XII

Итак, спрашивают некоторые, разве в совокупности всех последовательно развертывающихся исторических событий, в присущей всем им необходимости не заключено никакого смысла, никакого значения? Этот вопрос заслуживает, разумеется, нашего внимания и требует надлежащего ответа независимо от того, исходит ли он из лагеря идеалистов или из уст самых осторожных критиков.

В самом деле, если мы обратим свое внимание на интуитивные или интеллектуальные предпосылки, из которых вытекает понятие прогресса, т. е. идеи, вмещающей в себе и охватывающей процесс развития человечества в целом, мы увидим, что все подобные предпосылки покоятся на свойственной нашему уму потребности приписывать ряду или рядам исторических событий известный смысл и известное значение. Для всякого, кто тщательно расследует специфическую сущность понятия прогресса, это понятие неизменно содержит элемент оценки; поэтому его нельзя смешивать с узким понятием простого развития, в котором полностью отсутствует идея увеличения ценности, побуждающая нас утверждать относительно той или иной вещи, что она прогрессирует.

* * *

Я уже говорил выше, и, как мне кажется, достаточно пространно, о том, что прогресс не представляет собой какого-либо императива или предписания, стоящего над естественной и непосредственной сменой человеческих поколений. Это так же очевидно, как очевиден и факт сосуществования различных народов, наций и государств, находящихся в одно и то же время на разных стадиях развития; как нельзя отрицать и относительного превосходства в настоящее время одних народов над другими, более отсталыми; как, наконец, бесспорен частичный и относительный регресс, неоднократно имевший место в ходе истории,— регресс, примером которого на протяжении столетий служила Италия. Более того, если вообще существует убедительное доказательство, почему прогресс не следует понимать в смысле непосредственно действующего закона или, если прибегнуть к более сильному выражению, непреложного, неотвратимого закона, таким доказательством является именно следующее обстоятельство: социальное развитие в силу тех самых причин, которые лежат в основе всего процесса развития, часто завершается регрессом. С другой стороны, очевидно и несомненно, что как способность к прогрессу, так и возможность регресса, во-первых, не составляют ни прямой привилегии, ни врожденного недостатка той или иной расы, а во-вторых, не являются непосредственным следствием определенных географических условий. Ибо дело не только в том. что древние центры цивилизации различались между собой, не только в том, что с течением времени они перемещались в другие районы, но и в том, что орудия, открытия, результаты и импульсы определенной, уже развившейся цивилизации могут в известных пределах восприниматься всеми людьми до бесконечности. Короче говоря, прогресс и регресс неотделимы от условий и ритма социального развития в общем и целом.

* * *

Поэтому вера в универсальный характер прогресса, с такой силой проявившаяся в XVIII веке, коренится в том позитивном факте, что люди, когда они не наталкиваются на препятствия со стороны внешних обстоятельств п не встречаются с помехами, создаваемыми их собственной деятельностью в общественной среде, способны все без исключения к прогрессу.

Далее, в основе предполагаемого или воображаемого единства истории человечества, в результате которого процесс развития различных обществ образует как бы одну цепь прогресса, находится другое явление, послужившее поводом и причиной создания множества фантастических идеологических представлений. Хотя не все народы двигались вперед одинаково быстро и даже некоторые из них либо останавливались в своем развитии, либо начинали двигаться по пути регресса; хотя процесс общественного развития не обладал во всех областях и во все времена одним и тем же ритмом и одной и той же интенсивностью, тем не менее не вызывает сомнения то обстоятельство, что с переходом в процессе истории ведущей роли от одного народа к другому полезные продукты, уже приобретенные народами, приходившими в упадок, воспринимались теми, которые выходили на историческую сцену и двигались по восходящей линии. Ото относится не столько к произведениям чувства и воображения, которые, впрочем, тоже сохраняются и увековечиваются литературной традицией, сколько к продуктам мысли, и в особенности к изобретению и производству технических орудий, ибо после их изобретения они начинают непосредственно передаваться и переходить от одного народа к другому.

Следует ли напоминать, что письменность никогда не утрачивалась человечеством, несмотря на то что народы, которые изобрели ее, исчезли с арены истории. Следует ли напоминать, что мы всегда носим с собой карманные часы с вавилонским циферблатом и что мы пользуемся алгеброй, введенной теми арабами, историческая деятельность которых была развеяна позднее ходом истории наподобие песка пустыни? Не стоит заниматься дальнейшим бесконечным нагромождением случайных примеров, так как достаточно представить себе развитие технологии и историю изобретений в широком смысле слова, в которых отчетливо видна почти не имеющая перерывов преемственность в средствах труда и производства.

