«Горячо преданные и сердечно любящие…»
«Горячо преданные и сердечно любящие…»
Атмосфера в великокняжеских кругах накалялась все больше. Круг оппозиционно настроенных князей расширялся. В конце декабря было написано коллективное прошение великих князей, а вскоре последовала ссылка великого князя Николая Михайловича.
Выбор наказания заговорщикам для Николая II был осложнен позицией его супруги Александры Федоровны, которая находила необходимым предать суду участников убийства, жаловалась на членов царской семьи, отговаривавших царя поступить построже, и на дурное отношение к ней с их стороны. Министр внутренних дел А.Д. Протопопов в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства сообщал, что он советовал императрице не настаивать на предании суду виновных, в числе которых были члены Государственной думы В.М. Пуришкевич и В.А. Маклаков. «Она меня будто послушалась, но просила склонить царя скорее принять решение и выслать великого князя Дмитрия Павловича. Я обещал это сделать и предложил принять ту же меру к князю Юсупову. Царица согласилась на его высылку, но только не в Киевскую губернию, где находилось главное имение Юсуповых, это было, по ее мнению, слишком близко от Киева и проживающий там вдовствующей царицы Марии Федоровны, около которой «собираются все недовольные члены семьи». Царица указала на Курскую губернию, где у Юсуповых было еще имение, и сказала, что туда гости ездить не будут», – рассказывал он[554]. Итак, Ф.Ф. Юсупов был выслан в свое имение в Курскую губернию, а великий князь Дмитрий Павлович – в Персию, в отряд генерала Баратова.
Великие князья узнали об этом 23 декабря 1916 г. вечером. Согласно записям в дневнике Андрея Владимировича, они собрались для того, чтобы «решить, что предпринять. Попытаться ли спасти Дмитрия и помешать его отъезду или предоставить событиям идти своей чередой»[555]. Решили последнее. В совещании принимали участие великие князья Андрей и Кирилл Владимировичи, Гавриил Константинович, а также великая княгиня Мария Павловна. Позднее их поддержал и великий князь Александр Михайлович.
Единственное, что в этот момент они предприняли, несмотря на позднее время (было около 12 часов ночи), – позвонили по телефону председателю Государственной думы М.В. Родзянко. Согласно дневнику великого князя Андрея Владимировича, им хотелось знать мнение председателя Государственной думы[556]. М.В. Родзянко отказался приехать из-за позднего часа, а также из-за боязни вызвать излишние толки. Председатель Думы явно не хотел приезжать. Это подтверждается тем, что в своих воспоминаниях М.В. Родзянко говорит даже не об одном, а о двух последовательных звонках великой княгини Марии Павловны.
Настойчивость великих князей была не случайна. Андрей Владимирович называет лишь одну из причин беспокойства за судьбу Дмитрия Павловича. Но была и другая причина. Великие князья только что потеряли своих союзников в правительстве в лице А.Ф. Трепова и А.А. Макарова и стали искать поддержки у М.В. Родзянко. Однако в своем выборе они явно ошиблись.
Отказавшись приехать 23 декабря в 12 часов ночи, М.В. Родзянко все же посетил великую княгиню Марию Павловну на следующий день. Это подтверждает в своем дневнике близкий к председателю Государственной думы Я.В. Глинка[557]. При разговоре присутствовали Кирилл и Андрей Владимировичи. «Родзянко стоял на своей точке зрения, что непосредственно он нам в этом деле помочь не может, не имея власти, но морально он, безусловно, на нашей стороне»[558]. В разговоре были так же затронуты министерские перестановки, в частности, назначения А.Д.Протопопова и Н.А. Добровольского. По мнению М.В. Родзянко, на эти назначения «в Думе будут реагировать очень серьезно»[559]. Видимо, великих князей в этот момент интересовала не только судьба Дмитрия Павловича, но и потеря их политического влияния через «своих» людей – прежде всего председателя правительства А.Ф. Трепова.
Обещая великим князьям лишь свою моральную поддержку, М.В. Родзянко, в свою очередь, решил не упустить удобного случая и попросил их «оказать ему содействие в скорейшем приеме у императора», так как «12 января будет созвана Дума. Он предвидит, что заседание будет бурное, и во что выльется, он предусмотреть не может, но, во всяком случае, ему необходимо сперва видеть Ники, который до сих пор его еще не принял»[560] – так выглядела встреча, согласно дневнику Андрея Владимировича.
В своих воспоминаниях председатель Государственной думы дает несколько иную трактовку этого визита. Он называет его «странным свиданием», на котором вопрос о ссылке Дмитрия Павловича даже не упоминался. Великая княгиня стала говорить о внутреннем положении, о бездарности правительства, об А.Д. Протопопове и об императрице, намекнув даже на необходимость ее физического «устранения». Однако М.В. Родзянко не собирался устраивать подобный заговор[561].
