7. Саратов и Барнаул

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

7. Саратов и Барнаул

В начале ноября 1928 г. Х. Г. Раковский был переведен органами ОГПУ из Астрахани в Саратов.[1187] Позже, во время судебного процесса по делу так называемого «правотроцкистского блока», на котором Раковский вместе с Бухариным, Рыковым, Крестинским и другими был одной из жертв судебного фарса, возникла версия, что он был переведен в Саратов по просьбе Н. Н. Крестинского, высказанной Л. М. Кагановичу, в связи с плохим состоянием здоровья и что вскоре после этого Христиана Георгиевича посетила в Саратове дочь Крестинского, передавшая ему письмо отца с предложением возвратиться в партию.[1188] Эту версию некритически повторяют автор предисловия к публикации нескольких работ Раковского на английском языке Г. Фейган[1189] и некоторые другие авторы. Между тем никакому фактическому свидетельству, содержащемуся в материалах этого судебного процесса, без достаточного подтверждения другими данными верить нельзя изначально.

Особенно это относится к показаниям того лица, которое фигурировало на процессе под именем Н. Н. Крестинского.[1190] В данном же случае никак нельзя предположить, что Раковский, ставший после Троцкого наиболее видным нераскаявшимся деятелем оппозиции, продолжавший активную борьбу против сталинщины, был переведен в Саратов для поправки здоровья. Причины перевода лежали, по всей видимости, в совершенно другом измерении, и связаны они были, скорее всего, с намерением разрушить установившиеся контакты и политические связи.

Хотя в то же время вполне вероятно, что перевод был представлен как удовлетворение просьбы супруги Раковского, которая непрерывно била тревогу по поводу ухудшавшегося состояния здоровья Христиана Георгиевича и даже обратилась с соответствующим письмом к заместителю начальника ОГПУ Г. Г. Ягоде, так и не получив ответа. В таком варианте перевод мог ставить попутной целью политически скомпрометировать Раковского перед другими оппозиционерами, сохранявшими верность непримиримому курсу.

В Саратове Раковский работал консультантом вначале губернской, а позже окружной плановой комиссии.[1191] Архивный фонд этой комиссии, к сожалению, не сохранился. В делах горплана фамилия Раковского не встречается. Но имеющиеся там некоторые важные документы окрплана, скорее всего, были разработаны при прямом участии Раковского. Среди них пятилетний план развития округа, контрольные цифры на 1929–1930 гг., записка об организационных формах промышленности бывшего Саратовского округа (июнь 1929 г.) и т. д.[1192] Но в основном Раковский занимался вопросами сельского хозяйства и народного образования.[1193]

Вместе с Христианом в Саратов поехала Александрина. Вскоре она тяжело заболела. Ее срочный выезд в Москву на операцию доставил супругу немало тревожных дней и ночей. Операция прошла успешно, и в мае 1929 г. Александрина Георгиевна возвратилась.[1194]

Позиция Х. Г. Раковского и после перевода оставалась твердой, что стало быстро известно другим ссыльным оппозиционерам.

В апреле 1929 г. его стал посещать в гостинице «Астория», где он жил, занимая две небольшие смежные комнаты, американский журналист Луис Фишер, с которым Раковский был уже знаком.

Фишер работал над книгой о советской внешней политике и в связи с этим встречался с М. М. Литвиновым. В ответ на вопросы, связанные с англо-советской конференцией 1924 г., Литвинов как-то сказал: «Человек, который действительно знает, что там происходило, – это Раковский». – «Но Раковский в ссылке», – ответил Фишер. «Поезжайте к нему», – неожиданно заявил Литвинов. Журналист был даже несколько напуган предложением посетить изгнанного «троцкиста». Несколько растерявшись, он задал нелепый вопрос: «Как же я его найду?» Фактический руководитель Наркоминдела сообщил: «Он в Саратове. Его дочь может дать вам точный адрес».[1195]

Получив от Литвинова устное предложение поехать в Саратов, Фишер попросил официальное рекомендательное письмо, так как предполагал, что Раковский без соответствующего позволения не раскроет перед ним дипломатические тонкости. Одновременно он явно опасался скомпрометировать себя перед властями несанкционированным общением со ссыльным. Литвинов поначалу отказался. «Я не могу написать рекомендательное письмо для Вас, адресованное изгнанному троцкисту», – заявил он. Но тогда нет смысла в поездке, ответил журналист. «Хорошо, дайте мне подумать», – заявил Литвинов. В конце концов Фишеру принесли письмо Литвинова, но адресованное не Раковскому, а Ф. А. Ротштейну, руководившему отделом печати в Наркоминделе. Литвинов просил Ротштейна оказать Фишеру максимальное содействие в подготовке книги о советской внешней политике. Фишеру было разрешено показать это письмо Раковскому. Таким образом, была дана косвенная «верительная грамота». По всей видимости, Ротштейн получил устные указания и смог передать мнение советских официальных лиц ссыльному. Это облегчило его положение в будущих беседах с Фишером и в то же время в какой-то степени успокоило самого журналиста, не желавшего портить отношений с высшими коммунистическими властями.

Возникает естественный вопрос: по какой причине Литвинов, верный помощник Сталина, проявил такой «либерализм»? Можно не сомневаться, что эти действия одновременно ставили несколько целей. Прежде всего, они должны были убедить самого Фишера, который в то время симпатизировал советским преобразованиям, что ему предоставляется «свобода рук» в собирании материалов о большевистской внешней политике. Во-вторых, явно вновь ставилась задача отделить или даже противопоставить Раковского Троцкому и другим наиболее непримиримым оппозиционерам тем, что к Раковскому вдруг было проявлено официальное доверие. Иначе говоря, Литвинов, то ли с прямой подачи Сталина, то ли будучи уверенным, что эти его шаги будут одобрены, просто провоцировал Раковского, стремился скомпрометировать его в глазах оппозиционеров, что являлось продолжением все того же – перевода в Саратов. Наконец, это было косвенное, но вполне читаемое приглашение лично Раковскому возвратиться в большевистскую элиту путем покаяния. Как мы увидим, Христиан Георгиевич ни в коей степени не воспользовался предоставившимся соблазном.

