VII

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VII

Идеи не падают с неба; ничто не приходит к нам во сне.

Изменение в методах мышления, породившее недавно то историческое учение, которое составляет в данном труде объект нашего предварительного исследования и истолкования, происходило постепенно — сначала медленно, а позднее со все возрастающей быстротой — именно в тот период истории человечества, когда имели место великие политико-экономические революции, т. е. в ту эпоху, которая, если рассматривать ее с точки зрения политических форм, называется либеральной, но если рассматривать ее внутреннюю сущность, является вследствие господства капитала над пролетарской массой эпохой анархического производства. Перемены в сфере общественных идей, вплоть до создания новых методов мышления, совершались шаг за шагом, отражая опыт новой жизни. Подобно тому как последняя постепенно, в ходе революций XVIII—XIX веков сбрасывала с себя мифические, мистические и религиозные оболочки, по мере того, как она приходила к практическому ясному познанию своих непосредственных и прямых условий, точно также человеческая мысль, теоретически обобщающая эту жизнь, в свою очередь освобождалась от теологических и метафизических гипотез и в конце концов пришла к следующему прозаическому требованию: при объяснении истории необходимо ограничиваться изучением объективно существующей связи между определяющими условиями п определяемыми ими следствиями. Материалистическая концепция знаменует собой вершину этого нового направления в исследовании историко-социальных законов развития, ибо она является не частным случаем общей социологии или общей философии государства, права и истории, а учением, которое рассеивает все сомнения и неясности, присущие другим формам философского размышления над историей человечества, и кладет начало полному ее объяснению.

Вот почему легко — в особенности таким образом, как это делали некоторые вульгарные горе-критики — находить предшественников Маркса и Энгельса, первыми установивших основы данного учения. Разве кому-либо из их последователей, даже наиболее строго придерживающихся их взглядов, приходило когда-либо в голову выдавать этих мыслителей за чудотворцев? Более того, если кому-либо желательно заняться выяснением предпосылок возникновения учения Маркса и Энгельса, ему придется обратиться не только к тем, кого называют предтечами социализма, включая Сен-Симона и более ранних социалистов-утопистов, к философам, в особенности к Гегелю, и к экономистам, показавшим анатомию общества, производящего товары,— ему придется добраться до самого образования современного общества и тогда торжественно заявить, что теория — это воспроизведение вещей, которые она объясняет.

Ибо в действительности подлинными предтечами нового учения явились события новой истории, которая столь отчетливо и открыто обнаружила свою сущность с того времени, когда в Англии произошла в конце XVIII столетия великая промышленная революция, а во Франции — известный всем великий социальный переворот. Позднее эти события повторялись mutatis mutandis (с соответствующими изменениями) в различных вариантах и не в столь резких формах во всем цивилизованном мире. В самом деле, что же в сущности представляет собой мысль, как не сознательное и систематизирующее дополнение опыта, и что же представляет собой опыт, как не отражение и не интеллектуальную переработку явлений и процессов, которые возникают и развиваются или вне нашей воли, или как результат нашей деятельности, и что такое, наконец, гений, как не обособленная, последовательная и заостренная форма той мысли, которая рождается на основании опыта в умах многих людей одной и той же эпохи, но у большинства из них остается фрагментарной, неполной, неясной, колеблющейся и частичной?

* * *

Идеи не падают с неба. Более того, подобно любому другому продукту человеческой деятельности, они формируются при определенных обстоятельствах, в такое время, когда в достаточной мере созрели условия для их появления, под влиянием известных потребностей и как результат многократных попыток удовлетворить эти потребности, а также вследствие открытия тех или иных приемов доказательств, служащих как бы орудиями, с помощью которых вырабатываются идеи. Ведь и идеи предполагают наличие известных социальных условий и обладают своей техникой: даже мысль является формой труда. Отрывать то и другое, т. е. мысль и идеи, от условий и среды, в которых они зародились и получили свое развитие,— это значит исказить их природу и значение.

Задача моего первого очерка сводилась к тому, чтобы показать, как материалистическое понимание истории родилось именно в данных условиях, т. е. не как личное и допускающее критику мнение двух писателей, а как новое завоевание мысли, которое является неизменным следствием процесса зарождения нового мира, т. е. пролетарской революции. Иными словами, новые исторические обстоятельства получили свое дополнение в соответствующем орудии мысли.