Между тем мысли о новом заговоре бродили в умах многих великих князей. В ту же ночь, когда великая княгиня Мария Павловна звонила М.В. Родзянко, великий князь Николай Михайлович сделал в своих записках следующие пометки:
«23 декабря. Половина третьего утра. Только что проводил Дмитрия Павловича, Феликс уехал раньше в Ракитное. Мое почтение, кошмар этих шести дней кончился! А то и сам на старости лет попал бы в убийцы, имея всегда глубочайшее отвращение к убиению ближнего и ко всякой смертной казни.
Не могу еще разобраться в психике молодых людей. Безусловно, они нервопаты, какие-то эстеты, и все, что они совершили, – хотя очистили воздух, но – полумера, так как надо обязательно покончить и с Александрой Федоровной и с Протопоповым. Вот видите, снова у меня мелькают замыслы убийств, не вполне еще определенные, но логически необходимые, иначе может быть еще хуже, чем было. Голова идет кругом, а графиня Н.А. Бобринская, Миша Шаховской меня пугают, возбуждают, умоляют действовать, но как, с кем – ведь одному немыслимо. С Протопоповым еще возможно поладить, но каким образом обезвредить Александру Федоровну? Задача – почти невыполнимая. Между тем время идет, а с их отъездом и Пуришкевича я других исполнителей не вижу и не знаю. Но ей-ей, я не из породы эстетов и еще менее убийц, надо выбраться на чистый воздух. Скорее бы на охоту в леса, а здесь, живя в этом возбуждении, я натворю и наговорю глупости»[562].
«Глупости» Николай Михайлович вскоре «натворил и наговорил», но об этом речь пойдет ниже. Отметим желание великого князя поехать на охоту и тот факт, что главные идеи ночной записи Николая Михайловича во многом повторяют содержание разговора великой княгини Марии Павловны с М.В. Родзянко в передаче председателя Государственной думы. Этому не приходится удивляться: 23 декабря, видимо, еще до звонка великой княгини Марии Павловны М.В. Родзянко, Николай Михайлович встречался с председателем Государственной думы и имел с ним «большую беседу»[563].
Наконец, интересно сравнить беседу Марии Павловны с М.В. Родзянко, а также вышеприведенный отрывок из записок Николая Михайловича с письмом его брата, великого князя Александра Михайловича, которое тот начал писать на следующий день в поезде, по дороге в Киев. Согласно его воспоминаниям, он ехал со своей дочерью Ириной и зятем – Ф.Ф. Юсуповым, участником антираспутинского заговора[564]. Это означает, что он собрался в течение нескольких часов и уехал из Петрограда в ночь на 24 декабря. Письмо продолжило череду великокняжеских политических посланий к императору, но, в отличие от них, было написано в несколько приемов, в течение месяца, с 25 декабря 1916 г. по 25 января 1917 г., и было отослано только 4 февраля. Ниже мы рассмотрим лишь часть письма, написанную собственно 25 декабря, то есть сразу после декабрьских событий в Петрограде.
В этой части Александр Михайлович как бы продолжает свою беседу с Николаем II, которая произошла за два дня до этого: «Я считаю, что после всего мною сказанного я обязан говорить дальше»[565]. Интересно, что главной темой для продолжения разговора является вовсе не судьба Ф.Ф. Юсупова и великого князя Дмитрия Павловича, а вопрос о составе Совета министров.
Александр Михайлович не предлагает никаких действенных мер, не называет каких-либо фамилий, не выдвигает ведущих идей программы. Главным принципом будущего правительства, с его точки зрения, является доверие между царем и председателем Совета министров, а также между народом и министрами. Единство всего Совета министров в политических вопросах он также считал одним из решающих факторов. Таким образом, выход из создавшегося положения, по мнению Александра Михайловича, – перестановки в Совете министров. Что касается программы действий, то единственное требование к ней – чтобы «раз установленная программа ни в коем случае не менялась». Но, несмотря на приблизительность мер, о которых пишет великий князь, его письмо явилось первым посланием, содержащим примерный план политических преобразований.
Содержание письма, вероятно, было вызвано не столько убийством Г.Е. Распутина, сколько последовавшими вслед за этим министерскими перестановками. Общение Александра Михайловича с вновь назначенными министрами и с самим Николаем II побудили его написать о необходимости единства действий министров. Все это самым тесным образом перекликается с содержанием разговора великой княгини Марии Павловны и М.В. Родзянко. Внутреннее положение, бездарность правительства, А.Д. Протопопов, никак не согласовавший своих действий с другими министрами, так или иначе отражено в письме. Естественно, что об «устранении» императрицы не могло быть и речи, особенно после неудачи Николая Михайловича.
Контент-анализ первой части письма{5}указывает на то, что великий князь делает упор не на доверие между ним и императором, как это делал его брат, Николай Михайлович, в своем письме от 1 ноября 1916 г., а на единство действий императора и правительства в целом, а также на единство действий министров внутри правительства. Главные идеи письма сводились к тому, что министры должны быть едины, а царь не должен один нести ответственность за все, необходимо долю ответственности переложить на министров и палаты.
