ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВИЧА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВИЧА

Расстройство финансов во время тринадцатилетней войны. – Выпуск медных денег. – Их упадок в цене. – Воровские деньги. – Московский бунт 1662 года. – Отмена медных денег. – Ссора царя с патриархом: причины ее. – Враги Никона. – Раскол: его причины. – Исправление книг при патриархе Иосифе. – Единогласное пение и проповедь: восстание против этих нововведений. – Исправление книг при Никоне. – Сопротивление прежних исправителей. – Мысль об антихристе. – Монах Капитон. – Сопротивление соловецких монахов исправленным книгам. – Челобитная царю на Никона. – Окончательный разрыв его с царем. – Удаление в Воскресенский монастырь. – Успокоение Никона. – Раздражение возобновляется. – Невозможность выбрать нового патриарха вследствие требований Никона. – Пребывание Никона, в Крестном монастыре. – Собор 1660 года. – Протест Славеницкого. – Дело об отраве. – Бабарыкинское дело. – Письмо Никона к царю по этому случаю. – Паисий Лигарид. – Его старание помирить Никона с царем. – Вопросы Стрешнева и ответы на них Лигарида. – Возражение Никона на эти вопросы и ответы. – Донос Бабарыкина на Никона. – Поездка князя Одоевского и Лигарида с товарищами в Воскресенский монастырь по этому случаю. – Отправление монаха Мелетия на Восток с вопросами к патриархам относительно поведения Никона. – Волнения между константинопольскими греками. – Патриархи дают ответы, осуждающие Никона. – Приезд Афанасия иконийского в Москву. – Затруднительное положение царя. – Он вторично отправляет Мелетия звать патриархов на собор в Москву. – Грамота патриарха Нектария иерусалимского в пользу Никона. – Сытинское дело. – Письмо Никона к царю с целью отвратить собор. – Внезапный приезд Никона в Москву и Зюзинское дело. – Грамоты Никона к восточным патриархам перехвачены. – Приезд патриархов александрийского и антиохийского. – Суд. – Осуждение. – Ссылка Никона в Ферапонтов монастырь. – Жизнь его там и сношения с царем.

Два первые года тринадцатилетней войны были самым счастливым, самым блистательным временем в царствовании Алексея Михайловича, хотя и они омрачены были моровым поветрием. Блестящие успехи воинские, собственные походы подняли дух восприимчивого царя, что так ясно высказывается в приведенном выше письме его к Матвееву о сношениях с Швециею. Неудачный поход под Ригу был началом несчастий; смуты малороссийские затянули войну, принявшую дурной оборот: Конотоп, Чудново. поражения Хованского тяжело отдавались в Москве и хотя не имели таких гибельных следствий, каких можно было ожидать с первого взгляда, однако война продолжалась и не видно было ее конца – страшное бедствие для государства бедного, малонаселенного, которое едва успело оправиться после Смутного времени, в котором недавно еще происходили волнения вследствие тяжкого состояния промышленного класса, которое недавно опустошено было моровою язвою. Тяжкие подати пали на народ, торговые люди истощились платежом пятой деньги. Уже в 1656 году казны недостало ратным людям на жалованье, и государь, по совету, как говорят, Федора Михайловича Ртищева, велел выпустить медные деньги, которые имели нарицательную цену серебряных; в 1657 и 1658 годах деньги эти действительно ходили как серебряные; но с сентября 1658 года начали понижаться в цене, именно на рубль надобно было наддавать шесть денег; с марта 1659-го должны были уже на рубль наддавать по 10 денег; наддача возрастала в такой степени, что в 1663 году за один рубль серебряный надобно было давать уже 12 медных. Наступила страшная дороговизна; указы, запрещавшие поднимать цены на необходимые предметы потребления, не действовали; мы видели, в каком положении находились в Малороссии московские ратные люди, получавшие жалованье медными деньгами, которых никто у них не брал. Явилось множество воровских (фальшивых) медных денег; начали хватать и пытать людей, которые попадались с воровскими деньгами, – один ответ: «Мы сами воровских денег не делаем, берем