Вообразить себе ныне, что этот продукт интеллектуальной деятельности мог бы появиться на свет в любое время и в любом месте, было бы равносильным принятию в своих научных изысканиях абсурда за норму. Произвольно переносить идеи с той исторической почвы и из тех исторических условий, в которых они зародились, на какую-либо другую почву — это все равно, что брать за основу своих рассуждений нечто попросту иррациональное. Почему бы в таком случае не предположить, что античный город, в котором возникло греческое искусство и наука, а также римское право, мог бы, сохраняя свой характер рабовладельческой демократии, в то же самое время создать и развить все условия, необходимые для современной техники? Почему бы не вообразить себе, что средневековый ремесленный цех, сохраняя свою неподвижную и застывшую структуру, свою сущность, мог бы приступить к завоеванию мирового рынка при отсутствии условий для ничем не ограниченной конкуренции, которые в действительности начали складываться как раз с разрушением и гибелью цеха? Почему бы не предположить, что феодальное поместье могло бы, сохраняя свой феодальный характер, превратиться в предприятие, производящее исключительно товары? Почему же Микеле ди Ландо не должен был бы тогда написать Манифест Коммунистической партии? Почему бы не допустить тогда, что открытия современной науки могли бы быть плодом мышления людей любой другой страны и эпохи, т. е. появиться раньше, чем определенные условия породили бы определенные потребности, и для их удовлетворения пришлось прибегнуть к помощи накопленного опыта?

Наше учение имеет своей предпосылкой широкое, целеустремленное и непрерывное развитие современной техники, а вместе с ней общества, производящего товары в антагонистической обстановке конкуренции, общества, необходимым условием становления и дальнейшего существования которого является накопление капитала в форме частной собственности, общества, которое непрестанно производит и воспроизводит пролетариат и вынуждено, для того чтобы поддержать свое существование, беспрерывно революционизировать свои орудия, а также государство и его правовой аппарат. Это общество, обнажившее в силу самих законов своего движения свое собственное внутреннее строение, порождает в виде противодействия материалистическую концепцию. Подобно тому как оно породило социализм, т. е. свое практическое отрицание, оно вызвало появление на свет нового исторического учения, представляющего собой теоретическое отрицание этого общества. Если история — не произвольный, а необходимый и естественный продукт деятельности людей именно потому, что они развиваются, а их развитие зависит от общественного опыта, последний же создается постольку, поскольку люди совершенствуют труд и накопляют и сохраняют его продукты и результаты,— если дело обстоит именно так, то та фаза исторического развития, на которой мы в настоящее время находимся, не может быть последней и окончательной, а свойственные ей внутренние противоречия составляют силу, вызывающую к жизни новые условия. Вот каким образом период великих экономических и политических революций XVIII—XIX веков сформировал в умах людей следующие две концепции: представление о том, что процесс исторического развития является имманентным и непрерывным, и материалистическое учение, которое является по существу объективной теорией социальных революций.

* * *

Не подлежит сомнению, что проникновение в глубь веков п преднамеренное воссоздание мысленным путем истории развития общественных идей, насколько это можно сделать на основании письменных источников,— занятие неизменно весьма поучительное, которое в особенности способствует тому, что мы начинаем все более критически относиться как к нашим воззрениям, так и к действиям. Такое обращение мысли к ее историческим предпосылкам, если оно не приведет нас в дебри эмпиризма беспредельной учености и не заставляет нас поддаться искушению проводить необдуманные и туманные аналогии, несомненно должно придать формам нашей научной деятельности гибкость и силу убеждения. Из общей суммы наших знаний мы практически извлекаем теперь благодаря наличию почти непрерывной традиции наилучшее из всего, что было когда-либо найдено, открыто и доказано не только в новое время, но и за предшествующую историю, со времени древней Греции, ибо именно с нее для всего человечества несомненно начинается сохраняющее преемственность развитие сознательного, последовательного п методического мышления. Нам не удалось бы ни на один шаг продвинуться в сфере научных исследований, если бы мы не использовали средств, уже давно открытых и испытанных; так, например, к числу имеющих наиболее общее значение относятся средства, предоставляемые логикой и математикой. Придерживаться противоположного мнения означало бы утверждать, что каждое поколение должно начинать все с самого начала, возвращаясь к детству человеческого рода.

