§ 1. СССР и Третий рейх: брак по расчету

§ 1. СССР и Третий рейх: брак по расчету

Дата 30 января 1933 г. обозначила крутой поворот в советско-германских отношениях. В этот день А. Гитлер стал новым рейхсканцлером Германии. «Рапалльский период» уходил в прошлое. Произошедшие изменения нельзя трактовать как разрыв или «замораживание» контактов. Уместнее в данном случае вести речь о трансформациях. Гитлер начал свою внешнюю политику с борьбы против версальского «диктата». Под лозунгом «мира» он игнорировал наложенные на Германию ограничения и на свой манер помог вновь обрести полную действенность односторонне сформулированному в 1919 г. праву народов на самоопределение. Но за стратегией пересмотра Версальского договора, которую гитлеровские пропагандисты изображали в благоприятном свете, просматривались агрессивные внешнеполитические намерения.

Наряду с внутренней консолидацией и созданием тоталитарного государства, формирование которого Гитлер ускорил жестокими методами, он преследовал две основные цели: не останавливающееся ни перед каким риском завоевание «соответствующего численности населения жизненного пространства» на Востоке (при одновременном сведении счетов с большевизмом) и установление своего господства в Европе, с которым он намеревался связать ее националистическое преобразование в духе своей расовой теории [440].

К началу 30-х гг. Советскому Союзу удалось прорвать международную изоляцию. Однако его экономическое и военное состояние еще не позволяли партийному и государственному руководству СССР в полной мере ощущать себя лидерами мировой державы, не опасающейся за свою безопасность. Чтобы стать ею, необходимо было использовать все имеющиеся в распоряжении средства. Защита собственных интересов могла осуществляться двумя путями.

Один из них – содействие мировой революции и развитию революционной борьбы в капиталистических и развивающихся странах. Эта тема не снималась с повестки дня в 30-е гг., хотя и отошла на второй план. Бесперспективный в этом отношении опыт 20-х гг. не прошел даром для советского руководства. Все очевиднее становилось: большинство населения развитых европейских стран отнюдь не стремилось следовать за СССР в его «социалистическом выборе». Как было заявлено в 1934 г. на XVII съезде, СССР рассчитывал только на «моральную поддержку миллионных масс рабочего класса всех стран…» [441]Это означало, что отныне идеи мировой революции становятся лишь одним из вспомогательных инструментов внешней политики СССР по обеспечению своих собственных интересов.

Второй путь – использование межимпериалистических противоречий с целью установления с отдельными странами выгодных военных и экономических связей. При возникновении войны это означало максимальное использование ее хода и итогов для упрочения своего положения. Впрочем, Советский Союз к середине 30-х гг. не стремился к участию в войне. Поэтому партийное и государственное руководство страны открыто заявляло, что оно рассчитывает на «благоразумие тех стран, которые не заинтересованы по тем или иным мотивам в нарушении мира и которые хотят торговать с таким исправным контрагентом, как СССР» [442].

Важнейшим условием для существования СССР было наращивание его экономической и военной мощи: Советский Союз оказался в капиталистическом окружении единственной (за исключением Монголии и Тувы) страной, строящей социализм. Вот почему, как подчеркнул глава Комиссии по обороне Политбюро В. М. Молотов на XVII съезде, «неуклонно проводя политику мира и укрепления мирного сотрудничества с другими государствами, мы в данный момент должны проявить особую заботу о боеспособности нашей славной Красной Армии» [443].

При этом как содействие мировой революции, так и строительство социализма отнюдь не исключали для СССР поддержания явных и, если это необходимо, тайных связей с западными государствами капиталистической ориентации.

Отношение официальных властей Германии к СССР в 1933 г. внешне изменилось не слишком радикально. Срабатывала инерция прошлых лет – в сохранении статус-кво были заинтересованы и промышленные, и военные круги, и руководство немецкого МИДа. Гитлер еще только нащупывал внешнеполитическую почву для возможной дипломатической и военной агрессии. «Восточная политика» Веймарской республики, основанная на связях между Россией и Германией, была плодотворной для обеих стран во всех отношениях.

22 февраля 1933 г., перед выборами в рейхстаг, Гитлер в публичном воззвании к национал-социалистам провозглашал: «Враг, который… должен быть низвержен, – это марксизм! На нем сосредоточена вся наша пропаганда и вся наша предвыборная борьба» [444]. В очередной речи 2 марта Гитлер заявлял:

«Устранил ли марксизм нищету там, где он одержал стопроцентную победу… в России? Действительность говорит здесь прямо потрясающим языком. Миллионы людей умерли от голода в стране, которая могла бы быть житницей для всего мира… Они говорят «братство». Знаем мы это братство. Сотни тысяч и даже миллионы людей были убиты во имя этого братства и вследствие великого счастья… Еще говорят, они превзошли тем самым капитализм… Капиталистический мир должен давать им кредиты, поставлять машины и оснащать фабрики, предоставлять в их распоряжение инженеров и десятников… Они не в силах это оспаривать. А систему труда на лесозаготовках в Сибири я мог бы рекомендовать хотя бы на недельку тем, кто грезит об осуществлении этого строя в Германии… Если слабое бюргерство капитулировало перед этим безумием, то борьбу с этим безумием, вот что поведем мы» [445].

