«Гавань была уже на виду…»

«Гавань была уже на виду…»

К началу 1917 года русская военная промышленность работала на полные обороты, обеспечив армию всем необходимым. Быстро росли арсеналы вооружений и боеприпасов, пополнялись склады обмундирования и продовольствия, призванные обеспечить победоносную кампанию и завершение войны уже в наступающем году. Прогнозы военных специалистов и политиков всех стран сходились в том, что такая перспектива стала реальной.

Что означала бы победа для России? Помимо установления политической стабильности, она дала бы мощный толчок росту экономического могущества и процветания народа, ибо за годы войны произошел значительный прогресс в освоении новых производств; моторо– и авиастроение, радиопромышленность и химия, переведенные на мирные рельсы, позволили бы, как произошло это в странах-победительницах, изменить лицо индустрии и сельского хозяйства. Прошедшие через армейскую службу миллионы крестьян обучились грамоте, и это тоже стало бы дополнительным фактором подъема деревни.

Обещанные по соглашению с союзниками территориальные приобретения России – в первую очередь, Константинополь с прилегающими к нему проливами, обеспечили бы беспошлинный выход к мировым торговым путям, чего жаждало сельское хозяйство страны, работавшее на экспорт.

Но многомиллионная масса войск, стынущих в окопах на тысячеверстных пространствах от Балтики до Черного моря, уже была далеко не той монолитной силой, которая выступила летом 1914 года против враждебных империй. Мало по мало лучшие кадры оказались перемолоты в мясорубке войны, и на место опытных офицеров пришли вчерашние студенты, если не с молоком матери, то с сивухой передовиц кадетской и социалистической печати всосавшие оппозиционность ко всяким властям. Жесткий армейский порядок постепенно подтачивали задушевные беседы с солдатами таких «народолюбцев», а то и сознательные подстрекательские измышления об измене, о Распутине и т. п.

Еще тревожнее обстояло дело в частях, расквартированных в Петрограде. Здесь скопилось огромное число необстрелянных солдат и едва оперившихся офицеров, которые вовсе не рвались на фронт. Среди таких воителей всякого рода подрывная литература имела большое хождение. Понятия дисциплины были усвоены весьма слабо – и это подтвердили события февраля 1917 года. В последовавшие за переворотом дни петроградские части совершенно разложились. Очевидец писал: «Уже в конце марта в Петрограде трудно было найти стоящих на часах солдат: все часовые сидели на стульях и табуретах, а около них стояли прислоненные к стене винтовки. К этому надо добавить, что сидя на посту, солдат никогда не забывал запастись семечками и папиросами».

Император Николай II с цесаревичем Алексеем (1915 г.)

Появление таких горе-солдат в столице стало возможным потому, что император приказал гвардейским частям занять позиции на фронте. И здесь он поступил согласно присущим ему понятиям благородства: если страна сражается, лучшие войска не должны отъедаться в тылу, охраняя особу самодержца и его семью, их место на переднем крае. Впоследствии это решение ставилось в вину Николаю II. Но можно ли винить государя в том, что он считал своих соотечественников лучше, чем они оказались на деле? Ведь это был человек той культуры, которая воспитывала в каждом понятие святости и нерушимости данного слова. И царь был спокоен за тыл – ведь «народные избранники» поклялись в священном единении с правительством ради достижения победы.

После удач летней кампании 1916 года, с наступлением непогоды и холодов война приобрела позиционный характер. Безделье – не лучшая школа стойкости для вооруженных масс людей. Такие радостные вести, как скандал в Думе с выступлением Милюкова – желанное развлечение для новоиспеченных господ офицеров. «Благородия» и с солдатиками готовы поделиться новостями. Когда 16 декабря 1916 года группа заговорщиков убила Григория Распутина, это стало поводом для новой волны слухов, порочащих династию.

Потрясенный этим преступлением, император отбыл из Ставки в Петроград. Активных боевых действий по всей линии фронта не было, и царь отпустил в долговременный отпуск начальника штаба генерала М. Алексеева. В отсутствие их обоих руководство войсками осуществлял генерал В. Гурко.