Однако ни древним авторам, ограниченным узкими рамками городских республик, ни писателям Возрождения, вечно колебавшимся между воображаемым возвратом к античности и потребностью духовно постичь сущность зарождавшегося нового мира, не было суждено подняться до четкого анализа основных элементов, составляющих общество, которые непревзойденный гений Аристотеля замечал и понимал лишь в тех пределах, в которых протекала жизнь человека-гражданина.

Изучение генезиса и процесса развития различных типов общественного строя стало более глубоким, энергичным и приняло многосторонний характер в XVII и XVIII столетиях. В этот период сложилась политическая экономия и наряду с ней начали предприниматься под разными названиями — естественного права, духа законов и общественного договора — попытки расчленить на причины, факторы, логические и психологические явления многогранную и не всегда ясную картину той жизни, в недрах которой подготовлялась величайшая из всех известных нам революций. Все эти доктрины, каковы бы ни были субъективные намерения и стремления их творцов — приведем в качестве примера прямо противоположные воззрения консерватора Гоббса и пролетария Руссо,— все они были революционными по своему существу и по своим последствиям. В их основе вы неизменно обнаружите материальные и моральные нужды новой эпохи, служившие стимулом и побудительной причиной к их созданию. В тех исторических условиях этими потребностями были потребности буржуазии; вот почему надлежало бороться во имя свободы с традицией, церковью, привилегиями, классами, застывшими в определенных формах, т. е. сословиями, и, как следствие этого, с государством, которое было их творцом или казалось таковым, а также с привилегиями, существовавшими в торговле, ремеслах, труде и науке. Поэтому человека рассматривали абстрактно, т. е. исследовали отдельных индивидуумов, освобожденных и отделенных посредством логической абстракции от их исторических связей и необходимой социальной принадлежности. В уме многих понятие об обществе как бы разлагалось на атомы, а большинству представлялось естественным думать, что общество — это лишь сумма индивидуумов. При объяснении всех человеческих действий выдвигались вперед или ставились во главу угла абстрактные категории индивидуальной психологии; вот почему во всех этих придуманных системах идет речь только о страхе, самолюбии, эгоизме, добровольном подчинении, стремлении к счастью, врожденной доброте человека, свободе соглашений, а также о нравственном сознании, инстинкте или чувстве морали и тому подобных абстрактных и общих вещах, как будто бы их было достаточно для объяснения конкретной истории того времени и для создания на ее основе совершенно новой истории человечества.

Вследствие того, что все общество оказалось охваченным бурным кризисом, ненависть к унаследованному издревле, устаревшему, традиционному, организованному много веков тому назад и предчувствие близящегося обновления всего человеческого существования в конечном итоге полностью затмили идеи исторической необходимости и закономерности развития общества. Эти идеи, едва намеченные античными философами и получившие столь большое развитие в XIX веке, имели в тот период революционного рационализма лишь немногочисленных приверженцев — таких, как Вико, Монтескье и отчасти Кенэ. В этой исторической обстановке, породившей остроумную, находчивую, разрушительную, всепроникающую и чрезвычайно популярную литературу, кроется причина того, что Луи Блан не без некоторой напыщенности назвал индивидуализмом. С тех пор многие верили, что данный термин выражает неизменное свойство человеческой природы; это прежде всего могло служить в их глазах решительным аргументом против социализма.

Своеобразное зрелище, своеобразный контраст! Капитал, каков бы ни был способ его образования, стремился одержать победу над всеми предшествовавшими формами производства, разрывая мешавшие ему узы и ломая препятствия па своем пути, т. е. стремился завоевать в открытом или завуалированном виде господство в обществе, что действительно произошло в большей части мира. Позднее это привело к тому, что помимо всех форм современной нищеты и новой иерархии общества, в котором мы живем, создалось самое острое за всю историю противоречие: царящая ныне во всем обществе анархия производства и железная деспотия в организации производства на отдельных предприятиях, заводах, фабриках! А между тем мыслители, философы, экономисты и популяризаторы идей XVIII столетия видели лишь свободу и равенство! Все они рассуждали одинаковым образом, все они исходили из одних п тех же предпосылок, независимо от того, приходили ли они к заключению, что следует ожидать дарования им свободы от абсолютной монархии, были ли демократами или даже коммунистами. Никто не сомневался в скором наступлении царства всеобщего счастья, стоило лишь устранить путы и узы, наложенные невежеством и деспотизмом церкви и государства на человека, по природе своей доброго и склонного к совершенствованию. Эти узы не казались тогда условиями и рамками, в которых люди очутились в силу законов общественного развития и в результате хода истории, по необходимости антагонистического, а поэтому колеблющегося и извилистого (как это наконец стало известно нам благодаря торжеству объективной исторической науки): они представлялись лишь простыми препятствиями, от которых должно избавить людей правильное пользование разумом. В этом идеалистическом взгляде, достигшем своего крайнего выражения у некоторых героев Великой французской революции, таилась безграничная вера в несомненный прогресс всего человеческого рода. Впервые представление о человечестве появилось во всей своей полноте и без примеси религиозных идей или гипотез. Наиболее решительными из этих идеалистов были как раз крайние материалисты: отрицая все измышления религиозной фантазии, они не сомневались, что эта земля создана для счастья, лишь бы разум проложил ему путь.

