«Борьба двух культур» и проблемы модернизации

«Борьба двух культур» и проблемы модернизации

Наличие украински настроенных групп свидетельствовало о том, что большая часть партии придерживалась иных взглядов на проблему. Многие рядовые коммунисты полагали, что не следует «искусственно создавать национальный вопрос» и играть в создание украинской государственности[964]. Национальный вопрос – вопрос политический и тактический, считали они. Надо развивать экономику, дать крестьянам необходимые товары, заинтересовать их, а не подменять все национальным вопросом. Не украинские вывески и школа, а наличие на селе в достаточном количестве промтоваров должны были, по убеждению этих людей, разрешить национальные проблемы[965]. Конечно, они были, безусловно, правы, к тому же и крестьянство в основном интересовалось экономической, а не национальной политикой. Налаживание хозяйства было могучим средством укрепления единства страны, наилучшим лекарством против недовольства и сепаратизма. Вот только экономика в первое мирное десятилетие была слишком слаба для того, чтобы только своими силами обеспечить стабильность государства и решение национальных проблем.

Немало противников «искусственного создания» национального вопроса было и в высших эшелонах партии. Например, секретарь ЦК КП(б)У Д. Мануильский в разгар подготовки проекта союзного устройства (сентябрь 1922 г.) в письме И. Сталину указывал, что отсутствие государственного единства республик тормозит развитие страны и поэтому необходимо отбросить изжившую себя форму взаимоотношений путем «ликвидации самостоятельных республик и замены их широкой реальной автономией»[966]. Понятно, что письмо это было написано «под Сталина» и его план автономизации. Но также несомненно и наличие подобных настроений у значительной части членов КП(б)У. Например, Н. Скрыпник, последовательный оборонец республиканского суверенитета, выступая на IV совещании национальных работников, подчеркивал, что на Украине «имеется еще много таких товарищей, которые и сейчас (в 1923 г. – А. М.) признают ненужность и вредность существования национальных республик»[967]. Д. Мануильский объяснял свои сомнения в целесообразности существования независимых республик тем, что нэп выбил почву «из-под ног политических сепаратистов», украинская интеллигенция политически слаба и поскольку «украинский мужик “национальным” вопросом не интересуется», то они никакой серьезной оппозиции курсу на интеграцию не смогут предложить[968]. Но такие открыто ликвидаторские (с точки зрения украинской государственности) выступления звучали нечасто. Чаще признавалось, что «национальный вопрос на Украине есть» и «с этим нужно серьезно считаться нашей партии» (из выступления Д. Лебедя на VIII Киевской губернской партийной конференции в марте 1923 г.)[969]. Нейтралистские настроения ограничивались иронией или саботажем украинских республиканских центров (часто даже неосознанным) и стремлением ориентироваться на союзные организации и учреждения.

Еще прозрачнее на XI Екатеринославской губернской партийной конференции (март 1923 г.) выразился М. Фрунзе, которого никак нельзя заподозрить в симпатиях к «единой неделимой России». Отвечая на вопрос об оправданности федеративного устройства Советского Союза как союза равноправных республик, он заметил, что не будь мелкобуржуазной стихии, то и единство СССР было бы прочнее. Необходимость сохранения за республиками партийных центров (не как национальных, а как территориальных комитетов РКП(б) он объяснял тем, что приходится «считаться с необходимостью существования Украинского государства»[970].

Вынужденность этой меры сознавали многие, но это не означало, что все они принимали украинскую государственность как синоним всеобщей украинизации. Многие деятели партии считали УССР способом организации пролетариата Украины и вовсе не были согласны с тем, что развитие пролетарской революции должно вестись в украинских национальных формах. На этой почве появлялись концепции вполне конкретного характера. Речь идет о так называемой теории борьбы двух культур. В предыдущей главе мы познакомились с «украинским» вариантом ее трактовки, озвученной Н. Хвылевым. Хвылевой не был первым, кто заговорил о борьбе украинской и русской культур. Так, в ходе критики его взглядов указывалось, что толчок к их развитию дала «российская» интерпретация этой теории[971].

Собственно, никакой «теории» на самом деле не было, а была статья секретаря ЦК КП(б)У Д. З. Лебедя, напечатанная перед VII конференцией КП(б)У (начало апреля 1923 г.). В этой статье и в целом ряде его выступлений речь шла о проблемах развития украинского языка и культуры в условиях социалистического строительства, поскольку, как считал ее автор, «огромная часть национального вопроса… сводится к культурно-просветительской политике и линии партии в этой работе». По этой причине, полагал Д. Лебедь, партия «обязана в украинских условиях проверить, дает ли украинский язык возможность ускорить культурный процесс в украинском народе, особенно в крестьянстве… или он тормозит этот процесс, не помогая овладевать культурой, а затрудняя». И далее он делал вывод, что активная украинизация, особенно украинизация рабочего класса и партии, была бы не только не нужна, но и реакционна, поскольку «национализация, т. е. искусственное насаждение украинского языка… при нынешнем политическом, экономическом и культурном соотношении между городом и деревней» означала бы переход «на точку зрения низшей культуры деревни по сравнению с высокой культурой города»[972].

