6. Призыв на тыловые работы во время Первой мировой войны

6. Призыв на тыловые работы во время Первой мировой войны

Еще в 1884 году тайный советник Федор Гирс отмечал, что туземцы из всех повинностей больше всего опасаются воинской и даже один слух о переписи, которую они считают предвестником ее введения, вызывает у них тревогу[1072]. Следуя его предостережениям, русская администрация с момента завоевания края воздерживалась от призыва в армию туземного населения. Однако трудности Первой мировой войны потребовали от России дополнительных людских ресурсов. Николай II счел нужным призвать коренных жителей Туркестана в качестве тыловых рабочих. Согласно изданному 25 июня 1916 года указу местные общины были обязаны выставить 250 тыс. здоровых рабочих в возрасте от девятнадцати до тридцати одного года, т. е. 8 % от всего мужского населения, включая младенцев[1073]. Отсутствие повозрастных статистических данных не позволяет выяснить, какой процент мужчин отмеченного в указе, самого работоспособного возраста подлежал призыву. Тем не менее ясно, что призыву подлежали очень многие из них. Это подтверждает статистика по бухарско-еврейскому населению Казалинска, согласно которой на трудовые работы попали 42,1 % всех мужчин указанного возраста[1074]. Туркестанская администрация, сразу проявив по этому поводу некоторое беспокойство, добилась уже в августе сокращения числа призывников до 200 470 человек[1075]. Но все равно разнарядка оставалась большой, а призыв наиболее трудоспособной части населения грозил разорить многие хозяйства.

Поэтому неудивительно, что царский указ сильно взволновал все туземное население. Тревожась за судьбу своих хозяйств, оно также опасалось возможного участия призванных рабочих в боевых действиях и того, что те не смогут соблюдать религиозную обрядность. Составлявшие списки призывников туземные администраторы часто брали взятки за освобождение одних призывников за счет других. В результате зажиточные слои избегали призыва, что усугубляло и без того сильное социальное напряжение, вызванное: (а) предшествовавшим изъятием земель в пользу русских переселенцев, главным образом в Семиреченской области, (б) постепенным обезземеливанием дехкан в хлопководческих районах в неурожайные годы и (в) введением государством в 1915–1916 годах относительно низких нормированных цен на хлопок-сырец[1076].

Разразилось самое большое за период русской колонизации края восстание. Знаток края, местных языков и обычаев Нил Лыкошин считал, что главной причиной восстания стал фанатизм местного мусульманского населения. С другой стороны, он признавал, что выбранная колониальная модель была негибкой: присылаемые Петербургом администраторы и чиновники не знали Туркестана, власти не обращали внимания на настроения среди мусульманского духовенства, земли изымались необдуманно, русские переселенцы своей низкой нравственностью подрывали собственный авторитет[1077].

Даниэль Брауэр видит в восстании коллапс колониальной системы и считает его исключительно реакцией на русскую колонизацию земель, особенно в Семиреченской области[1078]. Однако вряд ли слово «коллапс» точно отражает произошедшее. Даже учитывая беспрецедентный масштаб восстания, не стоит преувеличивать его размеры. Алексей Татищев пишет, что в разгар этих событий он спокойно проехал по казахским и киргизским степям свыше тысячи верст[1079]. Более того, Брауэр забывает о восстании в вассальном Хивинском ханстве в 1915–1916 годах, где не было ни русской колонизации земель, ни почти никакой колониальной системы. Экономические проблемы ведущей войну империи отразились на хивинцах так же, как и на жителях Туркестана. Население Средней Азии сильно страдало в эти годы от дороговизны. В Туркестане за первые два года войны более чем в два раза выросли цены на пшеницу, рожь, сахар, керосин, чай и мануфактуру. Но, даже продаваемые по новым ценам, некоторые продукты исчезли с прилавков. Это привело в конце февраля 1916 года к ожесточенным так называемым «бабьим бунтам» русских женщин на базарах, главным образом в Ташкенте[1080]. От дефицита и дороговизны страдало и коренное население, что подтверждают события в селе Исфан Ходжентского уезда. Там в январе того же, 1916 года несколько сот мусульман, в основном казахи, напали на мануфактурный ряд базара. Не причинив никакого физического ущерба торговцам из пяти мусульман и восьми бухарских евреев, они схватили разложенный снаружи лавок товар и почти все успели скрыться[1081].