Накануне решающих выборов 5 марта 1933 г. министр иностранных дел Германии Нейрат извещал Литвинова: «Хочу вас предупредить… Рейхсканцлер, возможно, перед выборами будет в своих речах резок по отношению к вам, но это, увы, реальности предвыборной тактики. Как только будет созван рейхстаг, фюрер сделает декларацию в дружественном для вас духе». Крестинский из наркомата иностранных дел также уверял советского полпреда в Германии: «Я убежден в том, что после выборов Гитлер, его приближенные и его пресса прекратят или, во всяком случае, ослабят свои нападки на СССР» [446].

И действительно, 23 марта прозвучала речь Гитлера, в которой он выступил за «культивирование хороших отношений с Россией при одновременной борьбе против коммунизма в Германии». Заявление Гитлера полностью совпадало с мнением представителей Союза германской промышленности: «…Борьба с немецкими коммунистами не испортит наших взаимоотношений с СССР. Русские в нас экономически слишком заинтересованы, и кроме этого… Экономически мы слишком связаны с СССР» [447].

Об одном из первых контактов с Гитлером советский полпред в Берлине Л. М. Хинчук писал в наркомат иностранных дел: «Гитлер произнес большую речь, в которой он говорил о том, что правительство в Германии теперь твердо и устойчиво и тот сделает ошибку, кто станет предполагать, что в Германии может быть речь о каких-нибудь дальнейших политических переменах… Гитлер продолжал, что существование национал-социалистов установлено раз и навсегда… Он сказал, что независимо от разности миросозерцания обеих стран, их связывают взаимные интересы, и эта связь носит длительный характер. Это верно и для экономической области, и политической, потому что трудности и враги у них одни и те же. Советы, например, должны заботиться о своей западной границе, Германия же должна заботиться о своей восточной границе. У Германии тяжелое экономическое положение, но и у Советов оно нелегкое… В трудном положении настоящей эпохи Гитлер считает, что падение национал-социалистического строительства для Германии явилось бы такой же катастрофой, как, например, падение советской власти для России» [448]. Это было сказано 28 апреля 1933 г.

5 мая 1933 г. Гитлер ратифицировал Московский протокол [449], с чем тянули до него все предыдущие канцлеры. Центральный печатный орган нацистов «Фолькишер беобахтер» откликнулась на ратификацию громадной редакционной статьей в двух номерах. Геббельс провозглашал: «Этим актом национальное правительство Германии продемонстрировало, что оно намерено сохранять и развивать в дружественном духе политические и экономические отношения с Советским правительством» [450].

Показательна реакция Гитлера на выступление его ближайшего сподвижника, министра экономики А. Гугенберга на Международной экономической конференции в Лондоне 17 июня. В меморандуме министра речь шла об утраченных рейхом колониях, о необходимости новых земель «для энергичной немецкой расы», а также, кроме критики в адрес СССР, о его расчленении и должной эксплуатации богатств Украины [451]. Лондонская «Дейли геральд» назвала меморандум прямой угрозой германской агрессии против СССР. Официальный германский МИД в ответе на запрос советской стороны отверг подобный подтекст. Бюлов, представитель германского МИДа, убеждал советскую сторону, что, говоря о новых поселениях, Гугенберг имел в виду Канаду, Чили и вообще Южную Америку. Говоря о колониях – Африку. А Россию он попрекал низкой покупательной способностью [452]. Тем не менее, Гитлер немедленно отозвал Гугенберга из Лондона и к крайнему неудовольствию вице-канцлера Ф. Папена демонстративно вынудил министра уйти в отставку [453].

Относительно «планов строительства Великой Германии Розенберга», предусматривающих «крестовый поход» против России и ее расчленение, Бюлов заявлял советскому полпреду: «Розенберг не имеет государственного статуса. Позвольте начистоту, господин Хинчук. Что бы вы сказали, если бы мы начали цитировать вам рассуждени я основателя СССР Ленина о мировой революции? Или статьи из журнала Коминтерна? Ведь если бы мы исходили в своей практической политике из буквального их анализа, то нам бы уже давно следовало сойтись с Россией в смертельной схватке. А мы покупаем у вас рожь и продаем вам краны, трубы и турбины… Германия в отношении СССР стоит на точке зрения традиционных дружественных отношений и никогда не примет того участия в интервенции Антанты против вас, к которой нас кое-кто подталкивает» [454].

Тем не менее, по мнению Гитлера, союз России с Германией был невозможен:

«Между Германией и Россией расположено Польское государство, целиком находящееся в руках Франции. В случае войны Германии-России против Западной Европы Россия раньше, чем отправить хоть одного солдата на немецкий фронт, должна была бы выдержать победоносную борьбу с Польшей» [455].

Во внутрипартийных и правительственных кругах (по сути становившихся в Германии единым целым) уже с первых дней установления власти нацистов их лояльность в отношении СССР стала заменяться неприкрытой агрессией. Выступая 3 февраля 1933 г. на секретном совещании с руководством рейхсвера, Гитлер следующим образом определил перспективную внешнеполитическую цель: «Захват нового жизненного пространства на востоке и его беспощадная германизация» [456]. Тем не менее, ряд высокопоставленных деятелей нацистского режима призывал не повторять ошибки одновременного выступления против Англии, Франции и России [457].