Продолжительное пребывание Николая II в столице завершилось 22 февраля 1917 года. Все это время обстановка и в тылу и на фронте была спокойной, и поэтому то, что с отбытием государя в Ставку в столице немедленно начались массовые беспорядки, невольно озадачивает: создается впечатление, что кто-то выжидал, пока император уедет и управление столицей окажется в руках безвольного истерика А. Протопопова, незадолго перед тем принявшего пост министра внутренних дел. Этот деятель партии октябристов, несколько лет занимавший должность товарища председателя Государственной Думы, сыграл роковую роль в судьбе страны и династии. Назначая его, царь полагал, что тем самым умиротворит оппозицию, хотя и понимал ничтожество нового министра. Возможно, он задумал какую-то политическую комбинацию, в которой Протопопов должен был сыграть служебную роль: дискредитировать саму мысль о дальнейшем выдвижении в состав правительства «лиц, облеченных доверием общества». Но время для таких маневров было упущено.

Весь январь и февраль в думских фракциях, в Военно-промышленном комитете, салонах элиты зрели планы заговоров с целью свержения монарха и захвата власти. Рассматривались и варианты террористического акта против царской семьи, и военного путча. Одновременно росли продовольственные затруднения в столице. Хотя неоднократные проверки властей удостоверяли факт того, что запасы муки и других продуктов вполне достаточны. Вопрос о саботаже тогда никому и в голову не приходил, такого Россия никогда не знала.

Как бы то ни было, в тот же день 23 февраля, когда царь прибыл в Ставку, в столице начались забастовки из-за недостачи хлеба. Генерал С. Хабалов, командующий войсками Петроградского военного округа, немедленно заявил в обращении к населению, что хлеба в достатке, и поставил абсолютно точный диагноз происходящего: «Волнения вызваны провокацией». Но противник, судя по всему, подготовился на этот раз как никогда хорошо. Еще не были забыты миллионы листовок с ноябрьской речью Милюкова, а народ уже распалялся от новых панических слухов, наводнивших в одночасье столицу.

Через четыре дня после начала хлебного бунта власть рухнула. Трудно представить себе, что думал император в те роковые 100 часов, когда из Петрограда сплошным потоком шли телеграфные депеши о нарастающем кризисе. Возможно, сама неожиданность этого обвала забастовок и уличных шествий могла породить у него недооценку событий. Уехать из сонного, как бы замерзшего тылового Петрограда, и через час по выходе из поезда получить известие о массовых беспорядках?.. Быть может, царь со свойственным ему хладнокровием какое-то время пытался определить: не продиктованы ли эти сбивчивые донесения обычным паникерством?

Только к исходу вторых суток он телеграфировал Хабалову: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай». Но из-за ошибок, допущенных политическими и военными руководителями, отвечавшими за охрану порядка в городе, был утрачен контроль над ситуацией…

2 марта члены Государственной Думы А. Гучков и В. Шульгин прибыли в Псков, где находился поезд царя. Здесь, в расположении штаба Северного фронта император и его свита оказались после того, как им не удалось пробиться в Петроград – железные дороги были перекрыты!

Депутаты, уполномоченные Думой добиваться отречения императора от престола, привезли заготовленный проект манифеста. Царь отредактировал текст: вместо отречения в пользу сына, он назвал своим преемником брата Михаила Александровича, популярного в армии. Решению предшествовал телеграфный обмен мнениями между начальником штаба Ставки генералом Алексеевым и командующими пяти фронтов и двух флотов. Все, кроме адмирала Колчака, ответили утвердительно на запрос о желательности отречения государя в пользу сына.

В этот день император записал в своем дневнике: «Кругом измена, и трусость, и обман». Генералы, под командованием которых находились двенадцать миллионов солдат, пальцем не пошевелили ради спасения государя, на верность которому принесли присягу. Загадка? Нет, логический итог предшествовавшего развития событий.