* * *

Никогда идеи не подвергались такому дурному и варварскому обращению со стороны прозаических вещей, как в конце XVIII — начале XIX веков. Урок, преподанный реальной действительностью, был весьма суровым и вызвал немало печальных разочарований, за которыми последовал коренной переворот в умах людей. Короче говоря, факты оказались в противоречии со всеми предположениями; вначале это обстоятельство привело разочарованных мыслителей в уныние, но тем не менее оно не могло не вызвать стремления и потребности в новых исканиях. Известно, как Сен-Симон и Фурье, у которых именно в начале XIX столетия проявилась реакция против непосредственных результатов великой политико-экономической революции (эта реакция носила односторонний характер, свойственный гениям, опередившим свое время), решительно восстали: первый — против юристов, а второй — против экономистов.

И в самом деле: как только были устранены характерные для предшествовавшего периода времени препятствия, лежавшие на пути к свободе, их сменили другие, нередко более серьезные и тягостные. Равное счастье для всех людей не было достигнуто, и политической формой общества по-прежнему оставалась организация, охранявшая неравенство. Следовательно, общество, по-видимому, представляет собой нечто самодовлеющее и естественное, комплекс отношений и условий, источник движения которого заключен в нем самом, который пренебрегает добрыми субъективными намерениями своих отдельных членов и не считается с иллюзиями и планами идеалистов! Следовательно, оно идет своим собственным путем, и мы можем выявить законы его движения и развития, но не в состоянии навязывать ему эти законы! Благодаря этому перевороту в умах XIX век возвестил о том, что он призван стать веком исторической науки и социологии.

Действительно, мысль пронизала все области человеческой деятельности принципом развития. В этом столетии была открыта историческая грамматика и был найден ключ к исследованию происхождения мифов. В этом столетии были обнаружены эмбриогенетические следы доисторической эпохи и впервые была установлена преемственность различных политических и юридических форм, составляющих единый процесс развития. Это столетие возвестило о себе как столетие социологии в лице Сеи-Симона, во взглядах которого смешивались зародыши многочисленных противоречивых тенденций, что характерно для гениальных самоучек и предтечей. В этом отношении материалистическое понимание истории является результатом развития науки и в то же время завершением всего процесса ее формирования; оно представляет собой также — как результат и как дополнение — упрощение всей исторической науки и всей социологии, ибо оно приводит нас от производных явлений и сложных условий к основным функциям общества. И все это произошло на основе нового и бурно развивающегося опыта.

* * *

Законы экономики, которые существуют и развиваются самостоятельно, восторжествовали над всеми иллюзиями и обнаружили, что они являются ведущим началом в общественной жизни. Великая промышленная революция, которая произошла сначала в Англии, в век Просвещения, показала, что, если общественные классы нельзя рассматривать как продукт природы, еще меньше оснований считать их появление результатом случайности или свободной воли; они рождаются в ходе истории, в силу социальных причин, при определенном способе производства. И кто же, в самом деле, не наблюдал воочию, как в результате разорения классов мелких собственников: мелких крестьян и ремесленников поднялся новый класс пролетариев; кто же не был в состоянии увидеть, каким образом происходило это формирование нового социального слоя, до положения которого было насильно низведено столько людей? Кто не имел возможности заметить, как деньгам, превратившимся в капитал, удалось за короткое время приобрести господство в обществе вследствие того, что они притягивали к себе труд свободных людей, ибо необходимость продавать себя за заработную плату, в которую были поставлены эти люди, была исподволь подготовлена с помощью множества детально разработанных правовых норм и посредством насильственной экспроприации или экспроприации, осуществлявшейся косвенными путями? Кто не видел, как вокруг фабрик поднимаются новые города, а на их окраинах гнездится отчаянная нищета, которая ныне является уже не результатом неудач отдельных лиц, а условием и источником богатства? И на эту нищету, типичную для нового времени, оказались обреченными множество женщин и детей, впервые вышедшие из тьмы своего безвестного существования, чтобы выступить на исторической сцене в качестве зловещей иллюстрации того, что представляет собой в действительности общество «равных». И кто не понимал — даже если бы об этом не возвещала так называемая теория достопочтенного Мальтуса,— что число людей, которое могла бы охватить такого рода экономическая организация, хотя порой и оказывается недостаточным для тех, кто при благоприятном состоянии производства нуждается в рабочих руках, часто слишком велико, а поэтому не находит себе применения и начинает представлять опасность для существующего строя? Кроме того, становилось очевидным, что совершившееся в Англии стремительное, неистовое и бурное преобразование экономики было там успешным потому, что этой стране удалось создать себе невиданную до тех пор монополию но отношению к остальной Европе, а для поддержания этой монополии появилась надобность в проведении политики, не гнушающейся никакими средствами,— политики, позволившей всем раз навсегда перевести на язык прозы идеалистический миф о государстве, которое должно быть опекуном и наставником народа.