Это единственная политическая идея, которую оказались способны выдвинуть великие князья после убийства Г.Е. Распутина, если не считать идею устранения императрицы и А.Д.Протопопова. Однако, как уже упоминалось выше, письмо было отправлено лишь 4 февраля 1917 г.
Вернувшись в Киев великий князь тут же отправился к вдовствующей императрице с отчетом о поездке. 27 декабря она записала в дневнике: «Весь день с волнением ждала Сандро, который прибыл только в 3 часа пополудни… Все так ужасно. Хорошо, что он побывал в Петербурге, там просто-напросто сумасшедший дом во главе с этой фурией [императрицей Александрой Федоровной. – Е.П., К.Б.]. Он имел долгую, но безрезультатную беседу с моим Ники. Его рассказ заставил нас с Ольгой содрогнуться». На следующий день «к завтраку был Сандро – снова слушала рассказ о происшедшем – и волосы вставали дыбом»[566].
Вернемся в Петроград. Ничего не добившись у министров и разочаровавшись в председателе Государственной думы, великие князья решили обратиться к своему старому излюбленному приему – решению всех спорных вопросов по-семейному. Так на свет появилось знаменитое коллективное письмо, или, как его иногда называют, прошение.
О чем же просили великие князья?
Основная их просьба, выраженная в письме, состояла в том, чтобы «ввиду молодости и действительно слабого здоровья в. кн. Дмитрия Павловича разрешить ему пребывание в Усове или Ильинском»[567]. Таким образом, они просили лишь о перемене места ссылки для великого князя Дмитрия Павловича. И это притом что за неделю до этого ими предпринимались попытки обсуждения с Председателем Государственной думы возможности физического устранения императрицы. Невольно возникает вопрос, почему так сильно изменились их планы. Не скрыт ли в этом письме намек на какую-либо иную просьбу?
При анализе событий тех дней привлекает внимание деятельность великого князя Николая Михайловича. Мы уже рассматривали выше его запись с замыслами о заговоре против А.Д. Протопопова и императрицы, сделанную в ночь высылки Дмитрия Павловича, 23 декабря 1916 г. Однако свои мысли он доверил не только бумаге. 23 декабря об этом он говорил и с М.В. Родзянко.
И вообще, как отмечали многие его современники, великий князь Николай Михайлович не умел хранить секреты. В эти дни он встречался с полковником Б.А Энгельгардтом, который вспоминал, что великий князь «в своих отзывах о царской семье был довольно несдержан»[568]. Отметим, что Николай Михайлович говорил об этом практически с незнакомым человеком. Один из критиков великого князя А.А. Мосолов писал: «Он отличался пристрастием к интригам… В яхт-клубе, где его любили слушать, едкая критика великого князя немало способствовала ослаблению режима. Всеразлагающий сарказм порождал в обществе болезненное отрицание авторитета царской власти»[569].
Множество молодых гвардейских офицеров придали этому клубу менее серьезный и дисциплинированный характер. Сам Николай Михайлович в записках писал об этом клубе, что в нем «открыто критиковались поступки и поведение молодой императрицы, рожденной принцессы гессенской, которая со времени восшествия на престол своего супруга высказала ту ледяную холодность в отношении к высшему обществу и ту жестокость, которые ей принесли много неприязни, вполне понятной и естественной»[570]. Среди членов Яхт-клуба были и те, кто сообщал императрице все высказывания о ней. Переданы ей были и разговоры великого князя Николая Михайловича в конце 1916 г. Неизвестно, что именно он говорил в клубе, однако совершенно ясно, что эти разговоры самым прямым образом задевали Александру Федоровну.
28 декабря вечером, то есть за день до написания великокняжеского коллективного прошения, Николай Михайлович был вызван по телефону прямо из Яхт-клуба к министру двора графу В.Б. Фредериксу. Великий князь так описывает их встречу: «Граф Фредерикс… в сбивчивых выражениях уведомил меня о недовольстве Суверена речью, произнесенной мною в Яхт-клубе и в других местах»[571]. Некоторые подробности этой встречи со слов самого Николая Михайловича записал в своем дневнике великий князь Андрей Владимирович: «Гр. Фредерикс был бодр, но по его лицу видно, что он имел сообщить мне не что-то неприятное – нет, но нечто удивительное. Затем предложил мне сигару. После этого он прочел мне недавно полученное им письмо от государя, примерно следующего содержания: “До меня со всех сторон доходят сведения, что Николай Михайлович в яхт-клубе позволяет себе говорить неподобающие вещи. Передайте ему, чтоб он прекратил эти разговоры, а в противном случае я приму соответствующие меры”»[572].