Марко Буттино подробно рассматривает причины голода в крае, особенно в Ферганской области. Он приходит к выводу, что сокращение урожая хлопка и зерновых вызвало голод в 1916 году[1082]. Но, хотя сокращение урожая в тот год действительно имело место, оно не было сколько-нибудь значительным, в отличие от того, что было позже. Ферганская же область оказалась самой спокойной во время восстания. Однако для нас важнее, что в первую половину 1916 года там, как и везде, в пищу шли продукты прошлого года, да и хлопководы пользовались тогда сбережениями, заработанными в 1915 году. А этот год, по утверждению самого Буттино, отличался урожайностью. Также и по данным авторитетного исследователя туркестанской хлопковой промышленности тех лет, Вячеслава Юферова, 1915 год был необыкновенным по урожайности хлопка[1083]. В этой связи большего доверия заслуживает версия бунтовавших женщин, утверждавших, что торговцы, вынужденные продавать продукты питания по нормированным администрацией ценам, специально припрятали некоторые из них в надежде на повышение цены весной. Тем не менее настоящей причиной придерживания продуктов были циркулировавшие среди торговцев и купцов слухи о скорой инфляции[1084].

Буттино предполагает, что восстание было спланировано кочевниками[1085]. Что ж, наиболее активные действия киргизов и казахов пришлись на конец июля – первую половину августа 1916 года, т. е. происходили спустя месяц и более после издания царского указа, а значит, кочевники в какой-то мере могли подготовиться к восстанию. Но даже эта возможная подготовка не отменяет распространенного определения данного восстания как стихийного, поскольку нет никаких свидетельств о приготовлениях к нему до выхода царского указа. Да и вряд ли серьезная подготовка могла остаться не замеченной уездным начальством, или охранным отделением с его сетью осведомителей, или местными элитами, тесно связанными с русской властью.

Мобилизация на работы стала не только поводом к восстанию, но и дополнительной его причиной. Описанная ранее система дехканского хозяйства предусматривала тяжелую весеннюю страду и без молодых мужчин – а почти каждый второй из них подлежал призыву на тыловые работы – не могла функционировать. Поэтому восстание можно назвать антиколониальным по форме, но социальным по содержанию. Конечно, если бы угроза призыва не была столь масштабной, существовавший многие века механизм социальной поддержки, часто кровнородственной, мог бы преодолеть ее действие, что, собственно, и произошло после сокращения числа требуемых тыловых рабочих. Областные отчеты конца 1916 и начала 1917 года не зафиксировали массовых разорений. Из-за произошедшей потом революции и демобилизации рабочих неизвестно, чем этот ограниченный призыв мог закончиться для хозяйств при более продолжительном сроке работ. Распространению восстания способствовало и то, что оно пришлось на месяц рамадан, когда мусульмане чаще обычного собираются вместе для религиозных церемоний.

Отношение к русской власти ухудшилось уже в самом начале волнений – в результате выхода распоряжения об отдаче туземным населением поклонов всем офицерам и чиновникам. Наказанием за нарушение распоряжения была порка, от которой можно было откупиться штрафом[1086]. По замыслам администрации эта мера должна была поднять престиж русской власти. Но она привела к прямо противоположному результату. Коренные жители за долгие годы русского правления почти отвыкли от этого практикуемого в ханствах и эмирате наказания, и введение его в крае уже воспринималось не как традиционный способ воспитания населения, а сугубо как унижение. Кроме того, местные жители не могли не знать об отсутствии такого наказания в других частях империи, а это обстоятельство должно было вызвать особое раздражение. Все перечисленное привело к разочарованию русской властью, которое достигло наивысшей точки летом 1916 года. Среди местных мусульман даже распространился слух, что Кауфман обещал не вводить воинской повинности в течение пятидесяти лет после завоевания той или иной туркестанской местности[1087]. И поэтому призыв они считали нарушением данного обещания.