у других не знаючи». Стали присматривать за денежными мастерами, серебряниками, котельниками, оловянишниками, и увидали, что люди эти, жившие прежде небогато, при медных деньгах поставили себе дворы каменные и деревянные, платье себе и женам поделали по боярскому обычаю, в рядах всякие товары, сосуды серебряные и съестные запасы начали покупать дорогою ценою, не жалея денег. Причина такого быстрого обогащения объяснилась, когда у них стали вынимать воровские деньги и чеканы. Преступников казнили смертию, отсекали у них руки и прибивали у денежных дворов на стенах, домы, имения брали в казну. Но жестокости не помогли при неодолимой прелести быстрого обогащения; воры продолжали свое дело, тем более что богатые из них откупались от беды, давая большие взятки тестю царскому – Илье Даниловичу Милославскому да думному дворянину Матюшкину, за которым была родная тетка царя по матери; в городах воры откупались, давая взятки воеводам и приказным людям. Для рассмотрения, приема и расхода меди и денег на денежных дворах приставлены были верные головы и целовальники из гостей и торговых людей, люди честные и достаточные. Но и они не одолели искушения: покупали медь в Москве и Швеции, привозили на денежные дворы с царскою медью вместе, приказывали из нее делать деньги и отвозили их к себе домой. Доносы на них не замедлили от стрельцов и денежных мастеров; обвиненные с пытки показали, что давали посулы Милославскому, Матюшкину, дьякам и подьячим. У дьяков и подьячих, у голов, целовальников отсекали руки и ноги, ссылали преступников в дальние города: на Милославского царь долго сердился, Матюшкина отставил от приказа. Но этим не были довольны и затеяли повторить расправу 1648 года.

Весною 1662 года, после Светлого воскресения, начали ходить по Москве слухи, что чернь сбирается и быть от нее погрому дворам боярина Ильи Даниловича Милославского, гостя Василия Шорина и других богатых людей за перемену в денежном деле, за то, что Шорин да еще какой-то кадашевец деньги делают. В двадцатых числах июля начали говорить, что пришли из Польши листы про окольничего Ртищева. Царь жил в это время в Коломенском. 25 июля рано утром на Сретенке собрались мирские люди советоваться о пятинной деньге. Но совещания их скоро прекратились. «На Лубянке у столба письмо приклеено!» – начали кричать им люди, проходившие Сретенкою от Никольских ворот. Вся толпа хлынула на Лубянку смотреть, что за письмо? На столбе воском приклеена была бумажка, и на ней написано: «Изменник Илья Данилович Милославский, да окольничий Федор Михайлович Ртищев, да Иван Михайлович Милославский, да гость Василий Шорин». Между тем Сретенской сотни соцкий Павел Григорьев уже дал знать о письме в Земский приказ, откуда приехали на Лубянку дворянин Семен Ларионов и дьяк Афанасий Башмаков и сорвали письмо. Толпа зашумела: «Вы везете письмо к изменникам, государя на Москве нет, а письмо надобно всему миру». Громче всех кричал, бросаясь на все стороны, стрелец Кузьма Ногаев: «Православные христиане! постойте всем миром; дворянин и дьяк отвезут письмо Илье Даниловичу Милославскому, и там это дело так и изойдет». Мир двинулся вслед за Ларионовым и Башмаковым, нагнали их, схватили Ларионова за лошадь и за ноги и кричали соцкому Григорьеву: «Возьми у него письмо, а не возьмешь, то прибьем тебя каменьями». Григорьев вырвал письмо у Ларионова, толпа окружила соцкого и двинулась назад на Лубянку, к церкви преподобного Феодосия; Ногаев вел Григорьева за ворот. Когда пришли все к церкви, Ногаев стал на лавку и читал письмо всем вслух и прибавил, что надобно за это всем стоять. С Лубянки пошли к земскому двору, поставили и тут скамью, взвели на нее Григорьева и велели ему читать письмо, но он отказался; тогда опять начал читать Ногаев, а на другую сторону читал какой-то подьячий. Григорьев воспользовался этим временем и отошел в сторону, велев взять письмо у подьячего десяцкому своей сотни Лучке Жидкому; но мир не хотел расстаться с письмом и, окружив Жидкого, повел его в Коломенское к государю.