Получив от падчерицы Раковского Елены, которая к этому времени стала женой известного советского поэта Иосифа Уткина,[1196] не только адрес и письмо, но и чемодан с книгами для передачи Христиану Георгиевичу, Фишер отправился в Саратов.

Любопытно, что, когда он представлялся, Фишер сразу же показал Раковскому письмо Литвинова Ротштейну. Раковский презрительно скривил губы и заявил: «Я не нуждаюсь в этом». Это, однако, явно была только поза. Раскрывать подробности дипломатических акций СССР Христиан Георгиевич, продолжавший считать себя коммунистом, никак не стал бы, если бы на это не было санкции высшего руководства Наркоминдела.

Встречи и откровенные беседы продолжались восемь дней. «Я приходил в комнату Раковского перед обедом, – писал Фишер в своей автобиографической книге. – Он говорил около двух часов, а я вел многочисленные записи, которые лежат сейчас на моем столе. После этого он шел обедать. Иногда я сопровождал его в столовую; люди глубоко кланялись и снимали шапки, потому что этот политический преступник в изгнании был наиболее известным и наиболее уважаемым жителем Саратова».[1197]

Беседы возобновлялись по вечерам.

Во время бесед в комнату Раковского часто приходили другие ссыльные и слушали беседы. Иногда Раковский покидал Фишера и уходил к своим единомышленникам, а затем возвращался около полуночи и возобновлял беседу. «Свежий, как юноша, 56-летний Раковский продолжал [беседу] после полуночи». В два часа ночи выключали свет, но Раковский зажигал свечу, и беседа шла и шла дальше. Лишь где-то около четырех часов утра бывший дипломат говорил своему собеседнику: «Наверное, Вам пора идти спать».

Раковский не скрывал крайних трудностей оппозиции, сообщил о полученной им (как раз во время одного из визитов Фишера) телеграмме К. Б. Радека, И. Т. Смилги и А. Г. Белобородова (в отношении последнего автор перепутал – речь шла о Е. А. Преображенском, а не о Белобородове), информировавших о «заключении мира» со Сталиным, признании своих ошибок, возвращении в Москву и призывавших Раковского присоединиться к ним. Фишеру было высказано решительное намерение не следовать этому примеру. «Сталин предал революцию», – заявил Раковский.[1198]

В другом месте своих воспоминаний Фишер в связи с провокационным московским процессом марта 1938 г. писал: «В 1929 г., когда я посетил Х. Г. Раковского в ссылке в Саратове, он мог покаяться в своем троцкизме и возвратиться в Москву, чтобы работать как реабилитированный большевик. Но он страдал в сибирской ссылке еще пять лет. На суде в апреле (Фишер перепутал месяц. – Авт.) 1938 г. он признался, что был британским шпионом с 1924 г. Если он действительно был шпионом, почему же он не воспользовался шансом возобновить свою работу в Москве?»[1199]

Фишер вспоминал, что в комнате Раковского находился огромный сундук, полный писем и других документов. «Я был изумлен, что ему удалось взять в Саратов секретные протоколы англо-советской конференции в Лондоне в 1924 г. Он имел потрясающую память и по памяти мог воспроизвести основную часть документов».[1200]

Когда же он не мог найти какой-то документ, он шел в соседнюю комнату, будил жену, и Александрина послушно поднималась и исправно находила искомый материал.[1201]

Вскоре в США вышли книги Фишера о советской внешней политике, в которых, в частности, содержались рекомендации об установлении дипломатических отношений с СССР. Немало страниц в них было посвящено дипломатической деятельности Раковского. Помимо этого, в книгах были воспроизведены многие документы из его личного архива. В предисловии к своей фундаментальной работе Л. Фишер писал: «Автор нанес специальный и продолжительный визит Раковскому в его ссылке и получил от него интересные материалы, переписку с британскими рабочими лидерами и выдающимися публицистами, а также выслушал ряд тезисов, серьезно характеризующих англо-советские отношения».[1202] Раковский прочитал работу Фишера в рукописи, сделал замечания, за которые автор выразил ему глубокую благодарность.[1203]

В значительно более поздней работе Фишер вновь уделил немалое внимание Х. Г. Раковскому, который произвел на него неизгладимое впечатление. Впрочем, Фишер, как и ряд других авторов, необоснованно приписывал Раковскому принадлежность к политическим сторонникам Троцкого уже с 1923 г.[1204]

Через много лет, в 1968 г., Л. Фишер передал французскому исследователю биографии Раковского Ф. Конту три свои записные книжки, содержавшие впечатления от бесед с Раковским, а также находившиеся у него подлинники писем Анатоля де Монзи Раковскому.[1205]

Между тем положение оппозиции становилось все более критическим. Ее участник Е. Б. Солнцев, бывший слушатель Института красной профессуры истории и экономики, а позже работавший экономистом в советском торговом представительстве в США, который переписывался с Л. Д. Троцким,[1206] в июне 1929 г. обратился к Раковскому с письмом, в котором ставил вопрос о коллективном возвращении в партию как средстве задержать распад оппозиции. В письме говорилось: «То, о чем я писал Вам месяца два назад как о возможной перспективе, стало фактом. Катастрофа разразилась. Господствующее настроение – паника и растерянность, поиски индивидуальных выходов из положения… Полное идейное и моральное разложение, никто больше никому и ни во что не верит. Создалась обстановка взаимного недоверия, групповых отчуждений, взаимной отчужденности и изолированности. Каждый боится, что его предадут, что другой забежит вперед, поэтому каждый сам стремится забежать вперед, чтобы не запоздать, чтобы самому по спинам других проскочить в партию. Прорваны все плотины».