Непосредственное наблюдение подобных последствий новой жизни явилось источником более или менее романтического пессимизма laudatores temporis acti (панегиристов прошлого) — от Де Местра до Карлейля. В начале XIX века сатира на либерализм охватила умы и литературу. Началась та критика общества, которая лежит в основе всякой социологии. Прежде всего надлежало одержать победу над той идеологией, концентрированным выражением которой были многочисленные учения о естественном праве и общественном договоре. Надлежало стать лицом к лицу с фактами, которые предлагал вниманию в совершенно новых н столь устрашающих формах интенсивный процесс развития, вызывающий резкие изменения в жизни.

В этот момент и появился Оуэн, непревзойденный во всех отношениях, но особенно удивляющий своей прозорливостью в вопросе выяснения причин новой нищеты, хотя он и был наивным в своих поисках путей ее устранения. Следовало приступить к объективной критике политической экономии, данной впервые — в односторонней и реакционной форме — Сисмонди. В этот период, когда созревали условия для создания новой исторической науки, возникло и привлекло к себе внимание множество разнообразных социалистических учений — утопических, односторонних или попросту фантастических. Ни одно из этих учений не доходило до пролетариата, потому что у последнего либо полностью отсутствовало политическое сознание, либо, если оно имелось, пролетарское движение носило прерывистый и нерегулярный характер — как это было свойственно французским заговорам и восстаниям 1830—1848 годов,— либо стояло на практической почве немедленных реформ, как, например, чартисты. Все же эти социалистические учения, хотя они и были утопическими, фантастическими и отвлеченными, представляли собой прямую, а нередко гениальную критику политической экономии, в конечном счете — одностороннюю критику, которая нуждалась, в качестве научного дополнения, в общей исторической концепции.

Все эти формы частичной, односторонней и неполной критики фактически были восприняты научным социализмом. Последний является уже не субъективной критикой, извне обращенной на вещи, а открытием той самокритики, которая заключена в самих вещах. Подлинная критика общества — это само общество, которое, в силу того что оно покоится на противоположностях, само порождает в своих собственных недрах противоречие и позднее преодолевает его путем перехода к новой форме. Разрешить это противоречие суждено пролетариату, что сами пролетарии сознают или не сознают. Подобно тому как их нищета стала очевидным условием существования современного общества, в самих пролетариях и их нищете кроется основная причина новой социальной революции. Именно в этом переходе от критики, предпринимавшейся субъективной мыслью, рассматривающей вещи извне и воображающей, что она сама же может исправить их, к пониманию той самокритики, которую осуществляет общество по отношению к самому себе в процессе своего собственного имманентного развития,— именно в нем заключается диалектика истории, извлеченная Марксом и Энгельсом, поскольку они являются материалистами, из идеалистической философии Гегеля. И в конце концов не имеет большого значения, если литераторы, вкладывающие в слово «диалектика» только одно содержание — отождествляющие его с искусными приемами софистики, а также ученые и эрудиты, не способные по своей природе выйти за пределы ознакомления с частными фактами, расчлененными эмпирическим путем,— если все они не могут понять этих скрытых и сложных форм мысли.