Министр двора попросил Николая Михайловича немедленно дать письменные объяснения императору, что тот и сделал на телеграфном бланке, поданном ему В.Б. Фредериксом. Сам великий князь писал своему другу Ф. Массону о том, что он признавался в этом документе, что «поносил господина Протопопова, но отрицал другие вольности речи»[573]. Дальнейший текст ответа более подробно передан в дневнике Андрея Владимировича: «Как раз в последнее время я редко посещаю яхт-клуб. Редко обедаю там, иногда захожу играть в карты и позже 11 вечера там не остаюсь. Пороков у меня много, язык без костей. Единственная может быть моя вина, что еженедельно пишу Марии Федоровне подробное письмо о текущих событиях, по силе своего разумения и совести. В этих письмах я пишу все, не стесняясь ничем, и говорю свое мнение, не стесняясь ни лицами, ни другими соображениями. Ежели, тем не менее, мое присутствие в столице будет признано нежелательным, то я уеду в свое имение. В заключение должен еще раз повторить, что возведенное на меня обвинение несправедливо и считаю себя невиновным»[574].
Ответ великого князя напоминал чем-то ответ напроказившего ребенка. С одной стороны, он пытался снять с себя ответственность («Пороков у меня много, язык без костей»), с другой – отстоять свое мнение, но при этом дерзил, намекая, что обо всем пишет вдовствующей императрице. Зная о длительном противостоянии жены и матери Николая II, он буквально подливал масла в огонь их вражды. Одновременно, упоминая мать-императрицу, называл своего высокого покровителя. В письме также заметна определенная боязнь ссылки и повторения судьбы Дмитрия Павловича: «Я уеду в свое имение». При этом поражает сходство этой мысли с основным содержанием коллективного прошения великих князей, написанного на следующий день.
Граф В.Б. Фредерикс обещал отправить ответ Николая Михайловича, или, как он сам его назвал, «бумажку», в тот же вечер[575], но Николай II получил его лишь на следующий день, 29 декабря. Со слов министра двора, Николай Михайлович написал Ф. Массону, что «император ее [бумажку] прочел и выразил желание сохранить; но граф Фредерикс ее забрал, опасаясь, что бумага попадет в руки гессенской тигрицы [Александры Федоровны], сказав, что обязан поместить ее в архивы Императорского Двора»[576]. Видимо, у всех еще была жива в памяти ярость Александры Федоровны в ноябре, когда ей в руки попало первоноябрьское послание Николая Михайловича. Повторения подобной ошибки больше никто не хотел.
Фраза из письма Николая II о «соответствующих мерах», видимо, все-таки напугала Николая Михайловича. Причем испугался он не только за себя, но и за остальных великих князей, которые также говорили между собой об устранении императрицы. Это грозило положению всего великокняжеского окружения. Поэтому на следующий день, 29 декабря 1916 г., он без предупреждения приехал к великой княгине Марии Павловне.
Об этом визите сохранилось упоминание в двух источниках: дневнике Андрея Владимировича и воспоминаниях французского посла М. Палеолога. И хотя последний часто подвергается острой критике историков и источниковедов за многочисленные неточности, а порой и откровенные фантазии, в отношении данного эпизода оба источника во многом совпадают, а частично и дополняют друг друга.
Завтрак во дворце сына Марии Павловны, великого князя Кирилла Владимировича, начался около часу дня. Характерно, что, по воспоминаниям М. Палеолога, разговор касался «внутреннего кризиса, великой грозы, циклона, который начинается на горизонте»[577]. Подобные темы весьма характерны для удушливой атмосферы предреволюционных месяцев. После завтрака слуга доложил, что прибыл Николай Михайлович. И хотя французского посла оставили вместе с Андреем Владимировичем в другой комнате, сквозь приоткрытую дверь он увидел прибывшего великого князя: «…лицо его красно, глаза серьезны и пылают, корпус выпрямлен, грудь выпячивается вперед, поза воинственная»[578]. Возможно, французский посол несколько преувеличивал возбуждение Николая Михайловича, но взволнованность великого князя можно понять. Его настроение подтверждает и замечание Андрея Владимировича о том, что Николай Михайлович громко говорил[579], и последовавшие затем события.
«Пять минут спустя великая княгиня вызывает сына», – вспоминал французский посол[580]. По воспоминаниям Андрея Владимировича, Николай Михайлович рассказал о своем вызове к В.Б. Фредериксу, а затем стал говорить о ситуации в России как о движении к неминуемой катастрофе. Он говорил о необходимости в грядущих тяжелых событиях «забыть семейные распри и быть всем солидарными», о том, что «последние назначения министров еще более подлили масла в огонь, при этих условиях открытие Думы будет невозможным. Но он знает, что Думу не соберут, что повлечет за собой лишь более поспешную неминуемую катастрофу. 12 января – срок созыва Государственной думы, и к этому времени можно ожидать всего»[581]. Примечательна фраза дневника Андрея Владимировича, которая следует вслед за этим: «В этом духе он развивал свои мысли, но все написать считаю пока неудобным»[582]. О чем же считал неудобным написать Андрей Владимирович?
