8. «На съезде и в стране»

8. «На съезде и в стране»

Прошло несколько месяцев. 26 июня начал работу и 13 июля завершился XVI съезд ВКП(б). Х. Г. Раковский с большим вниманием следил за всеми его материалами, попадавшими в печать. Эти материалы, сопровождавшиеся весьма шумным агитационно-пропагандистским аккомпанементом по поводу того, что это был «съезд развернутого наступления социализма по всему фронту», убеждали Раковского в правильности и даже недостаточности его критических оценок.

Он видел, как из месяца в месяц, особенно после пышного чествования по поводу 50-летия Сталина, нагнеталось славословие генсека, продолжавшееся на съезде, как реальное и грубое отступление от нэповского курса цинично объявлялось последовательным воплощением идей ленинизма и их творческим развитием под «мудрым руководством вождя».

Обычно Раковский писал свои статьи быстро, в один присест. На этот раз, взявшись за статью, посвященную итогам XVI съезда, он работал значительно медленнее, останавливался и вновь возвращался к ее тексту. Большая статья «На съезде и в стране» была начата 27 июля и завершена 7 августа 1930 г.

Режим ссыльного становился все более суровым, его связи все более затруднительными.[1256] Лишь через год с лишним Христиану Георгиевичу удалось передать статью за границу.[1257] Она появилась в ноябрьско-декабрьском номере «Бюллетеня оппозиции» за 1931 г.[1258] Редакция сопроводила публикацию следующим предисловием: «Ниже печатаемая обширная работа т. Христиана Георгиевича Раковского получена редакцией – по независящим от нее обстоятельствам – с большим опозданием. Исключительная ценность работы, ее, в основном, программно-стратегический, а не конъюнктурный характер сохраняют все ее огромное значение».[1259]

В самом начале Раковский делал некоторые оговорки. Он признавал спорность отдельных положений, отдавал себе отчет в слабых сторонах работы, не говоря уже о том, что в его распоряжении не было многих необходимых материалов. Он отмечал: «Но даже и при этих материалах, которые у нас имеются, такая работа непосильна для одного человека».

Прежде всего анализировались факты и явления, непосредственно связанные с XV съездом. Грандиозный разрыв, «ножницы» между тем, что происходило на съезде, и тем, что происходило в стране, был главным предметом наблюдений и выводов в этой части работы. «Съезд прошел мимо жизни – это первый вывод, это первое чувство, которое испытывает всякий при чтении отчетов». Раковский констатировал, что от решения политических вопросов отстранена теперь не только партия; такое решение не доверяется теперь и «тщательно профильтрованному и подобранному съезду». Х. Г. Раковский писал текст бичующий, разоблачающий и вместе с тем сравнительно объективный и прозорливый для своего времени. «Задача XVI съезда, – говорилось в статье, – заключалась в том, чтобы своим авторитетом закрепить организованные “достижения” сталинской фракции, закрепить аппарат над партией, сталинскую группу над аппаратом и самого Сталина, как признанного вождя, который венчает всю аппаратную махину, удобно обосновавшуюся на шее партии».

Съезд рассматривался как этап на пути бонапартизации партии. Раковский полагал, что весь сценарий XVI съезда укладывался в схему безоговорочного одобрения задним числом генеральной линии, лишенной какого-либо конкретного содержания, что это не может обозначать ничего иного, кроме как безоговорочного одобрения любой политики, любого конъюнктурного поворота «в любую сторону». В результате аппарат получил еще большую свободу действий по отношению к партии.