Это письмо было перехвачено ОГПУ и частично приведено в статье Е. М. Ярославского под выразительным названием «Об одном похабном документе», опубликованной через некоторое время в «Правде», а вслед за этим в более полной версии в журнале «Большевик». Можно при этом предположить, что само письмо было инспирировано ОГПУ с целью стимулировать разложение оппозиции, которое действительно уже имело место. Публикуя этот материал, Ярославский, а вслед за ним зарубежный «Социалистический вестник» давали также информацию о том, что Раковский будто бы после получения этого письма обратился в ЦК ВКП(б) с ходатайством о возвращении в партию.[1207] Слух этот оказался ложным.

Но в целом оппозиция в значительной степени была дезориентирована. Каменев убеждал Троцкого в необходимости предпринять шаги для восстановления в партии. Вслед за первыми капитулянтами о прекращении оппозиционной борьбы заявили Серебряков и И. Н. Смирнов. 13 июля 1929 г. в «Правде» появилось то самое покаянное заявление Преображенского, Радека и Смилги, которое Раковский показал Фишеру. Они декларировали отказ от своих подписей под оппозиционными документами и от оппозиционной деятельности, унизительно просили вновь принять их в партию.

Х. Г. Раковский, несмотря на противоположное мнение Фишера, вначале колебался. О его мучительных раздумьях, некоторой дезориентации, определенной склонности согласиться с тем, что сталинская группа стала на более правильный с точки зрения оппозиции путь, и в то же время о сохранявшемся его недоверии к высшей партбюрократии свидетельствовало письмо Радеку от 21 мая 1929 г. Здесь говорилось, что тот поворот, который происходит в верхах, не следует недооценивать, но его нельзя и переоценивать, как это делал Радек вместе со Смилгой и Преображенским. «Проделывая известный сдвиг влево в своей политике, центр предпринимает все зависящие от него мероприятия, чтобы удержаться как в партии, так и в Коминтерне на данной стадии. Хотя в печати борьба ведется преимущественно против правых, решительное острие его борьбы направлено против левых». Не исключая дальнейшего сдвига влево, Раковский полагал, что возможны непредсказуемые варианты, а реальную жизнь нельзя уложить в схематические рамки. Он допускал возможность сближения центра (то есть сталинской группы) с левой оппозицией, хотя видел препятствия к этому в бюрократическом характере центра и идейном наследии этой группы, в течение многих лет втискивавшей партийную мысль «в китайские каблучки».[1208]

Примерно тогда же в письме-телеграмме Радеку Христиан Георгиевич, фиксируя внимание на продолжавшихся репрессиях против оппозиции, все же свидетельствовал о «готовности ленинцев поддерживать любой правильный шаг партийного руководства» и готовность возвратиться в партию без покаяния в мнимых меньшевистских грехах.[1209]

Своими сомнениями Раковский делился с Троцким, когда тот еще находился в Алма-Ате, и получил ответ с рекомендацией «не впадать в беспринципный энтузиазм».[1210] Очень скоро Раковский пришел к выводу, что заимствованные Сталиным лозунги левых были в основном новым средством усиления единоличной власти и связанного с ней влияния бюрократического аппарата. Астраханский, а затем саратовский ссыльный солидаризовался с Троцким, писавшим 20 августа 1928 г.: «Думать, что можно дипломатически пробраться в партию, а затем вести уже политическую борьбу за ее оздоровление, наивно, чтобы не сказать крепче».[1211]

Раковский не стал добиваться восстановления в партии, полагая, что такой шаг целесообразно было бы предпринять только при гарантии права оппозиции отстаивать свою платформу и критиковать руководство. Троцкий писал Преображенскому: «От Раковского получил вчера письмо, в котором он вас не хвалит, а свое отношение к сталинскому “левому курсу” выражает английской формулой: “жди и бди”».[1212]

Результатом дальнейшего анализа была подготовка нескольких статей, которые были опубликованы в «Бюллетене оппозиции» в сентябре – декабре 1929 г. Вряд ли можно предположить, что они были направлены в журнал непосредственно. Можно не сомневаться, что контроль ОГПУ над ссыльным стал теперь особенно пристальным. В справке Комитета партийного контроля при ЦК КПСС и Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС «О деле так называемого “московского центра”» приведены данные о режиме сосланных в 1932 г. Л. Б. Каменева (в Минусинск) и Г. Е. Зиновьева (в Кустанай). «За ними велось активное агентурное наблюдение, сопровождавшееся перлюстрацией переписки и подслушиванием телефонных разговоров».[1213] Можно не сомневаться, что к 1932 г. такой режим был уже хорошо отработан и на Х. Г. Раковского он был в полной мере распространен.