Согласно воспоминаниям М. Палеолога, великая княгиня передала ему, вернувшись в комнату, лишь вторую часть разговора, из которой посол сделал вывод, что среди князей зрел заговор. В этом французский посланник, конечно же, ошибался: о настоящем заговоре речи не шло, наоборот, великие князья вынуждены были расплачиваться лишь за свои разговоры о нем. Далее М. Палеолог описывает разговор с Марией Павловной, в котором та якобы даже обмолвилась о возможности цареубийства:
«Что делать!» – воскликнула великая княгиня. Кроме той, от которой все зло, никто не имеет влияния на императора. Вот уже 15 дней мы все силы тратим на то, чтобы попытаться доказать ему, что он губит династию, губит Россию, что его царствование, которое могло бы быть таким славным, скоро закончится катастрофой. Он ничего слушать не хочет. Это трагедия… Мы, однако, сделали попытку коллективного обращения – выступления императорской фамилии. Именно об этом приходил говорить со мной великий князь Николай.
– Ограничится ли дело платоническим обращением?
Мы молча смотрим друг на друга. Она догадывается, что я имею в виду драму Павла I, потому что она отвечает с жестом ужаса:
– Боже мой! Что будет?»[583].
В данном случае трудно говорить, о каком «коллективном обращении» идет речь. Великая княгиня имела в виду визит к императору Павла Александровича 3 декабря 1916 г. как результат коллективного совещания великих князей или письмо, составленное великими князьями 21 декабря, в ответ на заключение великого князя Дмитрия Павловича под стражу.
Их диалог прерывает слуга, сообщающий, что «вся императорская фамилия собралась в соседнем салоне и ждет только ее, чтобы приступить к совещанию»[584], результатом которого явилось создание коллективного прошения.
Поэтому вряд ли можно согласиться с использованием этого диалога в «Истории Гражданской войны в СССР», изданной в 1936 г., как одного из доказательств существования заговора буржуазии. Наоборот, совершенно точен комментарий В.С. Дякина в его монографии «Буржуазия и царизм в годы Первой мировой войны» к этому разговору, что «великокняжеский заговор, если он вообще имел место, свидетельствовал больше о растерянности, чем о серьезных планах»[585].
Однако в данном случае нас интересует другое замечание великой княгини: «Именно об этом и приходил говорить со мной великий князь Николай». Оно означает, что инициатором коллективного прошения являлся великий князь Николай Михайлович. Это подтверждается воспоминаниями А.А. Мосолова, где есть упоминание о том, что именно «Николай Михайлович был одним из главных инициаторов коллективного письма великих князей»[586]. Согласно дневнику Андрея Владимировича, к половине третьего во дворец «приехали Мари, Иоаннчик, Ellen, Гавриил, Костя, Игорь, Сергей Михайлович, Кирилл и Даки» [великая княгиня Мария Павловна мл., князь Иоанн Константинович, княгиня Елена Петровна, князья Гавриил Константинович, Константин Константинович, Игорь Константинович, великий князь Сергей Михайлович, великий князь Кирилл Владимирович, великая княгиня Виктория Федоровна. – Е.П., К.Б.][587]. Если учесть, что завтрак начался в час дня, а Николай Михайлович приехал после его окончания, то эта запись означает, что во дворец прибыло 9 (!) великих князей самое большее за 45 минут! Небывалая поспешность – ведь эта встреча была не запланирована! Поэтому вряд ли полностью стоит доверять следующей записи Андрея Владимировича: «…у мама собралось семейство подписать коллективное письмо к Ники с просьбой разрешить Дмитрию жить в Усове или Ильинском вместо Персии, где по климатическим условиям пребывание для его здоровья может быть роковым»[588]. Великие князья не собирались в течение недели с момента высылки Дмитрия Павловича 23 декабря. Такая поспешность могла быть вызвана только одной причиной: страхом за собственную судьбу, вызванным непозволительными разговорами, которые вели многие великие князья, а особенно Николай Михайлович. Не случайно Андрей Владимирович в дневнике отметил, что «все семейство крайне возбуждено, в особенности молодежь, их надо сдерживать, чтобы не сорвались»[589].
Характерным совпадением является и тот факт, что в тот же день, 29 декабря, из Москвы Николаю II направила письмо великая княгиня и сестра императрицы Елизавета Федоровна. Анализ данного письма будет приведен ниже.
В страхе за собственную судьбу великие князья принимали решение о том, как поступить в дальнейшем. Выступить открыто не хватало смелости: «Во время сегодняшнего сбора обсуждали возможное приглашение на 1 января в Царское Село и что делать. Николай Михайлович заявил нам сегодня, что не поедет ни за что в Царское Село, так как не желает целовать руки… Но все же решили ехать»[590]. Писать коллективное письмо с политической программой для великих князей было немыслимо не только из-за того, что ее у них не было, но и потому, что они боялись доносчиков (!) в собственной среде. «Пока шли толки и разговоры, Ellen [княгиня Елена Петровна. – Е.П., К.Б.] меня отозвала в сторону и просила передать мама, чтобы она была крайне осторожна с тетей Маврой [великой княгиней Елизаветой Маврикеевной. – Е.П., К.Б.], которая передает все, что происходит в семействе Аликс [императрице Александре Федоровне. – Е.П., К.Б.] и уже не раз этим жестоко подводила членов семьи…» – писал все тот же Андрей Владимирович[591].