За этот вывод ухватились критики Д. Лебедя, прежде всего те, кто стояли на украинской национальной платформе. Секретарь ЦК КП(б)У был обвинен в теоретическом обосновании великодержавного уклона, в искажении ленинской национальной политики. Уже на VII партийной конференции М. Фрунзе раскритиковал его «теорию» и сказал, что она «абсолютно неверна и чрезвычайно опасна для судьбы коммунистического движения и судеб революции». «С ней нужно во что бы то ни стало покончить»[973] – так закончил свое выступление зампред СНК УССР. Еще большие протесты сторонников украинизационной линии вызвало другое положение, а именно констатация Д. Лебедем неизбежности борьбы культур и, естественно, победы одной из них. Как позднее в случае с Н. Хвылевым, это извлеченное из контекста положение, как и вся «теория» в целом, трактовалось излишне прямолинейно.

Сам же Дмитрий Захарович хотел сказать о другом. Он исходил из типично коммунистических позиций, считая «вопрос о нации… не целью, а средством изменения быстроты социалистического строительства»[974]. Поэтому под «культурой», по его собственным словам, Д. Лебедь подразумевал не только язык и этнографическую специфику, а «культуру – экономику города и культуру – экономику села». В этом контексте и надо было рассматривать борьбу культур как борьбу экономик, столкновение способов производства: передового – промышленного, социалистического, отождествляемого с рабочим городом, и отсталого – вчерашнего, мелкотоварного и мелкобуржуазного, олицетворяемого собственнической деревней[975].

Естественно, симпатии настоящего коммуниста должны быть на стороне города. А в силу исторических обстоятельств культура города на Украине была русской, а села – украинской, правильнее сказать, народно-этнографической. Борьба передового и отживающего – явление закономерное и всегда бывшее двигателем истории. Победить должна была культура передовая. Собственно, в условиях модернизационного перехода это волей-неволей диктовали железные законы экономического развития. Но борьба должна была вестись не на «кулаках», не в виде какой-то «русификации» ради самой русификации, а быть экономическим противостоянием старого и нового и заключаться в установлении тесного экономического союза между рабочим классом и крестьянством. Тут-то и было необходимо правильно учитывать соотношение сил промышленного города и мелкотоварной деревни и правильно строить национальную политику. В понимании Д. Лебедя таковая должна была оказывать локализующее и нейтрализующее действие на «политические вредные тенденции мелкобуржуазного засилья»[976]. Вот для этого противодействия национализму, для подчинения крестьянства влиянию рабочего класса и нужно было использовать народный язык и культуру. Но украинский язык должен был служить только средством «проведения советского, пролетарского, коммунистического влияния». Тогда же, когда язык превращался в самоцель, в «средство национализации», а украинизация проводилась «не из сознания, а из чувства», это должно было квалифицироваться как проявление украинского шовинизма и немедленно пресекаться. И вообще, считал Лебедь, следовало не поощрять «шовинистические тенденции» (а «это бывает сплошь и рядом»), а давать отпор выходцам из украинских партий и тем, кто «ударился в украинский шовинизм», когда они говорили, будто «украинская культура лучше русской»[977].

Предчувствуя возможные обвинения в симпатиях к русификаторству и «единой неделимой», Д. Лебедь называл шовинизмом и другую крайность. Приведем его слова целиком: «Утверждать сейчас, что на Украине уже можно и должно делать ставку на ассимиляторство, на преобладание русской культуры, как культуры экономики, как культуры техники, а не украинской культуры, как культуры деревни, было бы, несомненно, самым настоящим шовинизмом, а не марксистским разрешением вопроса, независимо от того, какая культура победит в дальнейшем развитии социализма»[978]. (Наиболее важный момент выделен мной. – А. М.)

Если охарактеризовать «теорию» в целом, то можно сказать, что она имела все черты модернизационного проекта в национальной сфере, хотя Д. Лебедь и не считал, что партия должна рассматривать вопросы экономики и национальной политики в смысле их активного синтеза и использования в интересах друг друга ради достижения именно национальных целей. Партия не должна была помогать русской пролетарской культуре, но это даже не было нужно. Оставить «все как есть» и признать прогрессивность победы города над деревней означало оказать молчаливую поддержку русскости (естественно, в ее интернациональном, пролетарском виде) – ведь социалистическая экономика сделает все сама – и даже подразумевало сочувствие неизбежной победе «русского конкурента». Недаром Д. Лебедь говорил, что такая возможность пока не сложилась.