Но и ошибочно полагать, что все эти статьи были пересланы Троцкому в Алма-Ату и вывезены им за рубеж. Дело в том, что в одном из материалов (статья «Оценка положения») уже идет речь о самой депортации Троцкого. Кроме того, в «Бюллетене оппозиции» печатались и материалы, подготовленные Х. Г. Раковским, которые были датированы второй половиной 1929 и 1930 гг., то есть тем временем, когда Л. Д. Троцкий заведомо уже находился за пределами СССР. Установить канал или каналы, по которым в условиях непрерывной и, по-видимому, тщательной слежки удавалось переправлять материалы во Францию и в Германию, нам, к сожалению, пока не удалось. Но тот факт, что существовала двусторонняя нелегальная связь между Троцким и ссыльными оппозиционерами, каналы которой остаются пока неизвестными, подтверждаются материалами архива Л. Д. Троцкого.[1214]

Одна из отправленных в «Бюллетень оппозиции» статей называлась «О капитуляции и капитулянтах».[1215] Новая политическая позиция Радека, Преображенского, Смилги характеризовалась здесь как капитуляция перед сталинским курсом. Раковский с горечью писал: «Потеря тех, кто в недостаточной степени разделял нашу программу, тех, кто мечтал о маленьком тихом угле, кто призывал быть частью “великой борьбы”, была неизбежна. Она могла лишь очистить ряды оппозиции. Платформа ее (оппозиции) осталась по-прежнему боевой ленинской, и только безоговорочная поддержка может вывести партию, страну пролетариата из тупика, в который ввергло ее центристское руководство».[1216]

Констатировались объективные и субъективные причины того кризиса оппозиции, который отмечался автором. С одной стороны, ему способствовали репрессии – массовые аресты, провокации, тяжелое материальное положение ссыльных, изгнание Троцкого из СССР. Указывалось на «техническую помощь» капитулянтам со стороны ОГПУ, в частности распространявшего их документы. С другой стороны, Раковский отнюдь не идеализировал самих оппозиционеров, отчетливо видел их «родимые пятна», связь с той самой бюрократической системой, которую они критиковали.

Правда, сам Раковский в своей критике останавливался на полпути, перед непреодолимой для него стеной, выстроенной из парадигмы большевистских лозунгов и догм. Он писал: «Оппозиция… не свободна в известных своих частях от недостатков и навыков, которые аппарат воспитывал годами. Она не свободна прежде всего от некоторой доли обывательщины. В особенности бюрократический атавизм живуч у тех, которые стояли ближе к верхушке в самой партии или в советском аппарате. Она заражена отчасти фетишизмом партбилета в противоположность верности партии, ее идеям, ее исторической задаче – верности, присущей лишь тем, которые и дальше хотят бороться за реформу партии; она не свободна, наконец, от той вреднейшей психологии фальсификаторов ленинизма, которую воспитал также аппарат».

Раковский наивно полагал, что отсев «мечтающих о спокойном уюте» лишь оздоровит оппозицию. В ней останутся те, кто не видит в ее платформе «своего рода ресторанной карточки, из которой каждый выбирает блюда по своему вкусу». «Платформа была и остается боевым знаменем ленинизма, и лишь полное ее осуществление выведет партию и пролетарскую страну из тупика, в который их загнало центристское руководство». Своеобразный рефрен, почти полное повторение мысли, которую мы уже процитировали чуть выше, должны были особо подчеркнуть главную мысль автора. Критикуя основную идею капитулянтского заявления о необходимости возвращения в партию любой ценой, Х. Г. Раковский справедливо указывал, что такая постановка вопроса означает перенос ответственности за пребывание оппозиционеров в тюрьме, ссылке, за их исключение из партии на саму оппозицию. «Самый большой враг пролетарской диктатуры – бесчестное отношение к убеждениям. Если партруководство, уподобляясь католической церкви, которая у ложа умирающих атеистов вынуждает обращение на путь католицизма, вымогает у оппозиционеров признание в мнимых ошибках и отказ от своих ленинских убеждений, теряет тем самым право на уважение к себе, то и оппозиционер, который в течение ночи меняет свои убеждения, заслуживает лишь полного презрения».[1217]

Прямым дополнением к основным положениям этого документа и письма Валентинову явилась статья «Политика руководства и партийный режим», посвященная бюрократическому перерождению высшей партийной и государственной элиты.[1218] Руководящая группа, пользуясь монополией печати, фальсифицирует ленинское учение, расширяет аппаратные методы руководства страной и партией. «Враг полез через бюрократическое окно», – констатировал автор.[1219] Суровый вывод гласил: «Перед партией два пути. Либо она окажется способной дать пролетарской диктатуре ту, основанную на доверии организацию управления, о которой говорил Ленин; будет в состоянии установить рабочую демократию; сумеет обуздать разнузданный и самодурствующий аппарат, злоупотребления, бесхозяйственность, неспособность которого стоит сотни и сотни миллионов рублей, помимо страшнейшего морального вреда, который он наносит пролетарской диктатуре. Либо партия окажется достаточно зрелой, чтобы сделать все это, либо же она будет способствовать – против своей воли и к величайшему для себя, революции и коммунизма вреду – классовому врагу, который в таком случае ворвется в нашу советскую крепость».[1220]

Но наиболее весомой из этого цикла, содержавшей разносторонний анализ советской действительности, явилась небольшая статья «Оценка положения. (Накануне XVI партконференции. Апрель 1929)».[1221] Написана она была, скорее всего, за один-два месяца до конференции, проходившей 23–29 апреля 1929 г., и опубликована «Бюллетенем оппозиции» с портретом Раковского.

Подготовленная в тезисной форме, работа прежде всего характеризовала те условия в стране, в которых созывалась конференция. Речь шла о срыве хлебозаготовок, снижении реальной заработной платы рабочих, росте трудностей в снабжении городов хлебом и топливом, усилении антисемитизма и антирелигиозной пропаганды. Раковский стремился показать частичный срыв планов «социалистического строительства» в промышленности и сельском хозяйстве, растущее недовольство рабочего класса, чудовищное развитие бюрократизма, усиливавшийся отрыв рабочих от партии и профсоюзов, «официальное признание правой опасности».