* * *

Однако великий экономический переворот, давший материал для создания современного общества, в котором господство капитала достигло своего почти полного развития, не оказал бы такого быстрого воздействия и не был бы столь поучительным уроком, если бы ему не послужил наглядным пояснением неистовый и чреватый катастрофами вихрь французской революции. Подобно трагическому спектаклю, революция выявила с полной очевидностью все антагонистические силы современного общества, ибо это общество проложило себе путь через руины старой общественной формы п стремительно, за короткий период времени, прошло фазы своего рождения и формирования.

Революцию вызвали препятствия, которые буржуазия должна была преодолеть с помощью силы, после того как стало очевидным, что переход от старой к новой форме производства — или собственности, как говорят юристы, по необходимости прибегая к своему профессиональному жаргону, — не мог быть осуществлен мирно и спокойно, путем последовательных и постепенных реформ. Поэтому революция означала восстание, столкновение и смешение всех прежних классов старого порядка и в то же время стремительное и бурное образование новых классов. Все это совершилось за короткий, но чрезвычайно насыщенный событиями период — в течение десяти лет, которые кажутся нам веками по сравнению с обычной историей других времен и других стран. Это сосредоточение событий, ранее развертывавшихся на протяжении веков, в столь коротком промежутке времени обнаружило наиболее характерные черты и стороны нового, или современного, общества; они выявились с тем большей наглядностью, что воинствующая буржуазия уже создала себе интеллектуальные средства и органы, разрабатывавшие на основе ее действий теорию, в которой она нуждалась и которая представляла собой отраженное сознание буржуазного движения.

Насильственная экспроприация значительной части старой собственности — той ее части, которая находилась в неподвижном состоянии в виде феодов, королевских и княжеских доменов и земель, находившихся в мертвой руке,— и экспроприация всевозможных поземельных и личных прав, вытекающих из прав собственности на эти земли,— все это дало в руки государства, превратившегося в силу объективно существовавшей необходимости в грозное и всемогущее правительство с исключительными полномочиями, огромные экономические ресурсы. Это привело, с одной стороны, к созданию своеобразной финансовой системы ассигнат[73], кончивших тем, что они сами себя уничтожили, а с другой стороны, и появлению новых собственников, обязанных своим состоянием удачной игре на бирже и случайностям интриг и спекуляции. И кто осмелился бы после этого поклоняться священному п древнему институту собственности, когда недавно приобретенное прочное право собственности основывалось столь очевидным образом на умении извлекать пользу из счастливо сложившихся обстоятельств? Если многим беспокойным философам, начиная с софистов, и приходила когда-либо в голову мысль, что право — творение человека, полезное и удобное, то отныне это предположение презренных еретиков могло казаться простой и само собой разумеющейся истиной даже самым жалким беднякам парижских предместий. Разве не они, пролетарии, совместно с остальными представителями простого народа дали своим ранним выступлением в апреле 1789 года толчок революции в целом; и разве не оказались они позднее как бы снова изгнанными с исторической сцены после неудачи Прериальского восстания[74] 1795 года? Разве не они носили на своих плечах всех пламенных ораторов, выступавших в защиту свободы и равенства; разве они не держали в своих руках Парижскую коммуну [75], которая оставалась в течение некоторого времени органом, двигающим вперед Законодательное собрание и всю Францию; и разве в конечном итоге им не пришлось испытать горькое разочарование, когда выяснилось, что они сами, собственными руками создали себе новых господ? Молниеносное осознание этого разочарования послужило тем непосредственным психологическим стремительным толчком, который привел к заговору Бабёфа; именно по этой причине заговор является великим историческим событием и содержит в себе все элементы объективно обусловленной трагедии.

Земля, которую ленная система и право мертвой руки ранее как бы привязывали к какой-либо корпорации, семье, титулу, — эта земля, освободившись от своих уз, превратилась в товар, служивший основой и средством производства товаров; и она мгновенно стала настолько гибким, податливым и удобным товаром, что оказалась пригодной для обращения в символической форме ценных бумаг. И вокруг этих символов, размножившихся по сравнению с вещами, которые они должны были представлять, до такой степени, что в конце концов они утратили свою ценность, в гигантских масштабах разрослись дела, поднимаясь со всех сторон, на плечах самых бедных, погрязших в нищете, во всех излучинах извилистой и стремительной политики и особенно бесстыдно извлекая выгоду из войны и ее славных побед. Даже быстрые успехи техники, развитие которой ускоряла настоятельная нужда в ней, давали пищу и благоприятную возможность процветания дел.