Самому суровому осуждению подвергалось поведение на съезде тех, кто был причислен Сталиным к «правым уклонистам», а также капитулировавших и теперь распинавшихся в верности сталинской линии бывших оппозиционеров. Оценивая выступления представителей этих двух групп, которые на съезде сопровождались новыми инсинуациями по их адресу, Х. Г. Раковский писал с чувствами глубокой горечи и гнева, разумеется не предвидя еще прямой кровавой расправы, но отчетливо представляя себе морально-политические последствия этой чудовищной и позорной покорности: «Самое отвратительное здесь в том, что это состязание в гнусностях по отношению к ползающему на брюхе грешнику является ценой, уплачиваемой чиновниками за свое собственное благополучие: за кем нет грешков, кто гарантировал от того, что завтра его не сделают искупительной жертвой в угоду сохранения престижа генеральной линии? Трудно сказать, в ком больше утрачено чувство собственного достоинства – в тех ли, кто под свист и улюлюканье покорно склонил голову и пропускал мимо ушей оскорбления в надежде, или в тех, кто также в надежде на лучшее будущее наносил эти оскорбления, зная наперед, что противник будет отступать».

Вслед за этим шло впечатляющее определение морально-политического климата и духа XVI съезда и в целом той советской эпохи, которая находилась в процессе вызревания: «Когда какой-нибудь будущий историк будет писать историю о нравах эпохи реконструкции, он в первую очередь привлечет для иллюстрации протоколы XVI съезда. Эта дикая картина распоясавшихся бюрократов и аппаратчиков, соревнующихся в улюлюканьях и издевательствах над прижатым к стене и сдавшим орудие противником (правыми), – достойный символ всего современного режима».[1260]

Переходя далее к разностороннему анализу ситуации в стране, автор прежде всего останавливался на состоянии экономики. Он стремился разобраться в том, что на съезде «так старательно замазывалось и скрывалось центристами (то есть сталинской группой. – Авт.) и о чем не посмели говорить правые»[1261] – теперь, естественно, уже бывшие правые. Раковский указывал на сравнительно быстрый рост промышленного производства и в то же время на целый ряд весьма опасных симптомов: громадное увеличение загрузки старого оборудования путем введения непрерывного производства и многосменной работы, повышение интенсивности труда, низкое качество промышленной продукции.

Ухудшению качества изделий он уделял особое внимание, ибо «без учета качества продукции количественные показатели представляют собой статистическую фикцию»,[1262] ухудшение качества делает более или менее декларативными количественные показатели. Приводились разительные примеры – брак текстильной промышленности составлял до 59 % производства, лишь 20 % кирпича выдерживали установленные нормы нагрузки. По доле производства брака новые предприятия не уступали старым. В стране возникла «система производства брака». «Ни агитационные меры, ни мероприятия административного и судебного порядка не в состоянии остановить этого процесса ухудшения качества».[1263]

Этот анализ, как и данные о накоплениях и их источниках, капитальном строительстве, электрификации, финансах и денежном обращении, показывавшие наличие серьезнейших диспропорций в экономике и их усиление, чему были посвящены следующие разделы работы, не приводили, однако, Раковского к осознанию необходимости внедрения экономических методов развития, использования рыночных отношений. Вносились лишь предложения о резком сокращении количества объектов строительства, концентрации работы на наиболее важных стройках. В своих выводах, касавшихся промышленного развития СССР, Раковский остановился на полпути. Иначе, собственно говоря, и быть не могло, ибо в противном случае он перестал бы быть коммунистом, оказался бы в том лагере, который считал для себя «классово враждебным».

Подробно рассматривалось положение в деревне, и это тем более важно, что рассуждения Раковского позволяют четко определить его отношение, а также отношение других оппозиционеров (как тех, кто, не раскаявшись, продолжал оставаться в тюрьмах-изоляторах и в ссылке, так и тех, кто находился вне пределов СССР) к сплошной коллективизации сельского хозяйства. Резко отрицательно оценивая насилие при создании колхозов, осуждая раскулачивание и депортацию крестьян, Раковский при всей своей вдумчивости и прозорливости явно недооценил силу принуждения, которой обладал государственный и партийный аппарат, хотя сделал весьма важные и точные прогнозы по некоторым вопросам. «Первым итогом (сплошной коллективизации. – Авт.) является подготовленное всей предыдущей политикой и углубленное периодом ультралевой авантюры падение производительных сил сельского хозяйства, бесспорное в области животноводства и отчасти технических культур и начинающее проявляться в области зерновых культур».[1264] «Падение производительных сил деревни неизбежно теперь при всех условиях».