Наконец, те предварительные краткие очерки, которые носят название «всеобщая история», хотя в замысле их составителей и в самом изложении неизменно чувствуется некоторая принужденность и искусственность, вообще никогда не былп бы задуманы и написаны, если бы сменяющие друг друга события не предлагали рассказчикам-эмпирикам некоей, хотя и топкой, нити, дающей возможность уловить непрерывность исторического процесса.

Приведем в качестве примера Италию XVI века: она несомненно приходит в упадок, но в то же время передает остальной Европе свое интеллектуальное оружие. Но не только последнее становится достоянием развивающейся далее цивилизации: мировой рынок также складывается на основе тех географических открытий и тех изобретений в сфере мореплавания, которые были сделаны итальянскими купцами, путешественниками и моряками. Другие страны восприняли в Италии не только способы ведения войны, не только утонченные и изворотливые политические приемы (хотя это единственное, на что обращают свое внимание ученые), но и искусство умножать деньги, получившее четкую форму детально разработанной коммерческой дисциплины: кроме того, постепенно они восприняли зачатки науки, на которой покоится современная техника, и прежде всего методы регулярного орошения полей и общие законы гидравлики. Все это настолько верно и несомненно, что какому-нибудь любителю строить предположения мог прийти в голову следующий вопрос: во что превратилась бы Италия в эту современную буржуазную эпоху, если бы был осуществлен проект венецианского сената (1504 год) о проведении мероприятий, по своим последствиям напоминающих проведение канала через Суэцкий перешеек, и итальянский флот оказался бы в состоянии соперничать с португальцами непосредственно в Индийском океане именно в тот момент, когда перенесение центра тяжести исторической деятельности из бассейна Средиземного моря на океан подготовило упадок Италии? Однако довольно экскурсов в область фантазии!

* * *

Итак, в истории, бесспорно, существует известная, носящая эмпирический характер и обусловленная обстоятельствами непрерывность передачи и последовательного роста орудий цивилизации. И, несмотря на то что этот факт исключает всякую мысль о заранее предначертанном плане, о преднамеренной или скрытой конечной цели, о предустановленной гармонии и все другие фантастические идеи, о которых так много отвлеченно размышляли, он не исключает, тем не менее, идеи прогресса, могущей служить нам известным мерилом для оценки процесса развития человечества. Не вызывает сомнений, что прогресс не охватывает материально все смены поколений и что понятие прогресса не заключает в себе ничего категорического, так как иногда наблюдался также регресс отдельных обществ. Однако отсюда не следует, что эта идея не может служить руководящей нитью и критерием для выяснения значения исторического процесса. В подобном критическом, осторожном подходе как к употреблению специфических понятий, так и к самому методу их применения ничего не понимают те жалкие, непримиримо настроенные эволюционисты, которые хотят быть учеными, не пользуясь грамматикой и законами логики, без которых вообще немыслима наука.

Как я не раз говорил, идеи не падают с неба, и даже те из них, которые в известные моменты порождаются верой и возникают как бы вне связи с данными условиями, в метафизическом облике, всегда содержат в себе указание на их связь с группой фактов, которым они стремятся или пытаются дать объяснение. Идея прогресса как объединяющего начала в истории с силой проявилась и приняла гигантские размеры в XVIII веке — в героический период политической и интеллектуальной жизни революционной буржуазии. Подобно тому как буржуазия положила начало в сфере практических действии самому интенсивному из всех известных нам нсторнческих периодов, она создала в то же самое время свою собственную идеологию, в основе которой лежало понятие прогресса. Эта идеология по существу в данное время означает, что капитализм является единственной формой производства, способной распространиться на весь земной шар и поставить весь человеческий род в такие условия существования, которые повсюду были бы сходными. Если современная техника в состоянии проникнуть повсюду, если все человечество выступает на единой арене конкурентной борьбы, а вся земля представляет собой единый рынок, то что же удивительного, если идеология, являющаяся интеллектуальным отражением этой действительности, пришла к утверждению, что нынешнее историческое единство было подготовлено всем, предшествовавшим ему? Переведите это представление о так называемой подготовке в совершенно естественное представление о ясных, доказуемых, последовательных фазах развития, и перед вами открывается путь от идеологии, основанной на понятии прогресса, к историческому материализму. Таким образом вы придете также к утверждению Маркса, что буржуазный способ производства является последним антагонистическим способом производства в процессе развития общества.