Таким образом, приход нацистов к власти должен был означать, что период тесного военно-политического сотрудничества двух стран закончился: этого требовали прежние жесткие антифашистские декларации советских лидеров, парирующие антисоветские и антирусские настроения верхушки НСДАП и нового германского рейхсканцлера – Гитлера.

СССР оставался в одиночестве против Англии и Франции, доминировавших в Европе. Кроме того, он получал еще более опасного потенциального противника – Германию. Возникла и серьезная угроза экономической безопасности страны: Германия к началу 30-х гг. являлась первым по значимости торговым партнером СССР.

В то же время советское партийное и государственное руководство осознавало, что отношения СССР с Германией – главным образом в военной области – имели свою традицию, по крайней мере, с 1921 г. Отношения же с Англией и Францией, учитывая их последовательный антисоветский курс, не приносили заметных позитивных результатов, во всяком случае таких, которые обещало продолжение сотрудничества с Германией.

Отсюда стремление Сталина и после 30 января 1933 г. сохранять нормальные отношения с Германией. Если абстрагироваться от возможной военной угрозы со стороны Третьего рейха, то национал-социализм как идеология отнюдь не вызывал антагонизма у партийно-правительственной верхушки СССР, являясь по сути своей родственной большевизму системой. В связи с этим представляется реалистичным утверждение западногерманских исследователей, что за 48 часов до 30 января 1933 г. вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман тайно приехал в Москву, и ему было рекомендовано в случае прихода Гитлера к власти не поднимать восстания немедленно [458].

Несомненно сыграло свою роль и то обстоятельство, что политические традиции Германии и СССР были тесно связаны с авторитарными формами правления, и в этом смысле Германия была гораздо более привлекательна для Сталина, чем Англия и Франция с их традиционной буржуазно-демократической системой.

Постепенно Сталин и его окружение переходили от политики сдерживания агрессора и создания системы коллективной безопасности к политике активного участия в силовом переделе мира.

Сталин, очевидно, полагал, что военная схватка неизбежна прежде всего внутри капиталистического сообщества. На XVII съезде ВКП(б) концепция предстоящей войны, исходя из тезиса о неравномерности развития капитализма, получила дальнейшее уточнение. Она рассматривалась как средство нового передела мира и сфер влияния в пользу более сильных государств.

Не прошло и месяца после прихода Гитлера к власти, как П. Кот, французский министр авиации, после посещения СССР в сентябре, докладывал: «Через несколько лет, в ходе конфликта, который продлился бы более 1 месяца, индустриальная мощь Франции была бы равной 1, мощь Германии выражалась бы коэффициентом 2, России – коэффициентом 4 или 5. В таких условиях соглашение между Германией и Францией привело бы к разгрому Франции, а прямой союз Франции и России дал бы победу нашей стране» [459].

Французы уже ощущали дыхание приближающейся войны. В конце 1933 г. посол Великобритании У. Додд записывал слова французского посла: «Англичане вновь склоняются к признанию того, что Германия угрожает миру в Европе… если Соединенные Штаты и Англия не придут на помощь Франции, мир опять будет вовлечен в большую войну» [460]. Англия и США особо не торопились, и тогда взоры Франции вновь обратились к России. Так, один из шефов французского МИДа А. Леже заявлял, что его «руководящей мыслью было найти наиболее эффективную формулу для сотрудничества СССР и Франции против Германии» [461].

Литвинова, ставшего наркомом иностранных дел в 30-м г. и не скрывавшего опасений по поводу милитаризации и «гитлеризации» Германии, не надо было уговаривать. «Всего через месяц после прихода Гитлера к власти, – отмечал Г. Дирксен, – стал очевиден уклон политики Литвинова в сторону Франции» [462]. Советско-французские переговоры начались в июле 1933 г. Германию не могли не волновать происходившие перемены. Официальное заявление немецкого правительства гласило:

«Мы можем усмотреть действительную причину, вызвавшую прискорбное отчуждение в германо-советских отношениях, только в установке Советского Правительства по отношению к национал-социалистскому режиму в Германии. Поэтому мы можем лишь снова подчеркивать, что различие во внутреннем устройстве обоих государств, по нашему твердому убеждению, не должно затрагивать их международные отношения. Успешное развитие этих отношений является в конечном итоге вопросом политического желания. В области внешней политики не имеется каких-либо реальных явлений, которые препятствовали бы этому желанию; наоборот многочисленные общие интересы обоих государств указывают это направление» [463].

Германский посол в Москве Надольный, обращаясь к Литвинову в то время, отмечал, что «основная причина ухудшения советско-германских отношений – антигерманская установка вашей прессы. Собственно, лично мне непонятен и смысл заключения вами пакта о ненападении с Польшей. Но это – неофициально и к слову. А возвращаясь к теме, скажу, что после прихода Гитлера к власти ваша пресса начала систематическую травлю Германии» [464].

Литвинов был вынужден объяснить свою позицию в разговоре с Муссолини в декабре 1933 г.: «С Германией мы желаем иметь наилучшие отношения», однако СССР боится союза Германии и с Францией и пытается парировать его собственным сближением с Францией. Спустя неделю Литвинов повторил Надольному: «Мы ничего против Германии не затеваем… Мы не намерены участвовать ни в каких интригах против Германии» [465]. Речь шла только о торговых соглашениях, которые и были подписаны в январе 1934 г. с Францией, а в феврале – с Великобританией».