Выступить в защиту Николая Михайловича, разгласившего великокняжеские разговоры, означало для великих князей опасность тоже быть высланными из Петрограда. Тогда, вероятно, и пришло решение отправить коллективное прошение об изменении места ссылки для Дмитрия Павловича. Однако если подставить в письмо имя Николая Михайловича, а вместо названия имения Усово – имение Грушевка, принадлежавшее этому великому князю, тогда становится понятен истинный смысл письма. Теперь вместо имени «Дмитрий Павлович» каждый из великих князей мог поместить свое собственное имя.
Умоляя Николая II сменить гнев на милость, великие князья были против самой возможности ссылки кого-либо из них, понимая, что на следующий день может наступить черед каждого. Здесь необходимо учесть, что со времен императора Павла I ни один великий князь не подвергался аресту. Возмущало и то, что, со слов великой княгини Марии Павловны «наказание было распределено несправедливо. Один Дмитрий, наименее виновный из всех, понес суровое наказание. Юсупова попросту сослали в собственное поместье; все прочие остались безнаказанными»[592]. Особенно раздражало, что решающую роль в определении наказания сыграла Александра Федоровна.
В великокняжеском прошении явно проглядывает аристократический снобизм: «Вашему Величеству должно быть известно, в каких тяжких условиях находятся наши войска в Персии…»; «Пребывание там великого князя будет равносильно для него полной гибели…» Голубая кровь великих князей позволяла им самим проводить границу между собой и «пушечным мясом» рядовых солдат.
Причем разговоры и страх ссылки в великокняжеской среде дошли даже до великого князя Александра Михайловича, находящегося в Киеве. 2 января 1917 г. он писал своему брату великому князю Николаю Михайловичу: «Дошли слухи, что будто бы Государь желает во что бы то ни стало выслать меня из Киева, но этому противятся окружающие и даже А. [Александра Федоровна. – Е.П., К.Б.], не особенно в это верю, но возможно, поживем – увидим»[593].
Великие князья были не только против ссылки, но и против места этой ссылки – Персии. Их реакция вполне совпадает с возмущением «черногорок» (великих княгинь Анастасии и Милицы Николаевны. – Е.П., К.Б.) на снятие Николая Николаевича с должности Верховного главнокомандующего и удаление его на Кавказ. Ведь их недовольство было вызвано не столько отстранением Николая Николаевича от должности Верховного главнокомандующего, сколько назначением его командующим Кавказским фронтом, что являлось своеобразной почетной ссылкой. Кавказ занимал особое символическое место в аристократическом сознании. Это место удаления от двора, своего рода аристократическая Сибирь.
Ни в одном другом великокняжеском послании так явно не выражена подобострастность и верноподданность, как в коллективном письме-прошении. Это подтверждает и контент-анализ{6}, согласно которому основной его смысл – это нижайшая просьба изменить принятое решение. Поистине резкая перемена по сравнению с первоноябрьским посланием Николая Михайловича, содержавшим требование отстранить жену императора от влияния на ход политических дел!
Обращает на себя внимание и высокий слог прошения. «Горячо и усиленно», «смягчить ваше суровое решение относительно судьбы», «глубоко потрясен», «горячей любовью было всегда полно его сердце», «в каких тяжелых условиях», «ввиду… эпидемий, и других бичей человечества», «горячо преданные и сердечно любящие» – ни одно предложение не обошлось без высокопарных оборотов. Все вместе звучит достаточно фальшиво, особенно для близко знавшего их человека, каким был Николай II.
Тогда не приходится удивляться сухости и строгости его резолюции в ответ на эту высокопарность: «Никому не дано право заниматься убийством. Знаю, что совесть многим не дает покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне. Николай»[594].
Прося отменить ссылку Дмитрия Павловича в Персию, великие князья тем самым заявляли о том, что они стоят над юридической системой России. Сам Николай II, кстати, также не оспаривал этого. Он лишь косвенно сослался на законы религиозные: «Никому не дано право заниматься убийством». Принятие точки зрения великих князей означало бы для Николая II признание ошибочности собственного курса предшествующих месяцев и согласие изменить его. В отсутствие открытой поддержки Думы, общественности и масс император не пошел на какие бы то ни было уступки. Попытка решить конфликт по-семейному, смягчить его потерпела поражение.
Намек Николая II на причастность многих великих князей если не к реальному заговору, то к разговорам о нем, становится совершенно ясен в свете вышеприведенной версии о коллективном письме. Более того, в столь суровом ответе чувствуется и рука императрицы, всегда настаивавшей на том, чтобы ее муж был тверже в обращении со своими родственниками. Наконец, фраза «Удивляюсь вашему обращению ко мне» передает всю степень разочарования и возмущения Николая «предательством» великих князей, оставивших в тяжелую минуту императорскую чету в полной изоляции.