Чудеса буржуазной эпохи в деле унификации процесса социального развития не имеют себе подобных в прошлом. Весь Новый свет и Австралия, Южная Африка и Новая Зеландия — все они похожи на нас! Как следствие этого процесса на Европу становится похож и Дальний Восток, стремящийся подражать ей, и другие области Африки — в результате их завоевания! Перед лицом подобной универсальности и подобного космополитизма представляется совсем незначительным явлением приобщение кельтов и иберов к римской культуре, германцев и славян — к сфере римско-византийско-христианской культуры. Эта постепенно возрастающая унификация с каждым днем все более отражается на политическом механизме Европы: поскольку этот механизм имеет своим фундаментом экономическое завоевание других частей света, он подвержен теперь колебаниям в зависимости от приливов и отливов, исходящих из самых отдаленных районов земного шара. При таком сложнейшем сплетении действий и противодействий война между Японией и Китаем, которая велась с помощью средств, либо сделанных по образцу европейских, либо прямо заимствованных у европейской техники, надолго оставляет глубокий след в дипломатических отношениях Европы и еще более отчетливый след на деятельности биржи — зеркале, точно отражающем изменения в сознании общества. В Европе, господствующей над всем остальным миром, недавно наблюдались колебания в политических отношениях между государствами, вызванные восстанием в Трансваале и поражением итальянских войск в Абиссинии[81], имевшим место как раз в последние дни [82].

На протяжении тех столетий, когда подготовлялось и постепенно приняло свою современную форму экономическое господство буржуазного производства, росло также стремление внести единообразие в историю, рассматривая ее с общей точки зрения. Именно в этом находит свое объяснение и оправдание идея прогресса, которая лежит в основе многих книг по философии истории и Kulturgeschichte. Единство повсеместно господствующей социальной формы, т. е. единство капиталистической формы производства, к которому буржуазия стремилась в течение ряда веков, нашло более убедительное и наглядное отражение в концепции единства истории, чем когда-либо это мог сделать в отношении человеческой мысли узкий космополитизм Римской империи или односторонний космополитизм католической церкви.

* * *

Однако наступившая благодаря распространению капиталистического способа производства унификация общественной жизни развилась вначале и продолжает теперь развиваться не согласно заранее начертанным правилам, планам и задуманным проектам, а, напротив, посредством борьбы и столкновений, образующих в своей совокупности колоссальный клубок противоречий. Война внешняя и война внутренняя. Непрерывная борьба между нациями и непрерывная борьба между группами людей, составляющими отдельную нацию. При этом сплетение действий и поступков такого множества соперников, конкурентов и противников настолько сложно, что весьма часто бывает очень трудно открыть внутреннюю связь между событиями и координация этих событий ускользает от внимания. Столкновения, происходящие в настоящее время между людьми, разные виды борьбы, которая ведется различными методами между нациями и внутри каждой из них,— все это помогает нам лучше понять, какого рода трудности приходилось преодолевать человечеству в прошлом, в процессе своего исторического развития. Если буржуазная идеология, отражая стремление к установлению единообразия в капиталистическом духе, возвестила о прогрессе человеческого рода, то исторический материализм, не прибегая к громким словам, открыл противоположное явление: что вплоть до нашего времени причину и движущую силу всех исторических событий составляли противоречия.

Вот почему движение истории, взятое как нечто целое, предстает перед нами в виде движения колеблющегося, или, вернее, если воспользоваться более подходящим образом, нам кажется, что оно развивается по линии, которая часто меняет свое направление и снова прерывается, временами как бы поворачивает назад, иногда вытягивается, намного удаляясь от своей исходной точки, короче говоря, представляет собой настоящий зигзаг.

Если принять во внимание сложную внутреннюю структуру каждого общества и столкновение ряда обществ на поле конкуренции (начиная с примитивных форм борьбы — набега, грабежа и пиратства и кончая утонченными методами — внешне корректной игрой на бирже), вполне естественно, что каждый исторический результат, когда к нему применяют единственное субъективное мерило индивидуальной оценки, весьма часто предстает в виде чего-то случайного; будучи подвергнут затем теоретическому рассмотрению, он представляется уму более запутанным и непонятным, чем неожиданное появление метеоров.