Спустя полгода, на Лондонских переговорах Л. Барту уже заявлял: «География определяет историю… Французская республика и монархическая Россия, несмотря на различие их форм правления, пошли на установление союзных отношений» [466]. П. Рейно, вицепредседатель Демократического союза, высказывался в том же ключе: «География определила союз между Третьей республикой и царской Россией перед лицом кайзеровской Германии. География диктует союз Третьей республики и большевистской России перед лицом гитлеровской Германии» [467].

18 сентября 1934 г. СССР вступил в Лигу Наций. Л. Барту в связи с этим заявил: «Моя главная задача достигнута – правительство СССР теперь будет сотрудничать с Европой» [468]. И. Сталин пять лет спустя, говоря о причинах этого шага, отмечал: «наша страна вступила в Лигу Наций, исходя из того что, несмотря на ее слабость, она все же может пригодиться, как место разоблачения агрессоров и как некоторый, хотя и слабый, инструмент мира, могущий тормозить развязывание войны» [469]. Литвинов стал наиболее заметным советским сторонником новой политики, которую назвали «коллективной безопасностью». Мир, как он утверждал, неделим [470].

Сталин придерживался иной точки зрения: он достаточно отчетливо высказался о новых ориентирах в германской политике СССР на XVII съезде партии в январе – феврале 1934 г. Сталин ясно дал понять, что Советский Союз при определенных условиях не против продолжения и развития отношений с Германией, несмотря на приход к власти в этой стране нацистов. При этом он выдвинул несколько аргументов. Во-первых, для СССР не является препятствием установления нормальных отношений со страной господствующий в ней фашистский режим. Сталин многозначительно подчеркнул: «Конечно, мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной» [471]. Во-вторых, он отрицал, что Советский Союз из противника Версальского договора превратился в его сторонника, дав тем самым понять новым германским руководителям, что он отнюдь не против продолжения известных традиций версальской политики в отношениях между СССР и Германией. В-третьих, Сталин отвел упреки в том, что Советский Союз ориентируется ныне на Польшу и Францию. При этом он опровергал, впрочем, и то, что ранее СССР ориентировался на Германию. На первый план Сталин выдвинул собственные интересы Советского Союза, заявив, что «если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами…. мы идем на это дело без колебаний» [472].

Главным же препятствием на пути улучшения отношений с Германией Сталин назвал тот факт, что в самой Германии верх взяли сторонники «новой» стратегии в отношении СССР, напоминающей в основном антисоветскую политику бывшего германского кайзера, а сторонники послевоенной, проводимой при Гинденбурге политики оказались в опале.

В выступлении Сталина прозвучали и «превентивно» угрожающие ноты: «…те, которые пытаются напасть на нашу страну, – получат сокрушительный отпор, чтобы впредь не повадно было им совать свое свиное рыло в наш советский огород» [473].

Видимо, под воздействием такого фактора, как реальное соотношение сил, которое пока было не в пользу Германии, своеобразная установка по отношению к СССР складывалась и у Гитлера. Она предполагала ожесточенную идеологическую конфронтацию с кремлевскими лидерами и в то же время не исключала отдельных, выгодных для Германии шагов в развитии советско-германских отношений. «Советская Россия, – говорил Гитлер, – трудная задача. Вряд ли я смогу начать с нее» [474]. На определенном этапе Германии гораздо полезнее было обезопасить себя с Востока и использовать все выгоды, которые сулило поддержание военно-политических и военно-экономических контактов с СССР. Хотя конечная цель гитлеровской политики оставалась прежней – «сокрушение большевизма».

Уже в 1934 г. официальная нацистская пропаганда развернула политическую кампанию против «еврейско-большевистского режима». В частности, военно-политический курс СССР на международной арене характеризовался ею следующим образом: «Так называемая мирная политика Советского Союза имеет своей целью революционные происки во всех странах, она направлена к сознательному разжиганию межгосударственных конфликтов и связана с фантастическими вооружениями для агрессивных войн» [475].

В том же 1934 г. произошел новый резкий спад советско-германской торговли, доля Германии в советском импорте снизилась почти в два раза по сравнению с 1932 г. Под угрозой оказалось выполнение даже текущих торговых соглашений. Однако Советский Союз не собирался порывать своих отношений с Германией. К. Радек в то время говорил руководителю военной разведки в Европе В. Кривицкому: «Только дураки могут вообразить, что мы когда-нибудь порвем с Германией. То, что я пишу, – это не может дать нам того, что дает Германия. Для нас порвать с Германией просто невозможно» [476]. Радек имел в виду не только военное сотрудничество, но и большую техническую и экономическую помощь, полученную из Германии в годы первой пятилетки» В то время Калинин при вручении Шуленбургом верительных грамот в Москве заявлял: «Не следует придавать слишком большого значения выкрикам прессы. Народы Германии и Советского Союза связаны между собой многими различными линиями и во многом зависят один от другого» [477].

Весьма болезненно в руководстве СССР восприняли юридическое оформление союза Германии и Польши. После посещения Варшавы министром пропаганды рейха Геббельсом и его переговоров с председателем правительства Польши Ю. Пилсудским (из-за которого в 1920 г. польская кампания РККА потерпела сокрушительное поражение) был заключен германо-польский договор о ненападении.

