28 августа
28 августа
Из Парижа приехала комиссия, выделенная Вторым и Третьим Интернационалами для помощи антифашистской Испании, – Жак Дюкло, Жиромский и сенатор Брантинг. Мы ужинали и беседовали с ними в маленьком баскском ресторанчике возле Гран Виз, когда около полуночи раздались два довольно близких тяжелых взрыва. На улице началась легкая суматоха, но света почти никто не тушил, сверкали огромные разноцветные неоновые рекламы кино и театров. Только через минут десять завыла сирена – она пронеслась несколько раз на мотоциклете.
Бомбы разорвались в самом центре, в саду военного министерства. Здание это было очень легко найти, еще легче ночью, чем днем, потому что оно находится точно на пересечении двух ярких линий фонарей – улицы Алкала и линии бульваров. У министерства убит капрал и ранен солдат. Какое-то орудие выстрелило в самолет, после чего он улетел, сбросив по пути еще три бомбы, – ранены рабочие.
Это первый со времени мировой войны воздушный налет на гражданский город. Первый, но, видимо, не последний. До сих пор мятежники бомбили главным образом военные объекты. Теперь принимаются за мирное население.
Город долго не может уснуть, к тому же ночь невыразимо душная. Мы сидим до рассвета в вестибюле «Флориды» у раскрытых окон. Проведена какая-то черта. Германские бомбардировщики опять над европейской столицей! Фашизм объявил, что уже готов сражаться. Не лжет ли он, поистине ли он готов? Может быть, это обман, проба сил, дерзкий вызов антифашистским и парламентским странам, чтобы проверить, готовы ли они? Может быть, это «психическая атака»? Не следует ли отразить ее немедленно, решительно, сокрушительно? Поднять эту брошенную в лицо перчатку? Завтра, вернее уже сегодня, в исторический день двадцать девятого августа тысяча девятьсот тридцать шестого года в ответ на бесчеловечную бомбардировку мирной европейской столицы правительства Франции и Англии пошлют ультиматум фашистским державам, поддерживающим мятежников против законного испанского правительства. Экстренный пленум совета Лиги Наций предложит французскому правительству обеспечить мощью своих воздушных сил оборону мирных испанских городов. Правительство Хираля немедленно получит все виды боевого снаряжения, которое Франция должна была поставлять Испании. Вся Европа, весь мир в едином порыве, в мгновенном и грозном сплочении дают отпор милитаристскому блоку фашистов. Зверю прищемляют хвост, он идет на попятную, он отступает, бомбардировка мирного Мадрида в ночь на двадцать девятое августа дорого обходится фашистским поджигателям войны… Дюкло лихорадит: скорей в Париж – он выступит в палате, он заявит правительству. Блюм должен это понять, он будет реагировать, он не упустит этого момента. Шутка сказать! Бомбардировка мирного Мадрида – ведь это фантастика! Более подходящего момента для контратаки поджигателям войны не было уже много лет. Тот, кто пропустит в бездействии день двадцать девятого августа 1936 года, будет отвечать как преступник перед народом, перед историей… Жиромский полностью согласен с этим. Спокойного, молчаливого Брантинга всего трясет. Он убежден: скандинавские страны выступят сплоченно и резко – Копенгаген и Стокгольм не хотят видеть «Юнкерсов» над своими мирными крышами. А Прага! А Вена! А Бухарест!.. Нужно только, чтобы Франция подала сигнал.
Но сейчас, реально, только дюжина парней из интервальной эскадрильи представляют собой международную военную помощь. В четыре утра Гидес и еще двое пилотов уехали в Барахас, дежурить у истребителей. Остальные в компании с дамами сидели тут же, в вестибюле, и обсуждали характер будущей войны; поутру они разошлись по комнатам спать, оставив на столе много бутылок. Через час их стали будить – Гидес по телефону требовал пополнения на аэродроме. Дамы тоже спустились с ними вниз, не очень одетые, – у одной не хватало чулка, – и во что бы то ни стало хотели ехать вместе. Пилоты долго препирались с ними у стойки портье и покончили на том, что по дороге в Барахас развезут их по домам.
Вышли газеты. Если бы не знать стиль испанской печати, можно было бы получить столбняк от рассуждений о ночной бомбардировке. Газеты пишут, что воздушные бомбы в сто килограммов (кто их взвешивал?!) никому не опасны и просто смешны. Храброе население Мадрида, пишут они, просто смеется над такими бомбами. Двести пятьдесят кило – это тоже, в сущности, пустяковая бомба. Вот ежели взять бомбу в пятьсот килограммов да еще если направить ее точно на какое-нибудь очень большое здание, например на Национальный дворец, – тогда, если угодно, пришлось бы говорить о настоящем эффекте. Эти рассуждения, похожие на провокацию, содержатся в нескольких газетах… «Кларидад» выступает – не отклик ли на позавчерашний разговор со «стариком»? – с большой статьей об организации вооруженных сил. Позиция – решительно против регулярной добровольной армии, которую автор (статья без подписи, говорят, писал Аракистайн) называет армией наемников и противопоставляет рабочей милиции.