Законы буржуазной экономики, являющиеся законами частного производства в антагонистических условиях конкуренции, с яростью ополчились всеми возможными средствами, силой и хитростью, против идеалистических стремлений революционного правительства. Последнее, сильное своей уверенностью, что оно спасает родину, и в еще большей степени — иллюзией, что оно установит навеки свободу равных людей, считало возможным уничтожить спекуляцию с помощью гильотины, ликвидировать стремление к легкой наживе путем закрытия биржи и обеспечить существование народных масс установлением максимума цен на предметы первой необходимости. Товары, цены и дела неистово боролись за свою свободу, против тех, кто желал проповедовать или навязывать им мораль.

Термидор, независимо от того, какими личными побуждениями руководствовались термидорианцы — низостью, трусостью или же они поддались обману,— являлся в силу своих скрытых причин и по своим ближайшим последствиям торжеством дел над идеализмом демократов. Конституция 1793 года, запечатлевшая крайний предел, которого могла достигнуть демократическая мысль, никогда не была осуществлена на практике. Тяжкий гнет обстоятельств, угроза иностранного нашествия, разного рода мятежи внутри страны — от жирондистского до вандейского — сделали необходимым появление власти, обладающей чрезвычайными полномочиями, каковой был террор, рожденный страхом. По мере того как исчезали опасности, исчезала и потребность в терроре, но демократия разбилась о дела, создавшие собственность новых собственников. Конституция III года освятила принцип умеренного либерализма, на основе которого развился весь конституционализм европейского континента; но главное значение этой конституции заключалось в том, что она гарантировала неприкосновенность новой собственности. Сменить собственников, спасая собственность,— таковы были девиз, лозунг, знамя, вызывавшие в течение ряда лет, начиная с 10 августа 1792 года, как бурные восстания, так и разработку отважных планов теми, кто пытался построить общество на добродетели, на равенстве, на спартанском самоотречении. Директория была тем путем, следуя по которому революция пришла к отрицанию самой себя как идеалистического порыва. И именно при Директории, которая была временем признанной и открыто заявляющей о себе коррупции, стал действительностью девиз: собственники сменились, но собственность спасена! В конце концов появилась необходимость в реальной силе, которая смогла бы возвести на многочисленных развалинах прочное здание. Такая сила нашлась в лице выдающегося авантюриста непревзойденной гениальности, которому фортуна царственно улыбнулась; он был единственным, обладавшим достаточной силой для того, чтобы закончить подходящей моралью эту гигантскую басню, ибо в нем самом отсутствовали малейшие следы моральной щепетильности.

Чего только не случалось в этом яростном вихре событий! Граждане, вооружившиеся с целью защиты родины, одерживавшие победы по ту сторону французских границ, в соседних странах Европы, куда они принесли вместе с завоеванием революцию, превратились в грубую солдатчину, притеснявшую свободу в своем собственном отечестве. Крестьяне, которые, охваченные властным порывом, вызвали в 1789 году анархию на феодальных землях, став солдатами, мелкими собственниками или мелкими арендаторами, после того как они были в течение короткого времени передовыми стражами революции, вновь вернулись к молчаливому и тупому спокойствию своей покоящейся на традициях жизни, лишенной событий и движения и служащей прочным фундаментом для так называемого социального порядка. Мелкие буржуа, бывшие члены цехов, быстро стали в условиях экономической конкуренции свободными поставщиками ручного труда. Свобода торговли требовала, чтобы каждый продукт превратился в свободно продающийся товар; таким образом, она преодолела последнее препятствие, добившись того, что и труд стал предметом свободной купли и продажи.

Все менялось в это время. Государство, которое на протяжении веков казалось многим миллионам людей, находившихся в плену иллюзии, священным учреждением или божественной миссией, допустив, чтобы его суверен был обезглавлен самым прозаическим образом — при помощи гильотины, утратило свой священный ореол и приобрело светский характер. Само государство превращалось в технический аппарат управления, в котором место иерархии занимала бюрократия. А так как старинные титулы уже не давали их носителям привилегии на занятие государственных должностей, это новое государство могло стать добычей всех тех, кто пожелал бы завладеть им; короче говоря, оно оказалось отправленным на аукцион для продажи на одном лишь условии: чтобы удачливые честолюбцы были надежными поручителями неприкосновенности собственности, а также новых и старых собственников. Новое государство, которому понадобилось 18-е брюмера, чтобы превратиться в упорядоченную бюрократию, опирающуюся на победоносный милитаризм,— это государство, дополнившее революцию актом, явившимся ее отрицанием, не могло обойтись без своего свода законов, и оно получило его в виде Кодекса гражданского права — золотой книги общества, производящего и продающего товары. Недаром общая юриспруденция в течение ряда веков сохраняла и толковала в виде научной дисциплины то римское право, которое было, есть и будет типичной и классической формой права любого общества, производящего товары, до тех пор, пока коммунизм не уничтожит какую бы то ни было возможность купли-продажи товаров.