26 января 1934 г. министром иностранных дел рейха К. фон Нейратом и польским послом в Берлине Липским была подписана декларация о «Неприменении силы», имевшая характер формального международного договора. В ней была обозначена новая фаза польско-германских контактов, предусматривавшая непосредственные сношения между польским и германским правительствами по всем вопросам, включая мирное улаживание польско-германских разногласий. Документ провозглашал это гарантией мира, облегчающей нахождение решений политических, экономических и культурных вопросов на основе координации интересов обеих сторон, и рассматривал подобное укрепление их добрососедских отношений как благотворное также и для других народов Европы. Декларация имела десятилетний срок действия.

После ее ратификации 26 февраля 1934 г. было опубликовано коммюнике о состоявшемся соглашении заведующих бюро печати германского и польского МИДов о мерах воздействия на общественное мнение их стран для создания дружественной атмосферы [478]. Несколько дней спустя было заключено и польско-германское экономическое соглашение.

Такое «усиление» Польши вызвало активное раздражение советского руководства и, возможно, явилось важным аргументом для хоть и временного, но смещения акцентов – с позитивного на негативный – в отношении гитлеровской Германии. Мнение же польского руководства о Советском Союзе в этот период недвусмысленно выразил министр иностранных дел Польши Ю. Бек: «Что касается России, – заявил он, – то я не нахожу достаточно эпитетов, чтобы охарактеризовать ненависть, какую у нас питают по отношению к ней!» [479].

На балтийском направлении дипломатическая активность СССР также на практике ограничивалась главным образом борьбой с польским влиянием. Добившись от Латвии и отчасти Эстонии дистанцирования от Польши, Москва в 1934 г. сняла возражения против образования так называемого Малого Прибалтийского союза. Участие в нем Литвы, отказывавшейся от урегулирования отношений с Польшей, служило залогом того, что Варшава не сможет использовать создаваемую комбинацию в своих интересах. При этом Наркомат иностранных дел устранился от переговоров о заключении договоров о взаимной помощи с Литвой и Латвией. Полученное от Риги предложение на этот счет было оставлено без ответа [480].

Согласно разъяснению заместителя наркома по иностранным делам Б. Стомонякова, договор о взаимной помощи с той или иной прибалтийской страной, «не давая нам материально ничего или почти ничего, односторонне связывал бы нам руки обязательством по оказанию материальной помощи в случае нападения на них Германии или Польши. Когда такое нападение случится, мы и без того сможем, если сочтем выгодным, оказать им помощь» [481]. С 1936 г. вслед за Польшей балтийские государства склонялись к необходимости расширить сферу своей международной политики за счет отношений с западноевропейскими державами, и в первую очередь с Германией.

Для военного руководства СССР провозглашение открытой ремилитаризации Германии и ее сближение с Польшей означали необходимость крупной ревизии плана войны на Западе и общих мобилизационных проектировок. При поддержке замнаркома обороны, начальника вооружений Тухачевского командующий Белорусским военным округом Уборевич еще в феврале 1935 г. предложил внести в план гипотетической войны изменения, поскольку основная опасность для СССР отныне исходит со стороны Германии и Польши, которых поддержит Финляндия. В то время как последняя создаст угрозу Ленинграду, 25–30 польско-немецких дивизий могут быть двинуты через Литву и Латвию (Уборевич, впрочем, допускал, что удар по Советскому Союзу может быть нанесен также Великобританией, Эстонией и Латвией). Ввиду «гигантских производственных возможностей» германской экономики залогом успеха объявлялся разгром Польши уже в первые дни войны – прежде чем Германия успеет полностью отмобилизоваться [482].

В Москве в эти годы постепенно стал складываться новый общий подход в отношении стран Восточной и Центральной Европы. На первом этапе Германия рассматривалась как некий суррогат потенциального противника – как сила, не способная к самостоятельному военному выступлению, и одновременно как возможный партнер СССР. Восстановление всеобщей воинской повинности в Германии в марте 1935 г. дало мощный толчок советской дипломатии и военным приготовлениям. «До сих пор мы считали, – констатировал заведующий 2-м Западным отделом НКИД Д. Штерн, – что Германия будет выжидать военного взрыва на Д[альнем] Востоке и лишь потом постарается его использовать. Мне кажется, что вскоре создастся положение, когда Германия… попытается сама перенять инициативу в смысле осуществления военного передела карты Европы» [483].

Новая программа подготовки к войне, представленная советским Генштабом в апреле 1935 г., исходила из утверждения: «Явно выявившийся немецко-польский блок, направленный в первую очередь против нас, и большой рост вооружений во всем буржуазном лагере делают западный театр вновь в качестве актуального фронта» [484]. Решения, принятые Комиссией обороны и Политбюро ЦК ВКП(б) в апреле – мае 1935 г., фактически означали вступление Советского Союза в предмобилизационный период [485].

Примечательно выступление наркома иностранных дел М. М. Литвинова на заседании Совета Лиги Наций 17 апреля 1935 г. по поводу принятия Германией закона о воссоздании вооруженных сил, по сути отменяющего положения Версальского договора.