Поражение великокняжеской оппозиции становится еще более очевидным, если учесть, что через день после написания письма был отправлен в ссылку… Николай Михайлович, правда, не в Персию, а в собственное имение – Грушевку. Эта ссылка еще одного великого князя – отвержение коллективного прошения, притом что местом ссылки было выбрано имение – удовлетворение просьбы послания – являлась подлинным ответом Николая II на обращение великих князей. Таким образом он демонстрировал, что, признавая их родственную близость и принимая во внимание их просьбы, он не позволит им командовать собой. Великий князь Андрей Владимирович отмечал по этому поводу: «Самые обыкновенные вещи истолковываются наизнанку. Написали мы Ники о смягчении участи Дмитрия Павловича, а истолковали что-то вроде семейного бунта. Как это произошло, совершенно непонятно… Почему все это, кому это нужно? Не без цели хотят всю семью перессорить, а главное, поссорить с государем – это очень серьезно, и нам надо принять меры, чтобы государь знал нас и как мы ему преданы»[595]. Удивление сына Марии Павловны выглядит в данном случае несколько наигранным.
Резкость ответа Николая II великим князьям можно объяснить не только его осведомленностью о разговорах великих князей, но и тем, что Николай Михайлович продолжал вести себя вызывающе. 29 декабря 1916 г., то есть в тот же день, когда было написано коллективное прошение, он вновь встречался с графом В.Б. Фредериксом. «Я объявил ему самым четким образом, что воздержусь от появления на встрече Нового года в Царском, чтобы не провоцировать, как всегда, инцидента с Мессалиной Дармштадской [императрицей Александрой Федоровной. – Е.П., К.Б.] Старик стал смеяться и закончил заверениями, что все уладит», – писал великий князь Ф. Массону[596]. Не удовлетворенный этим обещанием, Николай Михайлович направил утром 31 декабря письмо Николаю II, или, как он пишет, «Его Величеству Императору». Официальность стиля роднит это послание со стилем коллективного прошения.
В письме Николай Михайлович просил дать распоряжение о подготовке будущей послевоенной конференции. «Это было достаточно умно придумано», – замечает он о собственной идее[597]. Фактически подобной просьбой он ставил Николая II перед выбором: либо тот допускает Николая Михайловича к политической деятельности, либо полностью отвергает его.
В тот же день великим князьям было возвращено их прошение с резолюцией, которая была процитирована и проанализирована выше, а 15 минут спустя после Нового года фельдъегерь принес Николаю Михайловичу ответ императора на его личное письмо. Его перевод с французского (текст письма имеется в послании Николая Михайловича к Ф. Массону) звучит следующим образом: «Очевидно, что граф Фредерикс все преувеличил: он должен был передать тебе мое устное распоряжение покинуть столицу и на два месяца поселиться в твоем имении Грушевке. Я прошу тебя сообразоваться с моими указаниями и не появляться на завтрашней встрече. Воздержись от занятий делами будущей конференции. Я возвращаю тебе бумаги, касающиеся комиссии по столетнему юбилею Александра II. Ники»[598].
Николай Михайлович отстранялся от дел и высылался в имение. Все двусмысленности последних дней были свалены на престарелого министра двора. Скандал на новогоднем приеме из-за возможного отказа великого князя целовать руку императрице был предотвращен. Сам Николай Михайлович отмечал «авторитарный тон в начале и “Я тебя прошу” потом, также как и подпись уменьшительным именем вместо Николая. Заметно и психическое расстройство мужа Мессалины [Николая II. – Е.П., К.Б.], но в этот раз записка выдержана в таких выражениях, в которых чувствуется отсутствие ее влияния»[599]. И действительно, подпись «Ники» оставляла некоторую надежду на восстановление отношений в будущем.
Ссылка в имение Грушевка была, по сути, удалением из столицы человека, который не столько представлял угрозу для царствующих особ, сколько лишь подрывал их авторитет своими разговорами в Яхт-клубе. Убежденность императорской четы в его причастности к событиям 17 декабря говорит не об их осведомленности, а лишь о большой неприязни и предубежденности против Николая Михайловича. Великий князь выехал в имение вечером первого января.
29 декабря 1916 г. императорская чета получила еще одно письмо – от Елизаветы Федоровны[600]. Оно являлось отчетом о мыслях и чувствах великой княгини с момента встречи с Александрой Федоровной 3 декабря до 29 декабря. Это послание великая княгиня продумывала достаточно долго, хотя написала его в один день с коллективным прошением великих князей в Петрограде. Письмо выдержано в другой тональности («слабой, ничтожной, смиренной, но все же… верноподданной»), но содержит ту же мысль, что и у них, – о смягчении судьбы Дмитрия Павловича и Феликса.
Еще одной особенностью послания великой княгини является его религиозный характер, что характерно как для самой великой княгини, так и для всех ее писем императорской чете. Контент-анализом в данном случае следует пользоваться с осторожностью, так как оригинал письма написан на английском языке.