Происходило, писал он, «крошение партии», сопровождавшееся массовой ссылкой и заключением в тюрьму оппозиционеров-ленинцев. «Лишь партийные бюрократы, зараженные неисправимым казенным оптимизмом, могут усматривать в этих явлениях симптомы роста социалистического строительства». И далее говорилось: «Цепляясь за свой неограниченный аппаратный абсолютизм, боясь потери власти, партийное руководство пожертвовало интересами диктатуры пролетариата, советской власти и мировой революции в интересах своего собственного сохранения. Попытки оппозиции довести до сведения партии перед созывом съезда свою точку зрения натолкнулись на бешеное сопротивление аппарата».

Раковский отвергал выдвинутое Сталиным и широчайшим образом муссировавшееся в пропаганде обвинение оппозиции в неверии в возможность социалистического строительства в СССР – «вся наша платформа ставит задачу именно ускорения этого строительства». Осуждая чрезвычайные меры, предпринимавшиеся для выполнения плана хлебозаготовок, он подчеркивал, что эти меры – не только судебные решения против «кулацких элементов» и конфискации зерна, но и тем более последовавшее за ними нагнетание террора (посылка вооруженных отрядов на реквизиции, произвольный захват зерна, аресты, разгон местных органов власти, отдельные попытки загнать крестьян в коммуны, сопровождавшиеся слухами о предстоявшей отмене нэпа)[1222] – «воспроизводят худшую сторону военного коммунизма, толкая не только середняков, но и бедноту в экономическую и политическую кабалу кулака». В связи с этим разоблачались и ложные обвинения по адресу оппозиции в том, что она игнорировала роль середняка. Раковский доказывал, что установка «большевиков-ленинцев» имеет цель «организовать ту политическую силу, которая привлекла бы середняков на сторону пролетариата и бедноты для преодоления нарастающего политического влияния кулака». Создается, однако, впечатление, что сам автор и под влиянием официальной информации, которой он, видимо, частично доверял, и вследствие сохранявшихся догматов резко переоценивал «кулацкую опасность», как и масштабы эксплуатации наемного труда в сельском хозяйстве.

Наконец, в статье вновь давался отпор партийному руководству, которое, «превратив партийную печать в монополию партаппарата, злостно лжет и клевещет на большевиков-ленинцев, что якобы они являются сторонниками двух партий, что якобы они подготовляют гражданскую войну против диктатуры пролетариата и соввласти, что якобы они говорят о Красной Армии как об армии “бонапартистов”». Приводились данные о многочисленных арестах, заключении оппозиционеров в Тобольскую тюрьму.

Высылка Л. Д. Троцкого из СССР оценивалась как вызов российскому и мировому пролетариату. Оппозиция верна коммунистической партии и пролетариату СССР, заявлял Раковский. «Каждый оппозиционер-ленинец горячо желает вернуться в партию и отдать диктатуре пролетариата свои силы на борьбу с его классовыми врагами и на социалистическое строительство». Вслед за этим было сказано: «Наши методы борьбы остаются реформой. Мы решительно против всякого политического авантюризма. И впредь мы будем поддерживать и разъяснять партийной и беспартийной массе нашу линию, оставаясь, таким образом, верными заветам Октябрьской революции и учению Ленина».

Этот страстный документ значительно углублял представление о политической позиции самого Х. Г. Раковского и редевшей оппозиции в целом, но до сколько-нибудь широких кругов общественности дойти не мог, так как «Бюллетень оппозиции» был строжайше запрещен к ввозу в СССР, и чтение, а тем более передача другим лицам незначительного числа нелегально привезенных экземпляров карались не только исключением из партии, но также тюремным заключением, а позже расстрелом.

Редеющая оппозиция сталинскому диктату пыталась еще донести свое мнение до ведома общественности, и Раковский стал главным аккумулятором ее идей. В конце лета по согласованию с другими ссыльными оппозиционерами он подготовил текст заявления, адресованного ЦК и ЦКК ВКП(б), который был первоначально подписан также В. В. Косиором (напомним, младшим братом С. В. Косиора, одного из активнейших сталинистов) и М. С. Окуджавой (дядей писателя и великого барда Б. Ш. Окуджавы).[1223]

Перед этим по местам ссылки оппозиционеров (в «колонии ссыльных») были посланы телеграммы с изложением основных идей документа, а затем и его тезисы. При подготовке текста заявления учитывались дополнения и предложения отдельных лиц и целых «колоний». Среди присоединившихся были Н. И. Муралов, П. Г. Мдивани, Л. С. Сосновский, С. И. Кавтарадзе, В. Д. Серебряков (Виленский), Рафаил (Р. Б. Фарбман) и некоторые другие в прошлом известные партийные деятели, всего около 400 человек. Впрочем, такие видные ранее оппозиционеры, как И. Н. Смирнов, В. А. Тер-Петросян, С. В. Мрачковский, А. Г. Белобородов, выступили с альтернативным, компромиссным проектом заявления, которое непосредственно предшествовало их капитуляции перед властной группой, о чем уже упоминалось.

Это заставило Раковского подготовить рассылку проекта группам ссыльных и отдельным лицам. В сопроводительном письме, датированном 22 августа, предлагалось группам, высказавшимся за проект, сообщить одно-два имени для включения их в число подписавших оригинал, посылаемый в ЦК и ЦКК ВКП(б), а остальным сообщить о своем присоединении к документу прямо в Москву, в центральные парторганы.[1224]

Отправить документ из Саратова Раковский, однако, не успел.

