Путь от мысли до курка

Путь от мысли до курка

Между тем опыт революции 1917 г. свидетельствует о том, что анализ политической ситуации, основанный исключительно на исторических параллелях, редко бывает точным. С кем только ни сравнивали Керенского: для одних он был русским Дантоном, для других — Луи Бланом. Наконец, некоторые его восторженные почитатели считали, что одного определения мало: «...русский Гракх, с душою Гарибальди». Керенского сравнивали с Наполеоном, и одних это оскорбляло, а других воодушевляло: многие мечтали о воинственном вожде-спасителе, который преодолеет анархию. Востребованной оказывалась и аналогия со Смутным временем. Сторонники Керенского именовали его то Пожарским, то Мининым, а враги главы Временного правительства — Лжедмитрием. И все эти аллюзии не сработали.

Вряд ли современная Российская Федерация напоминает Российскую империю кануна революции. Набор и масштаб проблем был совершенно иным. Разумеется, император и его правительство запаздывали с реформами, но вряд ли какой-либо разумный политик может позавидовать положению последнего русского царя. Любая реформа, даже самая продуманная, создавала непременно новые вызовы, провоцировала кризисы в различных сферах.

Можно ли было с помощью реформ интегрировать в империю поляков? Финнов? Жесткая централизация и русификация подрывали основы империи, которая создавалась на основании соглашений с местными элитами, соглашений писаных и неписаных.

Можно ли было решить аграрную проблему с помощью Столыпинской реформы? В одних регионах крестьяне готовы были ее принять, в других полагали, что единственным способом разрешения всех экономических бед является «черный передел». Это было глубокое убеждение десятков миллионов людей.

Можно вспоминать и иные болевые точки империи, при желании легко найти аналогии. Но важно упомянуть другую особенность, которая присуща и нашим предкам, и нам. Ощущение необходимости преобразований не сопровождается продуктивным поиском общенационального консенсуса относительно набора первоочередных реформ. Отсутствуют и общепризнанные принципы лоббирования политических реформ. Культурная разнородность огромной страны затрудняла и затрудняет формулирование общих правил политической игры. Можно даже сказать, что современные россияне обнаруживают меньшую способность к политической самоорганизации, чем их предки, жившие в начале ХХ в.

И все же нынешняя политическая ситуация принципиально отличается от событий вековой давности. Сто лет назад жители России, придерживавшиеся самых разных политических взглядов, спокойнее относились к политическому насилию, «путь от мысли до курка) был для них гораздо короче.

Власть традиционно использовала армию как полицейскую силу. Армия была универсальным средством решения всех проблем — хозяйственных, воспитательных, полицейских. Хорошая полиция стоит дорого, а денег в империи, борющейся за статус великой державы, катастрофически не хватало, полицейское государство не имело нужного количества полицейских. Но использование в полицейских целях людей, подготовленных для войны, приводило к тому, что различные социальные и политические конфликты перерастали в маленькие гражданские войны. Такой опыт сыграл свою роль при подготовке большой гражданской войны.

В то же время многие представители оппозиции считали революцию универсальным средством решения всех социальных, политических, национальных проблем. Вера в грядущую революцию подтверждалась необычайно развитой политической культурой революционного подполья. Создававшиеся десятилетиями ритуалы и символы воспитывали определенную культуру бескомпромиссного протестного движения. В поле влияния этой культуры находились самые различные слои, она легко эксплуатировалась для оформления самых разных требований. Любой конфликт был маленькой революцией.

Запрограммированность России на конфронтацию значительно усилилась в годы Первой мировой войны. В условиях грандиозной войны, сделавшей многих мирных людей жестокими воинами, насилие казалось естественным способом решения политических проблем. Но это затрудняло традиционное использование армии как полицейской силы, что в конце концов и привело к революции.

К счастью, в современной России условия политической социализации совершенно иные. Разумеется, опыт региональных войн и межнациональных кровавых конфликтов не может не влиять на политическое сознание россиян. Однако этот опыт необязательно ведет к применению насилия, напротив, он нередко используется как аргумент для предотвращения всяческих конфликтов (что порой влечет и отказ от преобразований, если они несут риск конфронтации).

И все же современные аналитики прибегали и прибегают к сопоставлению нынешней ситуации с событиями 1917 г., несмотря на принципиальное отличие двух эпох.

Во-первых, миф о Великом Октябре был основополагающим мифом СССР. Люди, воспитывавшиеся в Советском Союзе, попросту не могли ничего не знать о революции. Этот багаж знаний сохраняется и по сей день, порой меняется лишь знак оценки. Поэтому аналогии с 1917 г. воспроизводятся почти автоматически и простыми людьми, и политиками, и СМИ.

Во-вторых, в сознании народа Гражданская война остается непреодолимой травмой. И по сей день немало людей отождествляет себя с белыми или красными, хотя порой они плохо знают действительную историю братоубийственного конфликта.

В-третьих, массовое сознание охотно «объясняет» историю революции с помощью всевозможных заговоров: если современники верили в «заговор императрицы», то в начале XXI в. публичные историки, опираясь на де-тективизированное сознание общества, рассуждают о заговорах масонов и происках иностранных разведок как о главных факторах революции. Вера во всемогущество спецслужб объединяет странным образом и былых диссидентов, и ветеранов спецслужб. Этот чекистско-диссидентский дискурс существенно влияет на современную политику. Его появление объяснимо, его воздействие непредсказуемо.

В такой ситуации максимальная рационализация исторического сознания представляется необходимой.