«Вчера мы выслушали заявления представителей государств, которые в качестве подписавших Версальский договор прямо задеты нарушением обязательств, принятых в отношении их. Теперь я обращаюсь к вам от имени страны, которая не только не ответственна за Версальский договор, но которая никогда и не скрывала своего отрицательного отношения к этому договору… Как быть, если в определенном случае такое предположение представляется сомнительным и когда имеются основания опасаться, что вооружения предназначены не для охраны, а для нарушения границ, для осуществления насильственными методами реванша, для нарушения безопасности соседних или отдаленных государств или для нарушения всеобщего мира со всеми его пагубными последствиями? Как быть, спрашиваю я, если государством, требующим или присваивающим право на вооружение, руководят люди, объявившие всему миру программу внешней политики, состоящую не только в политике реванша, но и безграничного завоевания чужих территорий и уничтожения независимости целых государств, люди, которые открыто провозгласив такую программу, не только не отрекаются от нее, но непрестанно ее распространяют и воспитывают свою страну в этом духе? Как быть в тех случаях, когда государство, вожди которого придерживаются такой программы отказывается давать какие бы то ни было гарантии, что она не будет осуществлена, давать какие бы то ни было гарантии безопасности соседних государств, гарантии, которые готовы дать другие государства, даже свободные от всяких подозрении в агрессивности?» [486]

Подчеркнуто дистанцируясь от стран, «подписавших Версальский договор», а впоследствии вошедших в Лигу Наций, Литвинов однако занял негативную позицию в отношении ремилитаризации Германии.

«Мы были бы рады обсуждать стоящий перед нами вопрос в присутствии и с участием представителей заинтересованного государства. Мы были бы рады получить от этого государства официальное заявление об отказе от программ реванша и завоеваний и о готовности сотрудничать вместе с нами в коллективном обеспечении безопасности всех государств, включая и его самого, в общих эффективных гарантиях ненарушения всеобщего мира. Однако, к сожалению, это пока лишь неосуществимая надежда и из данного факта мы должны сделать соответственные выводы. Эти выводы, а не только формальные мотивы, определяют мое отношение к резолюции, предложенной тремя державами. Это отношение ни в коей мере не является оправданием Версальского договора, который нарушен. Нет! Оно выражает стремление моего правительства к сотрудничеству в создании такого международного порядка, при котором максимально было бы затруднено нарушение мира, неизбежно влекущее за собою подобного рода договоры» [487].

Надо заметить, что гитлеровский МИД в категорической форме отверг резолюцию Лиги Наций:

«Германское правительство оспаривает право выступать судьями над Германией за правительствами, которые в Совете Лиги наций приняли резолюцию минувшего 17 числа. Оно считает, что резолюция, принятая Советом Лиги наций, составляет новую попытку дискриминировать Германию. Поэтому оно самым категорическим образом отвергает эту резолюцию. Оно сохраняет за собой право в ближайшее время сообщить свою точку зрения по поводу различных вопросов, составляющих предмет этой резолюции» [488].

Выступая на партийном съезде НСДАП в сентябре 1935 г. в Нюрнберге, Гитлер заявил о миллионах людей, ставших жертвами голода в СССР. Годом позже Геббельс, говоря о миллионах расстрелянных в Советском Союзе, охарактеризовал внутреннюю политику ВКП(б) как «кровавую практику истерического и преступного политического безумия» [489].

К 1936 г. агрессивный тон и намерения в отношении Советского Союза стали не просто главенствующими, а единственными внутри партийно-правительственной верхушки рейха.

«Там, где большевизм уже захватил власть, – цитировала газета «Фелькишер Беобахтер» от И сентября 1936 г. речь Геббельса, – он не беспокоится о противоречиях между своей теорией и практикой, здесь он правит с помощью военной диктатуры. В буржуазных же странах он применяет обман и ведет коварную пропаганду» [490].

В речи на ежегодном собрании немецкого Трудового фронта в Нюрнберге 12 сентября 1936 г. Гитлер недвусмысленно обозначил наличие немецкого интереса к природным ресурсам Украины, Урала и Сибири: «Если бы Урал с его неисчислимыми сырьевыми богатствами, Сибирь с ее лесами и Украина с необозримыми плодородными землями находились в Германии, то под национал-социалистическим руководством наступило бы изобилие. Мы будем производить столько, что каждый отдельный немецкий гражданин будет иметь больше, чем нужно для жизни» [491].

Выступая в «Партийном дне» 14 сентября 1936 г., он фактически объявил долгосрочный план действий: «Нет никаких сомнений в том, что национал-социализм везде и при любых обстоятельствах заставит большевизм перейти к обороне, разобьет его и уничтожит. Мы идем навстречу большим историческим эпохам, в которых восторжествует не одно мудрствование, а мужество… Горе тому, кто не верит Адольфу Гитлеру» [492].

По сути, в этом выступлении Гитлер подтверждал тезисы «Майн Кампф» – книги, которую еще в начале 30-х гг. мало кто из европейских политиков принимал всерьез: до тех пор пока НСДАП не пришла к власти и не начала проводить изложенную в книге политическую доктрину. Ее доминантой стал тезис: «Мы кладем конец извечным походам германцев на юг и запад Европы и обращаем взоры к землям на востоке. Мы подведем, наконец, черту под колониальной и торговой политикой довоенной эпохи и перейдем к политике будущего – политике приобретения земель. А когда сегодня мы говорим о новых землях в Европе, речь может идти в первую очередь лишь о России и подчиненных ей окраинных государствах» [493].