Как видно из текста документа, Раковский и его товарищи не исключали возможности позитивного, с их точки зрения, поворота в развитии страны и компартии. В качестве важнейших событий после XV съезда они называли оформление правого течения в партии, предлагавшего идти на уступки кулачеству и частной торговле, и решения XVI партконференции (апрель 1929 г.) об ускорении темпов промышленного, колхозного и совхозного строительства, о борьбе против кулака и правой опасности.

Можно лишь поражаться тому, как опытный, сравнительно высоко теоретически и практически подготовленный деятель, каковым являлся Х. Г. Раковский, хорошо знавший цену Сталину, мог на основании внешней схожести некоторых общих установок позитивно оценить эти решения, открывавшие полосу насилий «великого перелома» и знаменовавшие собой путем устранения из руководства партии и государства Бухарина, Рыкова и Томского полное утверждение сталинской единоличной террористической диктатуры. Более того, в заявлении содержалось даже требование чистки партии от правых элементов. Авторы опровергали обвинение в том, что они не верят в возможность социалистического строительства в СССР, хотя полагали, что лишь победа социалистической революции в нескольких крупных странах создаст условия для полной устойчивости социалистического строя в Советском Союзе.

Но это был лишь один «слой» в документе. Другой, и несравненно более важный, представлял собой твердо выраженное убеждение, что сдвиги в социалистическом развитии страны могут быть достигнуты лишь при условии устранения ошибок прошлого и что наиболее важной задачей является решительная и беспощадная борьба против бюрократизма. «Содержание гигантского государственного, профсоюзного и партийного аппаратов ложится тяжелым бременем на плечи всех трудящихся масс… Жесткое сокращение всех аппаратов, и в том числе партийного, настоятельно диктуется как финансовыми, так и политическими соображениями первостепенной важности». Оборотной стороной непомерного развития бюрократизма, говорилось в документе, является отстранение трудящихся от руководства, их усиливающаяся забитость, приниженность и бесправие.

Главным требованием заявления было возвращение к внутрипартийной демократии. Величайшей политической ошибкой названо изгнание из страны Л. Д. Троцкого. Раковский, Окуджава и Косиор писали: «Стремясь к устранению общих причин, способствующих порождению фракционности… мы заявляем о нашей полной готовности отказа от фракционных методов борьбы и подчинении полностью партийному уставу и партийной дисциплине, обеспечивающих за каждым членом партии право защиты своих коммунистических взглядов».

Между тем, как только властям стало известно о публикации предыдущих документов Раковского за рубежом, в «Бюллетене оппозиции», последовали репрессии. Уже в октябрьском номере «Бюллетеня оппозиции» появились сведения о переводе Раковского и его жены из Саратова в Барнаул.[1225]

Действительно, в конце августа 1929 г. у Раковского был произведен обыск, ему прибавили «срок» – к первоначальным трем годам были добавлены еще два – и он был переведен в Барнаул. Христиан и Александрина выехали из Саратова 23 августа и прибыли в Барнаул 4 сентября.[1226] Разумеется, Раковскому инкриминировались не критические суждения в названных документах. Был найден более простой способ: в Саратове арестовали группу старых партийцев – Г. И. Ильина, Я. Э. Демьянова и др., обвинили их в «троцкизме», а ссыльного Раковского – в контактах с ними. Этого было вполне достаточно.[1227]

Отправив непокорного в глухой угол страны, власть имущие надеялись пресечь его связи с единомышленниками внутри СССР и за рубежом. В следующем номере «Бюллетеня оппозиции» было опубликовано «Письмо ссыльного оппозиционера», в котором, в частности, отмечалось: «За последние месяцы почтовая блокада еще усилилась. Особенно жестоко окружен Х. Г. Раковский, который находится, как вы знаете, в Барнауле, куда он переведен из Саратова. Инициатива подачи коллективного заявления исходит от саратовской группы во главе с Раковским».[1228]

Состояние здоровья Христиана Георгиевича все более ухудшалось. Моральные издевательства, которые он переносил, вместе с глубокой обеспокоенностью за судьбу партии и страны, крайне тяжелыми климатическими условиями Алтая, особенно трудными для южанина, привели к резкому обострению сердечного заболевания. Раковский не был еще стар. Ему шел 57-й год. Но именно за последний год его силы резко ослабели, и он стал податлив частым заболеваниям, которые изматывали и еще более подрывали силы. Порой возникала даже угроза для жизни.

Вскоре после перевода в Барнаул произошел тяжелый сердечный приступ. В начале марта 1930 г. сердечный приступ повторился; продолжался он на этот раз девять часов. Сведения об этом дошли до Берлина. «Врачи опасаются за жизнь т. Раковского, если он немедленно не будет переведен в условия климатического и санаторного лечения», – говорилось в статье «Бюллетеня оппозиции» под заголовком «Христиан Георгиевич Раковский в опасности».[1229] 26 марта семья Троцкого направила Раковскому и его жене телеграмму из Стамбула: «Крайне беспокоит здоровье Христиана». Ответа не было.[1230] По всей видимости, телеграмма была перехвачена ОГПУ.

Все же почти сразу после прибытия на Алтай Х. Г. Раковский смог приступить к работе по той новой для него специальности, которую начал осваивать в ссылке: он стал консультантом барнаульской окружной плановой комиссии, а позже перешел на ту же работу в горплан, где служил до 1932 г., занимаясь вопросами просвещения, здравоохранения и социального обеспечения, а также некоторыми другими направлениями планирования.[1231] В Алтайском краевом госархиве сохранился, например, протокол заседания барнаульского окрплана от 26 сентября 1929 г., на котором при обсуждении вопроса «О запасах осины для спичечного производства» выступил Христиан Георгиевич. Самим фактом участия в решении столь мелких и прозаических дел Раковский демонстрировал, что он считает себя партийцем, подчиняющимся дисциплине и выполняющим те задания, которые ему были даны. Позже им был подготовлен проект программы развития здравоохранения в Барнаульском округе.

