебному преследованию. «Сибирское общество, — писал он, — ждёт введения земства, нового гласного суда, распространения образования, гарантий личности и лучшего общественного существования… Наши первые и настоятельные нужды — это введение земства, гласного суда, свободы личности, свободы переселения и прекращения ссылки в Сибирь».

Реакция властей на такие «непомерные» запросы, естественно, не заставила себя долго ждать и уже через полгода после выхода первого номера «Восточного обозрения» последовало строгое административное предостережение, а вскоре все публикуемые материалы стали подвергаться жесткой предварительной цензуре. Всё это в конечном итоге привело к тому, что в 1888 г. Ядринцев вынужден был покинуть Петербург и переехать вместе со своей газетой в Иркутск — город, хотя и пропитанный особым духом ссыльных декабристов, но при отсутствии в то время железнодорожного сообщения и телеграфной связи, находившийся так далеко от российских культурных центров, что просто, как говорится, хоть волком вой, — в общем, у «чёрта на куличках», если уж быть совсем точным.

Здесь Николай Михайлович вдобавок к свалившимся на него неприятностям, связанным с закрытием газеты, вскоре получил и трагическое известие о преждевременной смерти своей жены. Сильные переживания, последовавшие за всеми этими событиями, привели Ядринцева в такое отчаяние, что он вскоре впал в очень глубокую депрессию, сопровождавшуюся периодическими и весьма длительными запоями. Лишь своевременное участие друзей и, прежде всего, Потанина, в его судьбе смогло отвлечь внимание Николая Михайловича от одолевавших его проблем и помогло ему вновь направить усилия на плодотворную научную работу. Ядринцев едет в экспедицию на поиски Каракорума — древней столицы монгольских Чингизидов. Эта поездка, закончившаяся открытием известного археологического памятника, навсегда внесла имя Ядринцева в историю мировой науки.

Однако после возвращения из научной экспедиции Николай Михайлович неожиданно для многих увлёкся переселенческим вопросом. С целью ознакомления с научными и практическими наработками по данной проблематике за рубежом Ядринцев вскоре совершил поездку в США и пришёл в неописуемый восторг от абсолютно новой для него и свободной страны. «Америка меня поразила: это — Сибирь через 1000 лет, точно я вижу будущее человечества и родины… пишу вам 4 июля — праздник Независимости; представьте мои чувства… сердце замирает и боль, и тоска за нашу родину. Боже мой! Будет ли она такой цветущей?» — восклицает он в своих письмах и с ещё большим энтузиазмом по возвращении назад начинает разрабатывать колонизационный и переселенческие вопросы. Но что один разве в поле воин?..

В 1894 г. уставшим и вновь совершенно больным Николай Михайлович прибыл в Барнаул. В этом городе 7 июня того же года он скоропостижно скончался в возрасте пятидесятидвух лет. Как говорили изустно очевидцы, Ядринцев намеренно отравился, приняв слишком большую дозу опия в качестве снотворного. Полагали, что в той страшной трагедии не последнюю роль сыграла некая молодая особа, от неразделённых чувств к которой Николай Михайлович сильно страдал в последний период своей жизни.

Смерть Николая Михайловича Ядринцева символично совпала с окончанием «золотого века» сибирского областничества, и уже вскоре начался следующий, второй этап развития этого движения, разворачивавшийся в совершенно иной социально-политической и экономической обстановке, связанной, во-первых, с окончанием строительства в начале ХХ века Транссибирской железнодорожной магистрали, а во-вторых, — с изменившейся общественно-политической ситуацией в стране, пережившей за два первых десятилетия нового века целые три социальные революции.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.