Двухлетняя закулисная деятельность Прогрессивного блока в Думе, сколоченного из представителей разных партий, имела целью, как выяснилось, не только сплочение тыловой оппозиции. Возведенная политическая постройка имела еще один невидимый этаж, и он был гораздо обширнее видимых структур. Не только партии, земские общества, союзы промышленников и организации рабочих имели свои соты в подпольном лабиринте. Высшее командование армии также оказалось причастно к невидимой деятельности, кипевшей на этом этаже. Князь Г. Львов, возглавлявший гуманитарную помощь в тылу, и совмещавший ее с руководством всероссийской масонской ложей, оказался в неожиданно близких отношениях к генералу М. Алексееву, устроившему телеграфный референдум, и к генералам А. Брусилову и Н. Рузскому, отбарабанившим согласие на отречение…

По сообщению монархического журнала «Луч света», издававшегося русскими эмигрантами, генерала Рузского приметили в парижской ложе «Космос». Но такое свидетельство могут посчитать слишком пристрастным. Поэтому предоставим слово поэту, далекому и от политики вообще, и от консервативных политических деятелей в частности – Андрею Белому. В своих «Воспоминаниях об Александре Блоке» он ссылался на некую Минцлову, которая задолго до мировой войны стала объектом внимания масонов-мартинистов: «менялись, являлись откуда-то наблюдающие за нею «шпики», появлялись какие-то темные оккультические «татары», и появлялись: не одобрявшие ее деятельность мартинисты, расширившие-де влияние среди избранного петербургского общества и среди иерархов; мне помнится, как она сообщала, что будто бы она имела беседу с одним из великих князей, мартинистом, что будто бы этот последний поставил вопрос, как нам быть с нашей родиной и что делать с царем Николаем Вторым».

Кто был этот Великий князь – может быть, Николай Николаевич, отбивший 1 марта 1917 года телеграмму с Кавказа о согласии на отречение? Или то был другой член императорской фамилии – Дмитрий Павлович, соучастник убийства Распутина? Про него точно известно: был членом ложи. А, может быть, с Минцловой откровенничал Кирилл Владимирович, который в первые дни начавшейся смуты заявил интервьюеру «Биржевых ведомостей»: «даже я, как великий князь, разве я не испытывал гнет старого режима?.. Разве я скрыл перед народом свои глубокие верования, разве я пошел против народа? Вместе с любимым мною гвардейским экипажем я пошел в Государственную Думу, этот храм народный… смею думать, что с падением старого режима удастся, наконец, вздохнуть свободно в свободной России и мне… впереди я вижу лишь сияющие звезды народного счастья»…

И опять целый букет странных совпадений: с проектом манифеста об отречении прибыл во Псков масон Гучков, ставший через несколько дней военным министром Временного правительства. Арестовывать императора 9 марта явился в Царское Село другой «брат» С. Мстиславский (он был автором устава ложи «Великого Востока народов России») – этот действовал по мандату Петроградского Совета. Вот так «классовые враги» дружно гребли в одной лодке.

Макиавелли писал в своем «Государе» о политическом предвидении: «Здесь происходит то же самое, что с чахоткой: врачи говорят, что в начале эту болезнь трудно распознать, но легко излечить; если же она запущена, то ее легко распознать, но излечить трудно. Так же и в делах государства: если своевременно обнаружить зарождающийся недуг, что дано лишь мудрым правителям, то избавиться от него нетрудно, но если он запущен так, что всякому виден, то никакое снадобье уже не поможет».

Если бы тот недуг, что разъедал высшее сословие России, был замечен императором при его возникновении! Но это произошло задолго до появления на свет Николая II. Уже 25 декабря 1825 года на Сенатской площади Петербурга произошел масонский путч, едва не оборвавший историю династии. После этого император Николай I ввел обязательную для всех государственных служащих подписку о неучастии в тайных обществах. И все же бациллы затаились…

Но дело не только в заговорщиках. За несколько десятилетий произошли глубокие изменения в сознании той части русского общества, которая была обязана своим возникновением и своим благополучием династии, последовательно проводившей курс на модернизацию страны и тесно связанную с ней либерализацию. Выразительный портрет этого слоя набросал в своих мемуарах зять последнего русского императора великий князь Александр Михайлович (он был женат на сестре царя Ксении):

«Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы красная опасность исчерпывалась такими людьми, как Толстой и Кропоткин, террористами, как Ленин или Плеханов, старыми психопатками, как Брешко-Брешковская или же Фигнер или авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с каждой заразительной болезнью, настоящая опасность революции заключалась в многочисленных носителях заразы: мышах, крысах и насекомых…

Или ж, выражаясь более литературно, следует признать, что большинство русской аристократии и интеллигенции составляло армию разносчиков заразы. Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных знати, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и др. общественных деятелей, живших щедротами Империи.

Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами! Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую Книгу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах.

Как надо было поступить с теми великосветскими русскими дамами, которые по целым дням ездили из дома в дом и распространяли самые гнусные слухи про Царя и Царицу? Как надо было поступить в отношении тех двух отпрысков стариннейшего рода князей Долгоруких, которые присоединились к врагам монархии? Что надо было сделать с ректором Московского университета, который превратил это старейшее русское высшее учебное заведение в рассадник революционеров?

Что следовало сделать с графом Витте, возведенным Александром III из простых чиновников в министры, специальностью которого было снабжать газетных репортеров скандальными историями, дискредитировавшими Царскую семью? Что нужно было сделать с профессорами наших университетов, которые провозглашали с высоты своих кафедр, что Петр Великий родился и умер негодяем? Что следовало сделать с нашими газетами, которые встречали ликованиями наши неудачи на японском фронте?

Как надо было поступить с теми членами Государственной Думы, которые с радостными лицами слушали сплетни клеветников, клявшихся, что между Царским Селом и ставкой Гинденбурга существовал беспроволочный телеграф? Что следовало сделать с теми командующими вверенных им Царем армий, которые интересовались нарастанием антимонархических стремлений в тылу армий более, чем победами над немцами на фронте? Как надо было поступить с теми ветеринарными врачами, которые, собравшись для обсуждения мер борьбы с эпизоотиями, внезапно вынесли резолюцию, требовавшую образования радикального кабинета?».

Это мнение следовало бы принять во внимание тем, кто с чужих слов продолжает упрекать царя-мученика в отсутствии государственного мышления, недостатке твердости и прочих грехах. Видимо, таких критиков устроила бы личность деспота-вешателя вроде Тамерлана. Это ущербное понимание решительности и державной мудрости сформировалось в эпоху массовых избиений целых сословий русского народа, организованных кликой Ульянова-Троцкого. Диву даешься, что до сих пор плодятся людишки, толкующие о «величии» этих палачей. До какой степени цинизма можно дойти в ослеплении бездушной идеей!..

В марте 1917 года, впрочем, никто о мягкотелости царя не поминал. Напротив, именовали его «Кровавым», приписывая ему чингисханову жестокость. А наступивший хаос восхваляли как очистительную грозу, после которой наступит царство свободы.

Ликовали не только завсегдатаи либеральных салонов в русской столице. Эйфория охватила и Германию. Император Вильгельм II поздравил войска с «победой»: русский колосс зашатался.

Среди гигантских толп с красными бантами, запрудивших улицы Петрограда, растворились около десяти тысяч уголовников, выпущенных из тюрем – они покажут себя в ближайшие месяцы. Но никто еще не предвидит особых осложнений. Поют. Пляшут. Часами слушают невесть откуда взявшихся ораторов. Пьянящий дух свободы охватил праздные скопища дезертиров и фабричных хулиганов, которые всего несколько дней назад бесновались из-за мнимого отсутствия хлеба. Слухи о голоде вдруг разом прекратились. Булок, бубликов и калачей предостаточно – ешь не хочу…

Ликуют и союзники – как же, наконец-то им не придется краснеть за союз с деспотией! Народные избранники клянутся вести войну до победного конца – что же еще нужно свободолюбивым нациям? Но Вильгельм оказался куда прозорливее: победное для его врага завершение войны становилось отныне лишь миражом[8]. Плоды многолетних жертв России были утрачены в тот самый миг, когда император Николай II поставил свою подпись под актом отречения. Оценивая через несколько лет то, что случилось с Россией, Уинстон Черчилль писал: «Ни к одной из наций рок не был так беспощаден, как к России. Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была уже на виду, она претерпела бурю, когда наступила гибель».

Впрочем, крушение Российской империи оказалось лишь первым звеном в цепи катастроф, постигших белую христианскую цивилизацию на пике ее развития. В результате мировой войны рухнули Германия, Австро-Венгрия, Оттоманская империя. А те, кто самонадеянно объявил себя победителями, через два десятка лет испили чашу унижения, когда гитлеровский вермахт маршировал по Елисейским полям и выметал с континента остатки деморализованного британского воинства. Минуло еще несколько лет и европейские колониальные империи расползлись как гнилое одеяло. И это все также можно считать отдаленным результатом Первой мировой войны.