В ходе восстания в крае погибло по нескольку тысяч человек с обеих сторон. Жители некоторых русских сел, казахских и киргизских аулов были поголовно убиты[1088]. Кочевники несравнимо бо?льшие потери понесли из-за голода, болезней и заморозков во время своего бегства в Китай. Вместе с ними часто бежали и местные туземные чиновники, предпочитавшие остаться лояльными к соплеменникам. В более сложную ситуацию попали оседлые чиновники-мусульмане. Оставаясь на месте, они оказывались между двух огней. Многие из них были коррумпированы и использовали свое положение во время этой мобилизации, предоставляя освобождение от призыва одним за счет других, а также скрывая информацию о льготах для некоторых категорий населения – с тем, чтобы получить вознаграждение за якобы оказанные услуги. Эти медиаторы пользовались незнанием русского языка основной массой мусульманского населения. Тем не менее подчиненные им жители – возможно, не всегда обоснованно – подозревали обман, что вылилось в несколько сотен случаев расправы восставших над этими представителями военно-народного управления[1089].

Известие, что царь, опасаясь новой Кавказской войны, освободил от подобных трудовых работ мусульман Кавказа, расширило недовольство в Туркестане. Поэтому вслед за кавказцами были освобождены от призыва и туркменские племена, проявившие особую воинственность во время завоевания их территории русскими в первой половине 1880-х годов. Прочему мусульманскому населению края освобождение туркмен было представлено как результат их участия в составе Текинского конного полка в боевых действиях на фронте[1090].

Туркестанский генерал-губернатор Мартсон, на которого возложили ответственность за вспыхнувшее восстание, был снят, и на его место прислали Куропаткина. После подавления восстания в декабре 1916 года он предал суду несколько тысяч мусульман, из которых 184 человека получили смертный приговор. Предпочитая не обострять отношений с мусульманским населением, власти ограничились казнью двадцати двух осужденных, а остальным смертная казнь была заменена различными другими наказаниями[1091]. Впоследствии советские исследователи завышали число казненных мусульман в несколько раз[1092].

Из-за восстания власти во второй раз сократили разнарядку туземных рабочих. Всего с сентября 1916 по февраль 1917 года из Туркестана на тыловые работы было отправлено 120 тыс. рабочих. Они использовались в основном на промышленных предприятиях Москвы, Петрограда, Одессы, Нижнего Новгорода, Харькова, а также на железных дорогах. Их работа продолжалась до мая – июня 1917 года, т. е. до того момента, когда Временное правительство уже не в силах было удержать рабочих и издало постановление об их возвращении в край[1093].

В отличие от ашкеназских, горских и грузинских евреев[1094] никто из бухарских евреев не служил в русской армии, в том числе и те из них, кто вступил в русское подданство, или даже их потомки. С 1900 по 1914 год, как показано в таблице 9, в русское подданство было принято только десять семейств бухарских евреев. Среди них большинство лиц призывного возраста (на 1916 год) родились в крае или переехали туда малолетними, тем более что еще и до вступления в русское подданство все эти бухарские евреи проживали в крае. А согласно русскому законодательству из Туркестана в армию призывались только лица, поселившиеся там после достижения ими пятнадцатилетнего возраста.

Во время восстания часть бухарских евреев, опасаясь, что оно приведет к погромам, мигрировали из сельской местности в города, а также в не охваченные восстанием районы края и даже – некоторые – в Афганистан[1095]. Что касается призывников – бухарских евреев, то небольшая часть из них бежали за границу или во внутренние губернии, подобно некоторым призывникам-мусульманам[1096]. Паника охватила бухарских евреев Самарканда 12 июля 1916 года, когда они увидели большую толпу мусульман, шедшую к военному губернатору Лыкошину. Опасаясь погрома, евреи закрыли свои лавки. Но Лыкошину удалось успокоить мусульман и таким образом предотвратить беспорядки[1097].

Сами бухарские евреи в восстании не участвовали, хотя и были недовольны предстоявшим призывом. Это недовольство усиливалось специальным распоряжением Куропаткина о том, что туземные евреи не имеют права нанимать вместо себя призывников-рабочих из неевреев[1098]. В то время подавляющее большинство бухарских евреев проживали в Самаркандской области. Ее военный губернатор, Лыкошин, как мы уже видели, относился к ним толерантно. Он попросил генерал-губернатора предоставить бухарским евреям на фронте посильную работу и получил согласие[1099]. Вряд ли после этого ответа последовали какие-то действия, но он, очевидно, достиг свой цели – в какой-то мере успокоил общину бухарских евреев.