В то же время в качестве бесспорного выдвигалось мнение о том, что политика сплошной коллективизации и ликвидации кулака провалилась, и предполагался распад колхозов. «Из деревни надо еще суметь взять, – писал Раковский. – А при создавшейся обстановке это будет не весьма легко. Нет никакого сомнения в том, что колхозы будут сдавать хлеб не охотнее, чем индивидуальные хозяйства, и что по отношению к ним придется применять чрезвычайные меры и прочие мероприятия “общественного” воздействия».[1265]

В этих оценках, как видим, переплетаются верные наблюдения и выводы с мнением не только о крайней социально-экономической неустойчивости колхозного строя, но и с предположением, что насильственное отчуждение крестьянства от земли не продержится долго. Раковский не мог подумать, что гниение советского сельского хозяйства в условиях «колхозно-совхозного строя» продлится более чем полстолетия.

Вносились некоторые конкретные предложения, распространявшиеся на область сельского хозяйства, которые явно свидетельствовали, что Раковский, как представитель оппозиции, выступал за сохранение прежней линии в этой области, против какого бы то ни было демонтажа новой экономической политики. Основными положениями его программы были жесткая контрактация кулака, но не лишение его стимулов к хозяйственной деятельности; возвращение к системе продналога в отношениях с крестьянством с тем, чтобы дать ему возможность распоряжаться своей остальной продукцией; полный отказ от попыток насаждения колхозов силой и от политики ликвидации кулака как класса.

В заключение говорилось: «Само собой разумеется, что я не думаю, что эту программу может осуществить центр. Ее осуществление предполагает резкую перестройку всей системы политики, колоссальную мобилизацию пролетариата и бедноты, реформу партии, смену центристского руководства и все, с этим связанное. Само собой разумеется, что никто не гарантирует нам удачи этой программы, ни тем более того, что она может быть легко осуществима».[1266]

К глубокому сожалению, до нас дошли далеко не все документы и публицистические произведения Х. Г. Раковского, написанные в ссылке. Значительная часть из них была перехвачена – то ли на пути следования к адресатам, то ли у них, то ли во время обысков у самого Раковского. Отчасти судить о содержании двух из таких документов мы можем на основании статьи Е. М. Ярославского, который обильно их цитировал, признавая источник их поступления в его распоряжение – любезность ОГПУ. «Вот произведение Раковского, относящееся к последнему времени, в котором он оценивал коллективизацию», – писал Ярославский, называя оценки, данные в нем, пасквилем. Следующие за этим цитаты убеждают, что Раковский считал колхозную собственность и выборное управление колхозами фикцией, предрекал непрерывное развитие и расцвет колхозной бюрократии.

Точность и глубина следовавших за этим оценок «колхозного строя», данных на заре его становления и к тому же умозрительно, в основном лишь по критически осмысленным печатным источникам, поражают. Раковский писал: «Детище бюрократической фантазии, колхозы… будут опоясаны во всех направлениях стальными обручами бюрократического аппарата. Колхозы будут во всем терпеть нужду, но эта нужда будет широко компенсирована чиновниками и охранителями тайными и явными. Это подтверждает еще раз, что чиновничий социализм в свою очередь рождает чиновников, и то, что социалистическое общество, к которому, по уверениям официальных писак, мы подошли уже вплотную, будет царством чиновников».