Властитель дум рубежа веков Фридрих Ницше писал:

«Великий Полдень: человек на середине пути от животного к Сверхчеловеку празднует начало заката своего – путь на запад – как наивысшую надежду свою; ибо это есть путь к новому утру.

И тогда благословит себя гибнущий, идущий путем заката, ибо так переходит он к тому, что по ту сторону; и солнце его познания будет стоять в зените». («Так говорил Заратустра»).

Пророчество начало сбываться вскоре после смерти автора этих слов. С высоты сегодняшнего дня мы видим, что всеобъемлющий духовный кризис, приведший к падению западную христианскую цивилизацию, начался на высшей точке ее развития. Как огромный водоворот этот кризис втягивает все новые народы и культуры, грозя тотальным разрушением всех ценностей и превращением человечества в однородную биомассу, подчиняющуюся инстинкту потребления.

Нет, не это будущее виделось вождям народов, построивших дивный, светлый и свободный мир. Перед началом великой бойни 1914 года в Европе существовали всего две республики, в остальных странах правили конституционные монархи, опиравшиеся на институты народоправства, обеспечившие невиданный в истории подъем культуры на прочных устоях человеколюбия и творческого многообразия. Вера в прогресс и процветание воодушевляла их на все новые великодушные дары возмужавшим народам: доступные каждому социальные блага, всеобщее избирательное право, ликвидация сословных привилегий. Но уже вскоре стало ясно: все они – «идущие путем заката». И в конце его – не царство свободы, а тюремные решетки, массовые казни, слежка за миллионами людей, обесценение человеческой личности.

Австрийский писатель Стефан Цвейг принадлежавший к тем, кто свято верил в безоблачное будущее, писал впоследствии: «До 1914 года земля принадлежала всем. Каждый отправлялся, куда хотел, и оставался, на сколько хотел. Не было никаких разрешений, никаких санкций, и я снова и снова получаю истинное наслаждение, видя, как удивлены молодые люди, когда узнают, что до 1914 года я путешествовал в Индию и Америку, не имея паспорта и даже вообще не имея понятия о таковом. Ехал, куда и когда хотел, не спрашивая никого и не подвергаясь расспросам, не было необходимости заполнять ни одну из той сотни бумаг, которые требуются сегодня. Не было никаких разрешений, никаких виз, никаких справок; те же самые границы, из-за патологического недоверия всех ко всем превращенные сегодня таможенниками, полицией, постами жандармерии в проволочные заграждения, были чисто символическими линиями, через которые человек переступал так же просто, как через меридиан в Гринвиче. Только после войны началось искушение мира национализмом, и явным проявлением этой духовной эпидемии нашего столетия явилась ненависть к иностранцам или по меньшей мере страх перед чужеродным. Повсюду отгораживались от иностранца, повсюду его игнорировали. Все те унижения, придуманные раньше исключительно для преступников, теперь распространялись до и во время поездки на каждого путешественника. Надо было фотографироваться справа и слева, в профиль и en face, волосы стричь коротко, чтобы было открыто ухо, нужно было оставлять отпечатки пальцев, сначала только большого, а затем всех десяти, сверх того надо было предъявлять свидетельства, справки о состоянии здоровья, справки о прививках, свидетельство полиции о благонадежности, рекомендации, надо было предъявлять приглашения и адреса родственников, нужны были моральные и финансовые гарантии, нужно было заполнять и подписывать анкеты в трех, четырех экземплярах, и, если хоть одной бумаги в этой кипе недоставало, дело шло насмарку».

Интересно, что сказал бы он сегодня, когда одна страна за другой вводят снятие отпечатков пальцев у прибывающих на границу, когда миллионы видеокамер ловят всякий шаг человека на улицах городов, когда гигантская рать соглядатаев потрошит личную переписку и подслушивает разговоры миллиардов жителей земли. И все это под неумолчные разглагольствования о правах человека и о демократии. Мало того, невидимые властители манипулируют судьбой целых народов, впрыскивая бацилл революционного брожения, свергая неугодных правителей и вознося к власти покорных марионеток. А всякий противящийся этой злой воле становится «идущим путем заката»…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.