Послание Елизаветы Федоровны можно разделить на три части.
Первая посвящена тому, как она набиралась мужества, чтобы написать. Ведь в письме выражены мысли, очень схожие с теми, которые великая княгиня высказывала 3 декабря 1916 г. в разговоре с императрицей. «Я не могу понять, что значит твое молчание? (Подчеркнуто в оригинале. – Е.П., К.Б.)» – писала она. Далее следует рассказ о том, что сестра императрицы делала в этот период. Вечерня и заутреня у преподобного Сергия, т. е. в Троице-Сергиевой лавре, среди многого другого означали мысли о ее муже великом князе Сергее Александровиче, убитом 4 февраля 1905 г. эсером-террористом И.П. Каляевым, – грозное напоминание о политическом убийстве. Далее молитвы в Сарове и в Дивееве, местах, связанных с одним из наиболее почитаемых и любимых русскими православными, в том числе Николаем II, святых – Серафимом Саровским. Елизавета Федоровна указывает, что «молилась за всех, за твою армию, страну, министров, за слабых душою и телом (Подчеркнуто в оригинале. – Е.П., К.Б.), и в том числе за этого несчастного, чтобы Бог просветил его. Когда я вернулась сюда, я узнала, что Феликс убил его!»[601] Молитвы за императорскую чету, за спасение военного и политического положения России, за Г.Е. Распутина – и восклицательный знак после сообщения об убийстве, знак, который раскрывает ее радостные чувства по поводу этого события.
Вторая часть письма посвящена ее оценке убийства Г.Е. Распутина. «Преступление остается преступлением, но это – особого рода и может быть расценено как дуэль и считаться актом патриотизма. А к таким поступкам должны применяться более мягкие законы». Фактически данная оценка убийства совпадает с точкой зрения других великих князей. Спасение престижа царской фамилии насильственным путем должно извинить, а участь виновников – смягчить. Более того, Елизавета Федоровна решается еще раз повторить то, о чем другие великие князья уже не смели упоминать в обращении к императору: о том, что это убийство может считаться актом патриотизма. Возможно, это происходило потому, что, во-первых, великая княгиня «не желала знать подробности», которые были отвратительны, а, во-вторых, она находилась в Москве, где мрачное настроение царской четы не ощущалось так, как в Петрограде. Намек на еще более поразительную оценку убийства содержится и в третьей части письма, где словами Иоанна Златоуста говорится, что когда «несчастья… дойдут до крайности… тогда Он [Бог] начинает чудодействовать». Убийству придается сакральный, почти священный характер! Оно представляется совершенным чуть ли не именем Божиим! И это после десяти дней молитв женщины, муж которой был убит террористом! В последней, третьей части письма также содержится призыв к Николаю II «взглянуть на вещи как они есть». На помощь себе Елизавета Федоровна призывает Бога, преподобного Серафима, Иоанна Златоуста – и это во имя единения всех и «нашего Государя», во имя наставления императора «на благо… страны, Церкви и дома [Романовых]!».
Контент-анализ{7} позволяет интерпретировать смысл послания как личный рассказ о мыслях и чувствах, обращенных к Богу, с надеждой на то, что Бог поможет императору, в нем нашли отражение как религиозный характер Елизаветы Федоровны, так и ее принадлежность к царственной династии, чьи представители не желали признавать никаких аргументов, кроме Божественных.
В канун Нового года, 31 декабря 1916 г., в Киев прибыла сестра Дмитрия Павловича великая княгиня Мария Павловна (младшая). Она передала вдовствующей императрице письмо от Павла Александровича – отца Дмитрия Павловича. «Пауля [Павла Александровича. – Е.П., К.Б.] Ники даже не принял, так как ни на что не может решиться из-за нее (выделено в тексте оригинала. – Е.П., К.Б.), той, которая всех ненавидит и мечтает о мести… Так вот и закончился этот горький год!»[602]
На втором этапе великокняжеской оппозиции (4–31 декабря 1916 г.; «период активной самозащиты») великий князь Дмитрий Павлович принял участие в убийстве Г.Е Распутина, являвшегося для великих князей олицетворением «темных сил».
Убийство Г.Е. Распутина дало повод великим князьям еще раз оказать давление на императора. Причем вопрос о судьбе Дмитрия Павловича постепенно отходил на второй план. Великие князья не предприняли никаких попыток помешать ссылке Дмитрия Павловича. Их больше волновали министерские перестановки и вопросы внутренней политики, не забывали они говорить о своей ненависти к Александре Федоровне. После того как это стало известно императору, на свет появилось прошение великих князей, выдававшее их страх за свою судьбу и опасения, что их может постичь та же участь, что и Дмитрия Павловича. В связи с этим ясен ответ Николая II и последующая ссылка Николая Михайловича в имение. Из оппозиционеров по убеждениям и личным мотивам великие князья постепенно превращались в оппозиционеров из-за страха за свою судьбу. Это во многом определило их позицию во время Февральской революции.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.