Места, где упали бомбы, отгорожены, кровь засыпана песком; толпа азартно разбирает на память осколки разбитого стекла. Все упоенно судачат о весе бомб; уже установилось мнение, что бомба в пятьдесят кило – это не для Мадрида. Такие арбузы пусть сбрасывают где-нибудь на Каламочу или на Махадаонду – испанскую Чухлому. Камереро в кафе, подавая шарики мороженого, грациозно приговаривает: «Одна в десять кило, разрывная, шоколад с ананасом…» Чистильщики сапог приветствуют; «Салют и бомбас», «Салют и тримоторес».
В саду военного министерства, на том месте, где убит капрал, на взрытую траву положен букет красных роз. Кругом садовой решетки, по улице Алкала и по бульварам катится река устойчивой мадридской жизни. По широкому тротуару стучат высокими каблучками прибранные сеньориты. Платья, пояса, юбки, сумки прилажены, как всегда, до последней складочки; прически напомажены и отлакированы, каждая кудряшка, каждый завитой волосок укреплен воском, чтобы не раскрутился, не отстал в этой сумасшедшей жаре. Лицо, губы, реснички, уши, ногти тщательно раскрашены, – есть ли что-нибудь более законченное, чем испанская женщина на улице, на прогулке! Их ведут под руку солдаты, командиры и просто военные люди без чина и звания, в грубых холщовых комбинезонах, полотняных милицейских шапках или совсем без шапок, в туфлях на босу ногу, с винтовками, с пистолетами, с ручными гранатами за поясом. Сеньориты стреляют подведенными глазами и громко болтают низкими, грубоватыми, цыганистыми голосами, – но не подумайте плохого; эго добропорядочные девицы и уважаемые матери семейств. Одинокие прохожие, бездельники в кафе, шоферы в ожидании пассажиров задевают женский пол восторженными восклицаниями: «О, гуапа!», «О, морена!», «О, рубия!» (О, красивая! О, брюнетка! О, блондинка!) Делают они это подряд, автоматически, так, что игривый комплимент достается иногда и восьмидесятилетней старухе.
Стоят длинные очереди пожилых хозяек – на сахар. Выдают по полкило. Стало туго с картофелем – привозной с севера продукт, и с мясом – основные мясные районы захвачены мятежниками. Сливочного масла совсем не видно в Мадриде. Большие очереди за молоком.
Военная милиция не имеет пока никакого своего аппарата снабжения. Части прикреплены на питание к гостиницам, к ресторанам, к кафе, по разверстке. Поэтому в самых шикарных отелях в обеденное время полно солдат, шум, оживление. Обед для них готовится, конечно, похуже, чем для гостей, но все-таки пока очень хороший, с рисом, с рыбой, с мясом, с огромным количеством оливкового масла. Военным хлебом называется белоснежный, очень тяжелый, плотный, как сыр, белый хлеб.
Магазины все торгуют, цены не поднялись, только нигде нельзя достать автоматических ручек и фотопринадлежностей. В дни мятежа и в последующие дни были мгновенно растасканы все оружейные, фотографические и писчебумажные магазины. В этой войне будут много снимать и много писать.
Автомобилей частных нет, такси нет, купить тоже нельзя. Мне доставили реквизированную машину «Автоплан», очень хороший сильный лимузин. Шофер Дамасо вечно слушает в машине радио. Сегодня во время передачи какой-то теноровой арии он взвизгнул, обернулся и подмигнул.
– Хозяин поет!
– Какой хозяин?
Оказывается, машина принадлежит (принадлежала?) знаменитому певцу Анхелильо (Ангелок), исполнителю легкого репертуара.
– А сам он где?
– Здесь, в Мадриде. Вот же, поет с радиостанции. Он ведь здорово за республику. Он и на фронт часто ездит, поет перед народной милицией.
– А почему у него машину забрали?
– Этого я не знаю. Я обещал ему, что буду беречь лимузин, но я, конечно, не обязан этого делать, потому что это уже не его машина.
Я требую объяснить Дамасо, что машину беречь все-таки надо, пробую объяснить и насчет общественной собственности. Но здесь пока трудно обо всем этом столковаться.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.