Это была, на наш взгляд, наиболее глубокая на то время характеристика не только сущности коллективизации, но и командно-бюрократического управления, складывавшегося в СССР, в целом как проявления тоталитарной системы, вступавшей в фазу своей зрелости. Раковский предрекал (правда, с оттенком «Неужели это может произойти?!») и меры государственного феодализма, которые действительно вскоре были осуществлены: «Но что будет завтра, когда все будет коллективизировано? Куда будут уходить батраки и бедняки? Несомненно, в город, увеличивая армию безработных и оставляя, может быть, деревню без рабочих рук. Неужели может случиться, чтобы наша пролетарская власть издала закон, прикрепляющий крестьянина – бедняка и середняка – к его колхозу, а нашу красную милицию обязывающую ловить на улицах беглецов и возвращать их на место жительства».[1267]

Второй документ, упоминаемый Ярославским, – ответ Янеку (личность нам неизвестна, это, скорее всего, псевдоним). Здесь еще ярче звучит фактическое признание, что Ярославский пользовался перехваченными, конфискованными материалами, ибо, разумеется, не сам же адресат передал ему это письмо?! Представляется, что такого рода самоубийственные акции в начале 30-х годов еще происходить не могли, что они могли воплотиться в действительность лишь во время Большого террора. В ответе шла речь о том, что в СССР произошла фактическая ликвидация нэпа.[1268]

Статьи и заявления Х. Г. Раковского 1928–1930 гг. относились к числу первых документов, которые фиксировали уже на рубеже 20–30-х годов резкое падение интеллектуального достоинства компартии, падение партийного интеллектуализма, и без того не весьма высокого в условиях существования централистской партии «нового типа». Раковский сумел подметить это падение в самом его начале, когда только еще начинал действовать и когда еще был негласным запрет на теоретическое творчество для всей партии, за исключением одного-единственного лидера. Это падение стало вполне очевидным несколько позднее, когда на волне террористического режима, судебных и внесудебных кровавых репрессий, в обстановке страха и показного, лицемерного обожания Сталин был провозглашен «величайшим гением всех времен и народов».

На статьи Х. Г. Раковского неоднократно ссылались авторы материалов, опубликованных в «Бюллетене оппозиции». Л. Д. Троцкий, например, в сентябре 1932 г. указывал на «суровый диагноз», поставленный Раковским «в наиболее головокружительный момент сплошной коллективизации».[1269] Через некоторое время в очерке, посвященном Раковскому, Троцкий дал весьма высокую оценку его работ, написанных в ссылке в конце 20-х – начале 30-х годов: «В ряде замечательных работ, где широкое обобщение опирается на богатый фактический материал, Раковский из Астрахани властно вмешивался в планы и мероприятия Москвы… В середине 1930 г., в месяцы чрезвычайного бюрократического головокружения от плохо продуманных успехов (намек на название статьи Сталина. – Авт.), Раковский предупреждал, что насильственная индустриализация неизбежно ведет к кризису».[1270] И далее: «Работы Раковского, как и вся вообще оппозиционная литература, не выходили из рукописной стадии. Они переписывались, пересылались из одной ссыльной колонии в другую, ходили по рукам в политических центрах; до масс они почти не доходили. Первыми читателями рукописных статей и циркулярных писем Раковского являлись члены правящей сталинской группы. В официальной печати можно было до недавнего времени нередко найти отголоски ненапечатанных работ Раковского в виде тенденциозных, грубо искаженных цитат в сопровождении грубых личных выпадов. Сомнений быть не могло: критические удары Раковского попадают в цель».[1271]

Публикация статьи «На съезде и в стране» привела к еще большему ухудшению режима, которому подвергался политический ссыльный. Раковский находился под слежкой с самого начала пребывания в Барнауле. Неоднократно, как уже отмечалось, у него проводились обыски. Но теперь обыски участились. Возможность лечения, несмотря на ряд тяжелых сердечных приступов, почти не предоставлялась, в переводе в более благоприятные климатические условия было отказано. Лишь два раза ему дали возможность поехать на недолгое время в район близлежащего горного озера, о чем мы еще скажем. Резко усилился контроль за всеми контактами и перепиской.