Буржуазия, которая совершила победоносную революцию благодаря совпадению целого ряда специфических обстоятельств и при участии многих других классов и прослоек, почти целиком исчезнувших вскоре с политической сцены,— эта буржуазия выступала в моменты наиболее сильных столкновений как бы побуждаемая причинами и вдохновляемая идеями, не имеющими ничего общего с теми последствиями столкновений, которые остались и утвердились надолго. Таким образом, происходившее в разгар борьбы необычайно быстрое изменение экономического базиса являло себя взгляду замаскированным идеалами и затемненным сложным сплетением различных намерений и планов, порождающих как действия, которые отличались исключительной жестокостью и невиданным героизмом, так и множество иллюзий и суровые испытания, приносившие разочарование. Никогда еще сердце человеческое не было полно столь могучей верой в идеал прогресса. Идеализм того времени ставил перед собой следующие цели: сначала избавить человечество от суеверия или даже от религии, сделать из каждого человека гражданина и из каждого частного лица — общественного деятеля, а затем, следуя по пути, намеченному этой программой, проделать за короткий период в несколько лет ту эволюцию, которая ныне представляется даже крайним идеалистам делом многих грядущих столетий. Почему же людям того времени должно было претить воспитательное воздействие гильотины?

Эта поэзия, несомненно грандиозная, хотя и нерадостная, оставила после себя весьма низменную прозу. Это была проза собственников, обязанных своей собственностью удаче; проза крупных финансовых дельцов, разбогатевших поставщиков, маршалов, префектов, продажных журналистов, художников и писателей. Это была проза двора единственного в своем роде человека, которому его военный гений в сочетании с разбойничьим нравом даровали, без сомнения, право презирать как идеалиста каждого, кто не восхищался неприкрытым и непри-украшенным фактом, который в реальной жизни может представлять собой, как это и было для него самого, просто суровую оборотную сторону успеха.

Великая французская революция ускорила ход исторического развития в большей части Европы. Она послужила источником всего того, что мы называем либерализмом и современной демократией (за исключением случаев ложного подражания Англии), включая объединение Италии, которое было и, быть может, останется последним действием революционной буржуазии. Эта революция явилась наиболее ярким и поучительным примером процесса преобразования общества и складывания новых экономических условий, которые во время своего развития сплачивают членов общества в группы и классы. Она наглядно показала, каким образом возникает право, когда в нем появляется потребность для выражения и защиты определенных отношений, как создается государство и как оно применяет свои орудия, органы и находящиеся в его распоряжении силы. Мы видим, как социальные нужды являют собой почву, на которой вырастают идеи, п как в определенных условиях, под воздействием тех или иных обстоятельств рождаются и развиваются характеры, стремления, чувства, желания, т. е., короче говоря, нравственные силы. Одним словом, данные, рассматриваемые социальной наукой, были, так сказать, подготовлены самим обществом. Не следует поэтому удивляться, что революция, которой в отношении идеологии предшествовала самая крайняя форма рационалистического доктринерства из всех известных, в конце концов оставила после себя интеллектуальную потребность в антидоктринерскпх исторической науке и социологии, которые в значительной степени удалось создать в наш, XIX век, близящийся в настоящий момент к концу.

* * *

После всего, сказанного мною, и после того, что уже общеизвестно, было бы бесполезно вновь напоминать здесь, почему Сен-Симон и Фурье близки Оуэну, и повторять, какими путями происходило зарождение научного социализма. Для нас представляют важность лишь два следующих пункта: исторический материализм мог появиться на свет только на основе теоретического познания социализма; исторический материализм уже в состоянии объяснять теперь свое происхождение с помощью своих собственных принципов, что служит самым убедительным доказательством его зрелости.

Таким образом, находят свое подтверждение слова, которыми начинается эта глава: идеи не падают с неба.