Разумеется, в руководстве СССР эти заявления игнорировать не могли. Наша страна искала союзников, способных вместе с ней оказать эффективное военно-политическое давление на Германию в случае возникновения кризиса, что предполагало тесные доверительные отношения СССР со своими западными соседями. Напряженные отношения с Польшей не только закрывали СССР прямой путь к границам Германии и возможность оказания помощи Чехословакии, но и блокировали румыно-советское сближение. В 1934–1936 гг., несмотря на сложность внутриполитического пейзажа, министр иностранных дел Румынии Н. Титулеску неоднократно пытался добиться продления полномочий на ведение переговоров о пакте взаимопомощи с Советами. Но Москва не только не желала пойти на символические уступки в отношении статуса границы между СССР и Румынией, но и сделала разрыв союза Румынии с Польшей условием подписания пакта о взаимной помощи.

После окончательного отказа Литвинова в июле 1936 г. согласиться на сохранение оборонительного союза Бухареста и Варшавы [494]падение Титулеску и постепенная переориентация Румынии стали делом нескольких недель.

Стратегические предложения руководства РККА шли «рука об руку» с отчужденностью и настороженностью советской дипломатии в отношении западных соседей. В январе 1936 г. нарком Ворошилов и начальник Генштаба Егоров издали директивы об отработке проблем начального периода войны на западном театре и проведении соответствующих маневров, штабных игр и др.

Основной сценарий предусматривал, что против СССР выступят соединенные силы Германии, Польши, Эстонии и Финляндии. К числу возможных союзников Германии были отнесены также Румыния и Латвия [495]. Запоздалые попытки французских военных поколебать сложившееся в руководстве РККА мнение о Польше как неизбежном противнике, успеха, разумеется, не имели. В качестве потенциального противника советские военные рассматривали не только Польшу, но и все остальные соседние западные государства. «Наши ближайшие соседи ведут себя по-прежнему далеко не добрососедски и, разумеется, ждать добра от них также не приходится», – отмечал нарком Ворошилов, закрывая заседание Военного совета при Наркомате обороны в октябре 1936 г. [496]. О союзе с Францией и Чехословакией никто из высших командиров, на протяжении целой недели обсуждавших задачи Красной армии, не вспомнил.

Поскольку акции гитлеровского правительства начиная с 1935 г. не наталкивались на сколько-нибудь значительное сопротивление европейских держав, оно действовало все откровеннее: восстановление всеобщей воинской повинности и ремилитаризация Рейнской области в сочетании с форсированным вооружением страны – таковы были первые этапы. Вместо того чтобы изначально ограничить данные процессы, что при военном превосходстве западных держав в первые годы национал-социалистического господства было еще возможно, Англия и Франция (недооценивая методы и динамику формирования тоталитарной гитлеровской системы) считали, что смогут успешнее способствовать решению всех спорных вопросов политикой умиротворения.

В 1936 г. Гитлер де-юре осуществил сближение с Италией, («ось» Берлин – Рим), а также укрепил позицию Германии как бастиона против большевизма, заключив с Японией Антикоминтерновский пакт. Год спустя он на секретном совещании 5 ноября 1937 г. в самом узком кругу заявил, что для него в решении вопроса о германском жизненном пространстве есть только один путь силы, а без риска этот путь немыслим [497].

Отстаивая свое убеждение о необходимости поставить заслон агрессивным устремлениям Гитлера, Литвинов немало способствовал тому, чтобы укрепить военно-политические позиции СССР. В его активе было вступление СССР в Лигу Наций, заключение советско-французского и советско-чехословацкого договоров о взаимной помощи. Его не могли вдохновлять сталинские «игры» с нацистами. Так, в письме Сталину он предлагал незамедлительно начать широкую кампанию по разоблачению агрессивной, антисоветской политики германского фашизма [498]. Однако услышан не был – советское руководство по-прежнему предпочитало обтекаемые формулировки в оценках курса гитлеровской Германии и рассчитывало на сближение.

Характерен в этом смысле меморандум советника немецкого посольства в Москве Твардовского, направленный в МИД Германии:

«В отношении Германии отмечается явное колебание. Против политики Литвинова, стремящегося к окружению национал-социализма и его уничтожению, выступают другие круги, стремящиеся к созданию «модус вивенди» с Германией; они придерживаются того взгляда, что сожжение всех мостов, ведущих в Германию, сопряжено с большими опасностями для Советского Союза. Так как в настоящее время не ожидается никаких встречных шагов со стороны Германии в политической области, то пытаются поддерживать нить экономических отношений с ней, чтобы выиграть время. Каждый год мира считается большим плюсом для внутреннего, экономического и военного усиления СССР» [499].

Во исполнение политики «осторожного, но неуклонного сближения» был утвержден проект устного отчета советского торгпреда в Берлине Д. Канделаки Я. Шахту. Проект завизировали члены Политбюро: Сталин, Молотов, Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов [500]. По существу это было послание советского руководства германскому правительству. 29 января 1937 г. послание было получено Я. Шахтом. Оно звучало следующим образом:

«Советское правительство не только никогда не уклонялось от политических переговоров с германским правительством, но в свое время даже делало ему определенные политические предложения. Советское правительство отнюдь не считает, что его политика должна быть направлена против интересов германского народа. Оно поэтому не прочь и теперь вступить в переговоры с германским правительством в интересах улучшения взаимоотношений и всеобщего мира. Советское правительство не отказывается и от прямых переговоров через официальных дипломатических представителей: оно согласно также считать конфиденциальными и не предавать огласке как наши последние беседы, так и дальнейшие разговоры, если германское правительство настаивает на этом» [501].