В марте 1931 г. «Бюллетень оппозиции» сообщил: «Несколько месяцев, как абсолютно ничего не известно о Раковском».[1272] Вскоре в ответ на многочисленные запросы журнал проинформировал, что, согласно новым данным, Х. Г. Раковский с женой по-прежнему находятся в Барнауле, «больные и совершенно изолированные».[1273] В письме одного из оппозиционеров, опубликованном в Берлине, говорилось: «В бытовом отношении Христиану Георгиевичу живется очень тяжело. Состояние его здоровья вызывает у всех нас огромную тревогу. Нет сомнения в том, что сталинская клика обрекла Раковского на верную физическую гибель».[1274]

В марте 1932 г. последовало новое, еще более тревожное сообщение об ухудшении состояния его здоровья и предупреждениях врачей, хорошо знавших Раковского, что длительное пребывание в Барнауле равносильно смертному приговору. «Сталин питает старую ненависть к Раковскому, – писал «Бюллетень оппозиции», – которая в основе своей определяется тем, что в той мере, в какой Сталин воплощает бюрократическую грубость и нелояльность, Раковский является образцом подлинного революционного благородства».[1275] Комментируя в 1933 г. отказ московских властей перевести Раковского в местность с более мягким климатом, Л. Д. Троцкий писал: «Когда мы говорили о московских властях, это значит Сталин, ибо, если мимо него могут пройти и проходят нередко очень большие вопросы хозяйства и политики, то там, где дело касается личной расправы, мести противнику, решение всегда зависит лично от Сталина».[1276] Троцкий хорошо знал, что говорил. В названных выше качествах Сталина он убедился на собственном опыте.

Последним отзвуком контактов Раковского внутри страны в период пребывания в ссылке была публикация отрывка из его письма ссыльному товарищу в мартовском номере «Бюллетеня оппозиции» за 1932 г. Но представляется, учитывая и содержание отрывка, и запоздалость публикации других его материалов в берлинском журнале, что относилось это письмо к значительно более раннему времени, не позднее чем к середине 1931 г. В опубликованном фрагменте затрагивались два вопроса. Первый из них – это рост цен в СССР, который связывался с «бюрократическими модернизациями», техническим разоружением крестьянства и его пассивным неповиновением в проведении полевых работ, другими негативными последствиями насильственной сплошной коллективизации, в целом с комплексом причин, увеличивавших издержки производства. Реальными возможными последствиями этого Раковский считал ускоренную дифференциацию в колхозах, снижение заработной платы, срыв хозяйственных планов. Он считал неизбежным возобновление тех пагубных явлений, например безработицы, которые казались навсегда преодоленными.

Второй затронутый вопрос – письмо Сталина в редакцию журнала «Пролетарская революция», опубликованное в июне 1931 г. под заголовком «О некоторых вопросах истории большевизма».[1277] Содержавшее гнусные нападки на левое крыло германской социал-демократии в начале ХХ в. и в целом на левое течение во II Интернационале как на полуменьшевистское, это письмо послужило сигналом для кампании против старых партийных кадров и в ВКП(б), и в зарубежных компартиях. Раковский имел все основания для оценки этого документа как свидетельства нового наступления «на большевиков-ленинцев, предвидевших и предупреждавших партию против бюрократическо-оппортунистических экспериментов».

В марте 1933 г. в американском журнале «Милитант» («Борец»), еженедельнике Социалистической рабочей партии, появилась статья Х. Г. Раковского, каким-то образом переданная из Сибири, с оценками пятилетнего плана и хода его выполнения. Л. Д. Троцкий резюмировал эту статью в следующем смысле: «Количественный рост достигается главным образом путем роста инвестируемого капитала и прежде всего путем применения ручного труда, увеличивающего число рабочих, интенсификацию труда в целом».[1278]

Следует отметить, что политические привычки, известный консерватизм Х. Г. Раковского, весь характер его предыдущей деятельности и общественных связей психологически не позволяли ему до конца осознать преступный характер сталинской власти, ее антигуманную сущность и подлость ее методов.