Царь был у обедни, празднуя рождение дочери; взглянув в окно, он увидал, что толпы народа идут в село и на двор, безоружные, но с криком и шумом, повторяя имена Милославских и Ртищева. Государь догадался, в чем дело, велел Милославским и Ртищеву спрятаться в комнатах царицы и царевен, а сам остался в церкви дослушивать обедню; царица, царевичи и царевны сидели, запершись в хоромах, ни живы ни мертвы от страха. Гилевщики не дали царю дослушать обедни; они подошли к дворцу; впереди шел Лучка Жидкий и нес в шапке письмо, найденное на Лубянке. Государь вышел на крыльцо; нижегородец Мартын Жедринский взял у Жидкого шапку с письмом и поднес царю, говоря: «Изволь, великий государь, вычесть письмо перед миром, а изменников привесть перед себя». «Ступайте домой, – отвечал царь, – а я, как только отойдет обедня, поеду в Москву и в том деле учиню сыск и указ». Но гилевщики держали его за платье, за пуговицы и говорили: «Чему верить?» Царь обещался богом, дал на своем слове руку, и когда один из гилевщиков ударил с ним по рукам, то все спокойно отправились в Москву. Государь не велел их трогать, хотя и было у него войско; он пошел назад в церковь дослушивать обедню, а в Москву перед собою послал боярина князя Ивана Андреевича Хованского, Здесь другая толпа гилевщиков занималась грабежом Шоринова дома. Старик Шорин успел скрыться в Кремле, в доме князя Черкасского; но мятежники захватили молодого, пятнадцатилетнего сына его, который должен был служить свидетелем против отца, должен был рассказывать, что отец его бежал в Польшу с боярскими грамотами. В это время приезжает Хованский и начинает уговаривать, чтоб прекратили смуту и не грабили ничьих домов, что нынче же приедет сам царь для сыску; но ему в ответ закричали: «Ты, боярин, человек добрый, и службы твоей к царю против польского короля много, нам до тебя дела нет, но пусть царь выдаст головою изменников-бояр, которых мы просим». Хованский отправился назад, в Коломенское, и вслед за ним туда же двинулась толпа, везя с собою на телеге молодого Шорина. За городом встретились они с первыми гилевщиками, шедшими уже из Коломенского, и уговорили их возвратиться назад; солдаты также пристали к ним; встретили боярина Семена Лукьяновича Стрешнева и погнались за ним с палками: тот едва ушел от них за реку. Царь садился уже на лошадь, чтоб ехать в Москву, когда гилевщики подвели к нему молодого Шорина, и тот начал выкрикивать заученную сказку, что отец отправился в Польшу с боярскими грамотами. Когда мальчик кончил, в толпе раздались крики: «Выдай изменников!» «Я государь, – отвечал Алексей Михайлович, – мое дело сыскать и наказанье учинить, кому доведется по сыску, а вы ступайте по домам; дела так не оставлю, в том жена и дети мои поруками». Но крики не прекращались. «Не дай нам погибнуть напрасно!» – кричали одни. «Буде добром тех бояр не отдашь, то мы станем брать их у тебя сами, по своему обычаю!» – кричали другие, махали палками. Тут Алексей Михайлович обратился к стоявшим около него стрельцам и придворным и велел двинуться на гилевщиков, которые, пришедши вовсе не за тем, чтоб сражаться, побежали врознь: их начали хватать, некоторые защищались, но напрасно. Человек сто утонуло в реке, больше 7000 было перебито и переловлено, тогда как настоящих гилевщиков было не больше 200 человек, остальные пришли из любопытства, посмотреть, что будет делаться. Перехватанных отвезли в монастырь к Николе на Угрешу и там расспрашивали. Главного заводчика, кто написал письмо и приклеил, не нашли и наказали тех, кто более других участвовал в самом гиле, волею или неволею: вешали, резали ноги, руки и ссылали в дальние города.