Шахт отправил документ о встрече министру иностранных дел Германии К. фон Нейрату. Однако советские предложения были негативно оценены Гитлером, и контакты в Берлине не дали тех результатов, на которые рассчитывали в Москве. В личном письме от И февраля 1937 г. Нейрат писал Шахту: «Я согласен с фюрером, что в настоящее время переговоры с русскими не приведут ни к какому результату… Совсем другое дело, если ситуация в России будет развиваться дальше в направлении абсолютного деспотизма на военной основе. В этом случае мы, конечно, не упустим момент снова вступить в контакты с Россией» [502].

Очевидно, нацисты уже тогда решили дать отрицательный ответ. А в Кремле и в советском полпредстве в Берлине продолжали рассчитывать на достижение позитивных сдвигов в советско-германских делах. Строго говоря, военно-политические претензии рейха к Советскому Союзу не были тайной для советских дипломатов. В частности, Шахт в беседах с Канделаки и его помощником по торгпредству Л. X. Фридрихсоном потребовал «ухода» СССР из Испании, Чехословакии, отказа от поддержки Народного фронта во Франции и прекращения политики окружения Германии кольцом квазисоветизированных стран.

Во второй половине 30-х гг. (как и в конце 20-х – начале 30-х) в политическом руководстве СССР все еще имелись, как минимум, два подхода к контактам с Германией. Если первый, направленный на максимальный альянс, олицетворяли Сталин, Молотов и осуществлявшие их линию Радек, Канделаки и другие, то второй был представлен прежде всего наркомом иностранных дел Литвиновым, считавшим, что компромисс с Германией должен все-таки иметь определенные границы, и группой военачальников во главе с Тухачевским. В советском руководстве не было четко оформленной альтернативной – «антигитлеровской» – линии, но были люди, исповедовавшие иные, чем Сталин, подходы и принципы в международных делах.

Однако в тоталитарных условиях сталинской системы никто, кроме самого Генсека ВКП(б), не мог реально воздействовать на советский курс в отношении Германии (как и в целом на советскую внешнюю политику). Молотов и Ворошилов являлись по сути лишь проводниками его воли.

С начала 1937 г. советская дипломатия начала дрейф в сторону изоляционизма. В марте 1938 г. эта линия безусловно возобладала. «Через очень короткое время европейский континент будет принадлежать немцам, которым будут противостоять лишь Англия и Советский Союз», предсказывал нарком М. Литвинов [503].

4 февраля 1938 г. Гитлер сместил с занимаемых постов имперского военного министра генерал-фельдмаршала фон Бломберга и начальника Генерального штаба сухопутных сил барона фон Фрича и принял командование вермахтом непосредственно на себя. Так сильнейший институт государства потерял свою профессиональную – военную самостоятельность. Под непосредственным влиянием рейхсканцлера оказалась и дипломатия: в 1938 г. он, начав захватнические действия против соседних стран, назначил имперским министром иностранных дел «радикала» Риббентропа вместо «умеренного» барона фон Нейрата. После аншлюса Австрии в 1938 г. Гитлер стал стремиться к ликвидации Чехословакии как самостоятельного государства. «Гитлеризация Австрии предрешила судьбу Чехословакии» [504], – ориентировал Литвинов полпреда в Праге. «Судьбу Чехословакии можно считать предрешенной», – соглашался тот [505].

Сначала Гитлеру пришлось довольствоваться частичным решением: Германия получила Судетскую область, которая была занята 1 октября 1938 г. Вскоре чешские Богемия и Моравия были оккупированы и превратились в так называемый протекторат рейха [506].

Гитлер в конце 1938 г. не оставил ни йоты сомнений по поводу перспектив отношений с СССР: «Особенно важен для разгрома России вопрос времени… Поскольку Россию в любом случае необходимо разгромить, то лучше это сделать сейчас, когда русская армия лишена руководителей и плохо подготовлена и когда русским приходится преодолевать большие трудности в военной промышленности, созданной с посторонней помощью» [507].

«Тем не менее и сейчас нельзя недооценивать русских. Поэтому немецкое наступление должно вестись максимальными силами. Ни в коем случае нельзя допустить фронтального оттеснения русских. Поэтому необходимы самые решительные прорывы» [508].

Характерно, что и в советском внешнеполитическом ведомстве произошли принципиальные изменения. Сталин не остановился перед снятием Литвинова с поста наркома по иностранным делам и заменой его Молотовым, до этого назначения возглавлявшим Комиссию обороны Политбюро. Это случилось в начале мая 1939 г.

Позиция советского военного ведомства основывалась на двух, молчаливо принимаемых, допущениях. Во-первых, военное планирование исходило из предпосылки, что хотя потенциальным противником может оказаться любая комбинация империалистических держав, реальными мишенями для Красной армии могут быть только лимитрофы и ей нужно готовиться пройти их «крест накрест» [509].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.