Не был им понят, в частности, провокационный характер судебных процессов против представителей технической интеллигенции (Шахтинское дело, дело Промпартии, дело «Союзного бюро меньшевиков» и т. п.), место этих процессов в закреплении кровавой террористической диктатуры в СССР. В нашем распоряжении есть лишь ссылка на не дошедший до нас документ Х. Г. Раковского, в котором рассматривался «процесс вредителей» (видимо, речь шла о процессе Промпартии 25 ноября – 7 декабря 1930 г.). Ссылка эта содержится в письме одного из оппозиционеров, опубликованном в Берлине. Главный смысл документа Раковского ясен. В нем содержалось доверие к тем показаниям и «доказательствам» «вредительства», которые фигурировали на процессе. Не возникает и тени подозрения в том, что это – клеветническое дело.[1279] В документе содержались рассуждения, почему «расцвело вредительство, на кого оно опирается»; «на основании опыта своей парижской работы» Раковский мог бы «дать обширный ценный материал по вопросу о связи вредителей с белоэмигрантской и французской буржуазией».[1280] Пройдут годы, и в тюрьме, во время моральных и физических истязаний Х. Г. Раковский, наверное, осознает полную невиновность своих предшественников.

Пока же Х. Г. Раковский был далек от тех оценок личности Сталина, которые давались, например, группой М. Н. Рютина, составившего летом 1932 г. свою программу, в которой целая глава была посвящена месту Сталина как «злого гения партии и революции», «могильщика революции», «провокатора».[1281] В платформе рютинского Союза марксистов-ленинцев были примечательные слова: «Основная когорта соратников Ленина с руководящих постов снята, и одна часть ее сидит по тюрьмам и ссылкам, другая, капитулировавшая, деморализованная и оплеванная, – влачит жалкое существование в рядах партии, третьи, окончательно разложившиеся, – превратились в верных слуг “вождя” и диктатора».[1282] В этой классификации Х. Г. Раковский относился к первой, единственно заслуживавшей уважения категории.[1283]

Со второй половины 1932 г. сведения о Раковском, публиковавшиеся в «Бюллетене оппозиции», становятся все более отрывочными и редкими. Упоминания о его деятельности относятся теперь к сравнительно давно прошедшему времени. В июне 1932 г. журнал сообщил о распространившихся в Москве слухах о смерти Раковского. Через три месяца газета П. Н. Милюкова «Последние новости» подтвердила этот слух, сообщив 25 сентября о смерти Раковского в московской больнице, куда он якобы был переведен из Сибири. «Подточенное беспокойной жизнью и тяжким трудом, его здоровье не выдержало сурового сибирского климата».

Советская печать молчала. Видные французские общественные деятели обратились за сведениями в полпредство СССР, но и оттуда не получили никакого ответа.[1284] Через некоторое время, однако, слухи были опровергнуты. Говорилось, что, несмотря на крайнюю усталость, трудности быта и затворническую жизнь, Раковский сохраняет оптимистическое настроение.[1285] Позже появилась его фотография в Барнауле, относившаяся к концу 1932 или началу 1933 г. Тогда же было сообщено новое тревожное известие о том, что ОГПУ тайно вывезло Раковского из Барнаула и полностью изолировало его; говорилось, что имеются свидетельства о его переводе в Якутск.[1286] Еще через некоторое время за границу было передано сообщение о том, что в середине апреля 1933 г. Раковский был перевезен в Москву для операции аппендицита, после чего был вновь возвращен на место ссылки.[1287]

Другие, совсем уже малодостоверные слухи излагал социал-реформистский эмигрантский журнал, писавший, что Раковский будто бы в конце 1932 г. предпринял попытку побега, добрался до границы, где был ранен, захвачен и привезен в Москву, вылечен, а после этого возвращен в ссылку.[1288] Об этих слухах вспоминал и Л. Д. Троцкий в 1937 г. во время независимого следствия по поводу предъявленных ему обвинений на московских провокационных процессах (следствие проводилось в доме Троцкого в пригороде столицы Мексики Койоакане, где он проживал в то время): «Мы получили известия – я не уверен в их правильности, – что он пытался бежать из Сибири, был ранен и находился в Кремлевской больнице».[1289]