Как покажет недалекое будущее, ряд положений «теории» будет подтвержден практикой. Социалистическая модернизация экономики и общества оказалась связана с русской культурой. В то же время было бы явной натяжкой называть Д. Лебедя каким-то русским националистом и русофилом, каким его пытаются изобразить украинские националисты. Он не мыслил национальными категориями, и не утверждение общерусской идентичности или общерусского сознания было его заботой. Эти понятия были после революции непопулярны. Д. Лебедь рассуждал так же, как и большинство российских большевиков, полагавших, что партия не должна искусственно «возрождать» или создавать на пустом месте национальные культуры, пусть «даже пролетарского толка»[979]. Кстати, он не был первым, кто публично высказывал сомнения в целесообразности широкой украинизации. Еще в ноябре 1920 г. Г. Зиновьев, занимавший пост председателя Исполкома Коминтерна, выступая на V конференции КП(б)У, предлагал ограничить употребление украинского языка только селом. «В конце концов, – говорил он, – через ряд лет победит тот язык, который имеет больше корней, более жизненный, более культурный». Но поскольку большевики не могут стоять в стороне от культурных вопросов, они должны «показать украинской деревне, что советская власть ей не помеха говорить и учить своих детей на каком угодно языке»[980].

Разумеется, воплощение «теории» на практике не прекратило бы процесс строительства украинской нации. Для этого понадобилась бы осознанная, наступательная, рассчитанная на длительную перспективу программа в национальном вопросе, напрямую связанная с программой широкого экономического строительства, и подключение к ее осуществлению всей мощи государственной машины, что в условиях коммунистической России было нереально. Но оно могло значительно затормозить украинское нациостроительство. Этому способствовали бы само экономическое развитие, улучшение хозяйственной ситуации, втягивание села в тесные связи с городом, социальное переустройство общества. И тогда просто бы не возникло вопроса об иной, альтернативной русской, культуре экономического развития. Но налаживание таких связей было делом непростым и требовало много времени, которого большевики не имели или же считали, что не имели. Союз с крестьянством им требовался немедленно.

К тому же при осуществлении «политики невмешательства» в действительно имевшее место противостояние культур и национальных мировоззрений все, связанное с украинской культурой, языком и т. п., автоматически было бы отброшено в сторону и отдано на откуп национальному движению. Возможные антибольшевистские выступления, возникнув на почве социально-экономического недовольства, могли приобрести национальную окраску. Допустить этого большевики не могли. Поэтому достаточно реальные и прогрессивные с модернизационной точки зрения, а главное – объективно отражающие истинное положение вещей «теории» «борьбы культур» в российском варианте оказались не нужны и «преданы анафеме». В партии возобладала другая точка зрения на проблему взаимоотношения украинского и русского национальных начал, и решение национального вопроса в 1920-х гг. осуществлялось путем повсеместного утверждения украинскости в виде политики украинизации.

Не будем останавливаться на ней подробно и рассматривать ее ход и результаты. Политика украинизации была шире обычной коренизации госаппарата управления и даже создания местных пролетарских кадров, как это было в подлинно национальных республиках. Украинизация означала окончательную победу украинского национального проекта и его утверждение в массах. Под ее крылом окрепло, развернулось и заговорило во весь голос так называемое украинское «культурное возрождение», то есть разнообразная деятельность национального движения. Оно было бы невозможно или весьма затруднительно без прикрытия официальной политикой поддержки украинского языка и культуры. Но значение политики украинизации для судеб украинского национального строительства состояло еще и в том, что работу на этом фронте повела партия, используя при этом всю мощь государства. И вклад партии в дело строительства украинской нации не меньший (и даже больший), нежели непосредственный вклад в него украинского движения.

Но то, что большевики ограничили себя лишь украинским вариантом национального развития населения УССР, сужало им поле для маневра. Активность беспартийных адептов национального движения, украинские настроения в партии, в которых были замечены не только выходцы из УКП(б) и УКП, сигнализировали о том, что партии не остается ничего иного, как обратить на украинский вопрос более пристальное внимание, использовать его в своих интересах и разбить националистов на их же «поле» их же «оружием». Или в противном случае оказаться перед перспективой длительного противостояния украинскому национализму – до тех пор, пока большевикам не удалось бы установить прочные экономические связи между городом и селом. А учитывая «особенности» экономической политики большевиков и их отношение к селу как к неиссякаемому источнику средств, достичь этого в ближайшей перспективе было бы проблематично.