Поэтому слова, что ирония царит в истории, не являются пустой фразой; в самом деле, если и не существует бога Эпикура, насмехающегося сверху над человеческими делами, здесь, на земле, человеческие дела сами слагаются в божественную комедию.

* * *

Исчезнет ли когда-либо эта ирония человеческих судеб? Станет ли когда-либо возможной такая форма ассоциации, которая создаст условия для полного и всестороннего развития человеческих способностей, в результате чего последующий исторический процесс приобретет характер подлинной и действительной эволюции? Возможно ли, что все люди станут, говоря языком любителей громких фраз, гуманными? Действительно ли в тот период, когда коммунистическое производство устранит противоречия, которые являются в настоящее время причиной и следствием экономических различий, труд человека достигнет высшей степени продуктивности и интенсивности в процессе коллективного труда, п в то же время каждый отдельный человек, развивая свою энергию, получит полную свободу проявить все свои индивидуальные способности?

В утвердительных ответах на эти вопросы заключается все то, что критический коммунизм говорит о будущем, т. е. то, что он предсказывает относительно будущего. Но он делает это не так, как если бы он обсуждал какую-то абстрактную возможность или стремился осуществить на практике такое положение вещей, на которое он надеется и которого он горячо желает. Он говорит о будущем и предсказывает его потому, что возвещает о событии, которое неизбежно наступит в силу необходимости, заключенной в самом историческом развитии, рассматриваемом и исследуемом отныне в самой сущности — своей экономической основе.

«Только при таком порядке вещей, когда не будет больше классов и классового антагонизма, социальные эволюции перестанут быть политическими революциями» [83].

«На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех» [84].

«Буржуазные производственные отношения, это — последняя антагонистическая форма общественного процесса производства, антагонистическая не в смысле индивидуального антагонизма, а в смысле антагонизма, вырастающего из общественных условий жизни индивидуумов; но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма. Этой общественной формацией завершается поэтому предыстория человеческого общества» [85].

«Раз общество возьмет во владение средства производства, то будет устранено товарное производство, а вместе с тем и господство продуктов над производителями. Анархия внутри общественного производства заменяется плановой, сознательной организацией. Прекращается борьба за отдельное существование. Тем самым человек теперь — в известном смысле окончательно — выделяется из царства животных и из звериных условий существования переходит в условия действительно человеческие. Условия жизни, окружающие людей и до сих пор над ними господствовавшие, теперь подпадают под власть и контроль людей, которые впервые становятся действительными и сознательными повелителями природы, потому что они становятся господами своей обобществленной жизни. Законы их собственных общественных действий, противостоявшие людям до сих пор как чуждые, господствующие над ними законы природы, будут применяться людьми с полным знанием дела, следовательно, будут подчинены их господству. Общественное бытие людей, противостоявшее им до сих пор как навязанное свыше природой и историей, становится теперь их собственным свободным делом. Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самого человека. И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в значительной и все возрастающей степени и те следствия, которых они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы...

Совершить этот освобождающий мир подвиг — таково историческое призвание современного пролетариата» [86].

Если бы Маркс и Энгельс были когда-либо фразерами, если бы их ум не выработал в себе величайшей осторожности путем повседневного и кропотливого использования и применения научных методов, если бы постоянное соприкосновение с многочисленными заговорщиками и фантазерами не вселило в них отвращение ко всякой утопии, противодействуя которой они доходили до педантизма,— подобные высказывания могли бы показаться гениальными парадоксами, ускользающими от критического расследования. Но эти положения являются как бы заключением, фактическим выводом из учения об историческом материализме. Они представляют собой прямой результат критики политической экономии и применения диалектики к истории.

В этих утверждениях, которые, впрочем, могут быть развиты, как я буду иметь случай показать в другом месте, заключается единственно возможное предвидение будущего, не являющееся и не желающее быть ни романом, ни утопией. И в этих именно утверждениях содержится достаточно полный и окончательный ответ на вопрос, которым начинается данная глава: имеется ли в конце концов фактически в рядах исторических событий какой-либо смысл и значение?

Здесь я кончаю, ибо, на мой взгляд, для предварительного объяснения этого достаточно.

Рим, 10 марта 1896 года.