Видимо, в основе всех этих слухов лежал следующий подлинный факт, которым Раковский позже поделился со своими близкими. В 1931 и 1932 гг. ему был разрешен выезд на кратковременное лечение в район горько-соленого озера Шира в Хакасии, в отрогах Кузнецкого Алатау, где сравнительно неподалеку от Шушенского находился бальнеологический курорт.[1290] Однажды во время прогулки по берегу озера вместе с женой и приемной дочерью Еленой (она приехала к родителям на свидание) к Раковскому приблизился совершенно незнакомый человек, который предложил ему помощь в переходе границы и бегстве на Запад. Это провокационное предложение, исходившее, несомненно, из высших советских сфер и ставившее целью политически погубить Раковского, обвинив его в государственной измене, было решительно отвергнуто.[1291] Раковский не рассказывал родным, сообщил ли он об этом «предложении» властям, но, надо полагать, он проинформировал представителей ОГПУ, тем самым поиздевавшись над ними и продемонстрировав свою официальную лояльность режиму.

Провокация же явно была плохо скроена – расстояние от озера Шира до границы, проходящей в горах, составляет по прямой линии около 500 километров. К сожалению, П. Бруэ, доверившись слухам, воспроизвел их в своей работе как действительный факт попытки побега через Внешнюю Монголию.[1292]

Никаких сведений о Раковском и о своей матери не получал и сын Александрины Раду Кодряну (на румынском Radu Kodreanu), учившийся в это время в Парижском университете.[1293]

В мае 1933 г. в Стамбуле остановился пароход «Жан Жорес», на котором находился М. Горький. Два доверенных представителя Л. Д. Троцкого – его секретари Жан ван Хейженоорт и Пьер Франк – смогли подняться на борт корабля, чтобы попытаться узнать у писателя о судьбе Раковского или, по крайней мере, чтобы привлечь к нему внимание. Горький их принять отказался, а сын писателя Максим вежливо уведомил посланцев, что у его отца нет никаких сведений, и поторопился избавиться от нежданных и весьма опасных посетителей.[1294]

По данным некоторых членов семьи Раковского, из Барнаула он был переведен в Рубцовск, а затем в Якутск, однако это также малодостоверные слухи, никакими доказательствами не подтвержденные.[1295]

Призывая к немедленной помощи заключенным и ссыльным оппозиционерам (не ясно, правда, как такая помощь могла бы быть оказана в реальных условиях сталинского единовластия), Л. Д. Троцкий в мае 1933 г. писал: «Наиболее яркой и известной всему миру фигурой в среде ссыльных большевиков (левой оппозиции) является Христиан Георгиевич Раковский, бывший член ЦК партии, председатель Совета народных комиссаров Украины, советский посол в Париже и Лондоне».[1296]

Примерно тогда же, готовя воспоминания о Раковском для книги «Мы и они» (обширные подготовительные материалы для этого очерка сохранились в архивном фонде Л. Д. Троцкого в Хотонской библиотеке Гарвардского университета), Троцкий писал: «Упорное молчание официальных советских органов наводило на мысль, что Сталину приходится что-то скрывать… В конце концов завеса над тайной была приподнята. По явно инспирированному сообщению Рейтер из Москвы,[1297] Раковский “занимается медицинской практикой в Якутской области”. Если эта справка верна – доказательств у нас нет, то она свидетельствует не только о том, что Раковский жив, но и о том, что из далекого, холодного Барнаула он сослан еще дальше, в область Полярного круга». Указание о медицинской практике вводит в заблуждение, комментировал Троцкий, так как Раковский много лет не занимался медициной. «Но упоминание о Якутской области делает невероятное сообщение вероятным. Дело идет, очевидно, о новой ссылке Раковского».[1298]

5 апреля 1935 г., размышляя о судьбе своего сына Сергея, по предположению отца уже арестованного,[1299] Троцкий записал в дневнике: «За несколько последних месяцев ссылки Раковские были совершенно изолированы от внешнего мира; ни одного письма даже до близких родных не доходило».[1300]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.