В 1931 г. он прошел чистку государственного аппарата и был признан соответствующим должности! Раковский получал 175 рублей в месяц, то есть даже меньше, чем в Астрахани.

Повороты ржавых колес бюрократической машины были иногда совершенно нелогичными и непредсказуемыми. Один из таких поворотов был связан с правительственными наградами Раковского. За участие в Гражданской войне и в восстановлении страны он был награжден в свое время орденом Красного Знамени и двумя орденами Трудового Красного Знамени.[1232] Власти не только забыли отобрать эти знаки отличия, но даже во время барнаульской ссылки Раковский в ноябре 1931 г. получил новую орденскую книжку (удостоверение на право ношения ордена Красного Знамени) за подписью секретаря ЦИК СССР А. С. Енукидзе.[1233]

В то же время кары местных партийных властей, безусловно по команде из Москвы, обрушились на супругу Раковского. 12 декабря 1929 г. была устроена своего рода гражданская казнь – решался вопрос о ее партийности. Сохранившийся протокол зафиксировал смелость и решительность Александрины Георгиевны, заявившей, что она продолжает придерживаться ленинской линии и хочет сохранить возможность защищать свои взгляды. Малограмотный протоколист так передал ее заключительное слово: «Я, может быть, была невыдержанной по отношению к выступающим только потому, что плохо говорю по-русски. Некоторые меня недопонимают, передавая мои мнения. Я разделяю взгляды Раковского не потому, что он мой муж, а потому, что его взгляды верны… Наш аппарат так давит на рабочего, что последний не имеет возможности говорить. Нехорошо положение, что старый революционер, как только переходит в оппозицию, считается контрреволюционером… Партия ведет линию против свободы внутрипартийной демократии. Я буду подлецом, если не буду защищать свои взгляды, которые всегда были и будут лицом к партии».

Те, столь же неграмотные, как и писавший протокол, партийные чинуши, которые сочиняли решение, провели его в следующей формулировке: «Тов. Раковскую за принадлежность к троцкистской оппозиции, от которой она не отказалась и в данный момент, так как во время проверки заявила, что она останется при своих взглядах, которые сводятся к следующему: “решения XIV партсъезда были неверны, XV партсъезда и XVI (партконференции. – Авт.) исправили ошибки XIV съезда, т. е. пошли по пути оппозиции: аппараты задушили рабочих – рабочим живется тяжело, поэтому они бузят; штаб Ленина разогнали (Троцкого); неверие, что пятилетка выполнима, что бедняцко-середняцкие массы к коллективизации еще не подготовлены”, – из рядов ВКП(б) исключить».[1234] Добавить к этому, с позволения сказать, решению нечего.

Небезынтересно отметить, что в то время, когда Х. Г. Раковский находился в далекой алтайской ссылке, на страницы печати подчас продолжали прорываться не просто положительные, а весьма высокие оценки его прежней деятельности. На Украине в 1930 г. появились воспоминания В. П. Затонского, в которых довольно подробно рассказывалось, как Раковский стал главой украинского правительства, каким он обладал политическим тактом, как хорошо ориентировался в обстановке, как быстро в условиях «председательского кризиса» во Временном рабоче-крестьянском правительстве Украины привлек к себе симпатии только что настороженно к нему относившихся членов этого правительства.[1235] Издававшаяся на Украине болгарская газета в том же году вспомнила высокий отзыв В. И. Ленина о статье Х. Г. Раковского «Голод и кукуруза».[1236]

Образ жизни Христиана Георгиевича и его супруги в Барнауле был самым простым: продукты покупались на рынке, и обычно этим занимался Христиан, пищу готовили на примусе. Вначале Раковские жили в гостинице горкомхоза, а затем в доме № 12 по улице Косой Взвоз (ныне улица Ф. Колядо).[1237]

Они снимали комнату у пожилой женщины Т. Вдовиной-Киреевой, которая вскоре рассказала соседям, что ее квартирант – бывший посол в Париже. Жители окрестного района проявили симпатии к Раковским: до далекого Алтая, видимо, не докатилась еще волна страха перед общением с «троцкистами». Н. Ф. Зайцева, тогда девочка-школьница, а в конце 80-х годов сотрудница музея боевой славы Барнаула, в письме Х. В. Раковскому, внучатому племяннику нашего героя (март 1989 г.), поделилась воспоминаниями, которые хранила в своей памяти полстолетия. Она рассказала о дружеском общении своего отчима с Раковским, о их беседах, о том, как Христиан Георгиевич убеждал ее в необходимости серьезного изучения иностранных языков и сам учил ее языкам. «В моей памяти он оставался добрым, очень умным и простым человеком, который находил общий язык с девочкой-школьницей… Христиана Георгиевича почему-то представляю в зимней одежде: очень высокий, в бобровой шапке, в пальто с шалевым воротником, а бабушку Вашу вспомнила в белом летнем строгом костюме, в белой блузке. Ее я как-то побаивалась, видимо, потому, что она для меня была учительницей. А в те времена к учителю у нас было особое, уважительное отношение».[1238]

Несмотря на все невзгоды и трудности, сердечное заболевание и малярию, Х. Г. Раковский продолжал проявлять высокую политическую активность и принципиальность, верность своим убеждениям, не шел на компромисс со сталинской бюрократией, в отличие от многих других оппозиционеров, один за другим посылавших в ЦК ВКП(б) декларации о раскаянии. «Самое страшное – не ссылка и изолятор, а капитуляция», – писал Раковский одному из товарищей.[1239]