К слову сказать, Лыкошину и в этот раз Галкину их толерантность не прошла даром. По рекомендации Покотило Куропаткин отстранил Галкина сразу же по приезде в край, а на другого администратора пожаловался царю: «…Лыкошин… допустил развитие сахарной спекуляции, попал в руки евреев»[1100]. Скорее всего, Куропаткин старался избавиться от давно раздражавшего его своим регионализмом генерала и потому сыграл на неприязни царя к евреям. В ответ Николай II в последние дни своего царствования отправил Лыкошина в отставку. Поскольку в Ташкенте дом Лыкошина, а в еще большей степени – дом Галкина являлись важнейшими местами собраний городской русской элиты[1101], данные увольнения нельзя не расценивать как брошенный ей вызов. Столь крутым шагом Куропаткин открыто заявлял, что не потерпит фрондерства регионалистов. В отставку был отправлен и ферганский губернатор Гиппиус. Сторонник более гибкой политики в отношении методов призыва туземных рабочих[1102], он целовал в мечети Коран, что вызвало скандал в Петрограде.

Крупными общинами бухарских евреев были созданы комитеты по призыву рабочих. Их возглавили лица, пользовавшиеся наибольшим авторитетом и влиянием[1103]. Хотя выбор рабочих определялся жребием, от членов комитета зависело, кто будет освобожден, по болезни или по семейному положению, от участия в розыгрыше. На этой почве возникали социальные трения[1104]. Им способствовал и наем богатыми евреями вместо себя рабочих из бедных еврейских семей по специальному разрешению, которого добился такой комитет в Самарканде[1105]. Амитин-Шапиро считает, что стоимость найма рабочего колебалась от 500 до 1 тыс. рублей. По сведениям же Клевана, она достигала 3 тыс. Скорее всего, стоимость колебалась между 1 и 2 тыс. рублей, с учетом того, что наем мусульманина в одном из кишлаков Наманганского уезда стоил 1 тыс. рублей, в Катта-Курганском уезде – 600 рублей, а среди бухарских евреев Самарканда был более высокий уровень жизни и рынок такой потенциальной рабочей силы среди них был гораздо уже[1106]. Данная выплата, забота комитета об оставленных рабочими семьях и выделение рабочим провожатых для их обеспечения в дороге питанием и одеждой[1107] в какой-то мере сгладили возникшую социальную напряженность. Об этом свидетельствуют, к примеру, материалы еврейской газеты на русском языке «Новый путь»[1108].

Самаркандская бухарско-еврейская община должна была выделить самое большое количество еврейских рабочих. По административным данным на 1915 год, в городе проживало 6270 бухарских евреев мужского пола. Ошибочно посчитав их всех русскими подданными, чиновники назначили общине завышенный наряд на рабочих – в 500 человек. После жалобы руководства общины на такое решение в сентябре 1916 года и последовавшей проверки наряд уменьшили до 200 человек[1109]. Эти рабочие-евреи отправлялись из Самарканда двумя партиями по 100 человек[1110].

Первая партия прибыла в Одессу – на промышленные предприятия, принадлежавшие евреям, где бухарские евреи заменили рабочих, призванных в действующую армию. Рассказавший об этом корреспондент «Нового пути» навестил тогда группу бухарских евреев, размещенных в одном из общежитий. По его словам, им предоставлялись кошерные продукты и право не работать в пятницу после шестнадцати часов и в субботу для соблюдения религиозных обрядов[1111].

Для доказательства лояльности к царю туземная администрация при поддержке русских чиновников организовывала в конце июля 1916 года патриотические молебны и манифестации по всему Туркестанскому краю[1112]. Не остались в стороне и бухарские евреи. По рассказам очевидцев, вечером 19 сентября 1916 года, накануне отправки рабочих, бухарские евреи Самарканда устроили «грандиозную манифестацию», в которой участвовало несколько тысяч человек. Участники шли по главной улице из старого города в его новую, так называемую русскую, часть с портретом императора и пели «Боже, Царя храни!» под сопровождение оркестра военной музыки. На устроенном в русской части города митинге главы общины произносили патриотические речи на собственном диалекте и собравшиеся прерывали их криками «Ура!». Спустя несколько дней в Казалинске депутация бухарских евреев наряду с мусульманами встречала с музыкой, хлебом и солью прибытие поезда с тыловыми рабочими из Ташкента[1113].