Прибыв в Барнаул, политический ссыльный тотчас же попытался восстановить связи со своими единомышленниками. По известным ему адресам ссыльных оппозиционеров были посланы тезисы и заявление, все еще не отправленные в Москву, для согласования и присоединения. 8 сентября 1929 г. Раковский разослал из Барнаула экземпляры проекта заявления с сопроводительным письмом, подготовленным еще в саратовские дни, добавив к ним: «Настоящее письмо приходится отправлять уже из Барнаула (адрес – до востребования). Седьмого сентября мною отправлена Л. Д. Троцкому копия нашего проекта заявления с просьбой о присоединении с одновременным сообщением об этом в ЦКК».[1240]

Получившие текст заявления оппозиционеры переписывали его от руки и рассылали во все новые места.[1241] Группе ссыльных, находившихся сравнительно неподалеку, в Рубцовске, Раковский телеграфировал 24 сентября: «Прошу неприсоединившихся иметь в виду интересы консолидации сил. Заявление и тезисы составляют единое целое, отличаются лишь целевыми установками. Готовы учесть всякие конкретные замечания».[1242]

В среде оппозиционеров возникла дискуссия. Часть из них отвергла возможность обращения в ЦК ВКП(б) данного состава в принципе. Появилось даже открытое письмо «Почему мы отвергаем заявление тов. Раковского», датированное 14–22 сентября 1929 г.,[1243] обвинявшее Раковского в недооценке «левизны» сталинской группы и в том, что заявление троих (автором считали именно его) наносит политический удар оппозиции, какими бы хорошими намерениями ни руководствовались лица, его подписавшие. Некоторые оппозиционеры (например, Б. С. Лившиц, И. Соболь и другие, находившиеся в ссылке в Славгороде в Алтайском крае) критиковали Раковского с противоположных позиций, считая, что руководство ВКП(б) в основном возвращается к правильной линии.[1244] Но такие крайние взгляды были редкостью. В целом заявление Раковского, Косиора и Окуджавы стало своего рода новой платформой оппозиции. К нему присоединилось около 5 тыс. ссыльных и заключенных оппозиционеров, в том числе Н. И. Муралов, П. Г. Мдивани, Л. С. Сосновский.[1245]

Троцкий получил текст заявления через месяц после его написания, находясь на острове Принкипо (Принцевы острова) в Турции, и тотчас подготовил открытое письмо с его поддержкой, которое было сразу же опубликовано в «Бюллетене оппозиции»,[1246] хотя к нему поступали и мнения части оппозиционеров с критикой этого документа.[1247] Придавая большое значение заявлению, редакция «Бюллетеня» посвятила ему одобрительную передовую статью.[1248]

За рубежом СССР Раковского в 1929 г. называли наиболее непримиримым и непоколебимым оппозиционером, иногда ставя рядом с ним, без должных к тому оснований, И. Н. Смирнова.[1249] 3 ноября 1929 г. в «Правде» появилось заявление Смирнова, Мрачковского, Белобородова и других бывших сторонников Троцкого о прекращении оппозиционной борьбы и согласии с партией. Раковский потерял еще одну группу соратников, ряды борцов против сталинщины еще более сузились.

В связи с решением о созыве летом 1930 г. XVI съезда ВКП(б) Х. Г. Раковский подготовил новый документ – обращение к партии. В первоначальном варианте оно осталось неизвестным: в середине февраля 1930 г. агенты ОГПУ произвели у Раковского, безусловно по команде из Москвы, самый тщательный обыск, продолжавшийся семь часов. Главным «трофеем» был готовый текст обращения.[1250] Вслед за этим последовали новые обыски. «Нет сомнения, что Сталин намерен еще ухудшить и без того крайне тяжелое положение Христиана Георгиевича Раковского», – говорилось в «Бюллетене оппозиции».[1251]

Поразительно, но и в этих условиях Раковский сохранил силы, чтобы продолжать борьбу. Он много писал, находил возможности для продолжения контактов с другими ссыльными, а также с некоторыми знакомыми, остававшимися в Москве. «Безумие разорило крестьянское хозяйство», – комментировал он в одном из писем сталинскую сплошную коллективизацию.[1252]

В условиях крайней конспирации был подготовлен текст нового документа, связанного с созывом XVI съезда ВКП(б). Его подписали ссыльные Раковский, Муралов, Косиор, Каспарова. Документ, датированный апрелем 1930 г., назывался «Обращение оппозиции большевиков-ленинцев в ЦК, ЦКК ВКП(б) и ко всем членам ВКП(б). К предстоящей дискуссии».[1253]

Можно не сомневаться, что текст обращения был написан Раковским. В этом убеждает то, что его подпись под документом стояла первой, и то, что рукописный вариант обращения был отобран у него при обыске, и заголовок статьи в «Бюллетене оппозиции», предпосланной публикации документа, – «Заявление тов. Раковского и других»,[1254] и приведенная в тексте выдержка из газеты «Красный Алтай», которую из числа руководящих деятелей оппозиции мог читать только Раковский, и, наконец, главное – Раковский был наиболее теоретически и политически зрелым и активным среди всех, подписавших обращение.

Оно было подготовлено прежде всего в связи с «великим переломом» в деревне, но затрагивало и ряд других вопросов. Раковский констатировал, что политика сплошной коллективизации сельского хозяйства терпит шумный и печальный провал. Признаком этого он считал появление статьи Сталина «Головокружение от успехов», которую расценивал как попытку «взвалить на беспринципность и политическое убожество аппарата провал сплошной коллективизации».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.