Москва утихла; но жалобы на медные деньги продолжались: воеводы доносили, что должники приносят к ним в съезжую избу медные деньги для платежа заимодавцам, а те не берут без царского указа, просят серебряных. Наконец в 1663 году вышел указ: в Москве, Новгороде и Пскове денежного медного дела дворы отставить, а старый денежный серебряного дела двор в Москве завести и серебряные деньги на нем делать с 15 июня; а жалованье всяких чинов служилым людям давать серебряными деньгами, в казну таможенную пошлину и всякие денежные доходы брать серебряными деньгами, также и в рядах торговать всякими товарами на серебряные деньги, а медные отставить. Медные деньги во всех приказах, что ни есть налицо, по 15 июня переписать и запечатать и держать до указу, а в расход не давать; частным людям велено медные деньги сливать. Но последнее не было исполнено; указ 20 января 1664 года говорит: в Москве и в разных городах объявляются медные деньги портучены (натерты ртутью), а иные посеребрены и полужены. Государь подтверждает приказание не держать медных денег под страхом жестокого наказания, разоренья и ссылки в дальние города. Новгородский воевода князь Иван Борисович Репнин получил в 1663 году от государя похвалу за то, что рассмотрением своим для бедных людей всяким хлебным и съестным запасам положил уставную цену и запретил перекупщикам покупать прежде мирских людей, отчего запасы начали быть дешевы. Говорят, что за порчу денег переказнено было больше 7000 человек да больше 15000 наказано отсечением рук, ног, ссылкою, отобранием имения в казну. Царица от испуга во время коломенского гиля лежала больна больше году. Так печально кончилась первая попытка помочь расстроенному состоянию финансов выпуском своего рода государственных кредитных билетов, ибо что же такое были эти медные деньги с нарицательною ценою серебряных? Мы видели, что полтавский полковник Пушкарь объяснил, в чем дело. Когда Выговский, не понимая или не желая понимать значения медных денег, спрашивал: «Что это за деньги? как их брать?», то Пушкарь отвечал: «Хотя бы великий государь изволил нарезать бумажных денег и прислать, а на них будет великого государя имя, то я рад его государево жалованье принимать». При благоприятных для государства обстоятельствах кредит был силен и медные деньги держались два года; начали падать с сентября 1658 года, т. е. с измены Выговского, которая затянула войну. Тяжелый удар медным деньгам был нанесен, когда в Малороссии стали смотреть на них, как смотрел Выговский, а не как смотрел Пушкарь, перестали брать их у московских ратных людей; а другой, окончательный, удар нанесли воровские деньги.

Извне тяжкая, неудачная, разорительная война, которой и конца было не видно, внутри бедствия физические, истомление народа, его вопль и волнения и к этому еще соблазнительная, небывалая вражда царя с патриархом – вражда Алексея Михайловича с Никоном, собинным его приятелем! Мы видели, что в начале войны эта собинная дружба была во всей силе: самые видные, заслуженные, близкие к царю бояре с благоговением преклонялись пред могущественным патриархом, просили его заступления в случае неудачи своих действий. Патриарх принимал живое участие в предприятии, по характеру своему сильно увлекся успехом и поощрял царя к дальнейшим замыслам. Во время моровой язвы Никон находился при семействе царском и привез его в Вязьму, где находился Алексей Михайлович. Никон писался великим государем. Таким образом, опять явилось в Московском государстве два великих государя. Титул этот носил патриарх Филарет, но не как патриарх, а как отец царский и соправитель. Все очень хорошо помнили, что это не был пустой титул у Филарета; а теперь Никон получает этот титул уже как патриарх, следовательно, власть патриаршеская приравнивается к царской. Тон грамот Никона прямо указывал на двоевластие, например: «От великого государя, святейшего Никона, патриарха московского и всея Руссии, на Вологду, воеводе князю Ухтомскому: указал государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руссии и мы, великий государь, со всех монастырей быть для его, государевы, службы под Смоленском подводе с телегами, с проводниками и прислать к государю под Смоленск. А однолично тебе государева нашего указу в оплошку не поставить, собрав подводы с телегами и с проводниками, прислать к нам, к Москве, тотчас». Когда великий государь царь был в походе, великий государь патриарх управлял государством из Москвы. Походы, деятельность воинская и полная самостоятельность в челе полков развили царя, закончили его возмужалость: благодаря новой сфере, новой деятельности в короткое время было пережито много, явились новые привычки, новые взгляды. Великий государь возвращается в Москву и застает там другого великого государя, который в это время, будучи неограниченным правителем, также развился вполне относительно своего характера, взглядов и приемов… Никон не был из числа тех людей, которые умеют останавливаться, не доходить до крайности, умеренно пользоваться своею властию. Природа, одарив его способностию пробиваться вперед, приобретать влияние, власть, не дала ему нравственной твердости умерять порывы страстей; образование, которого ему тогда негде было получить, не могло в этом отношении помочь природе; наконец, необыкновенное счастие разнуздало его совершенно, и неприятные стороны его характера выступили резко наружу. Звание патриарха, которое для природы более мягкой служило бы сильною нравственною сдержкою, заставляя быть постоянно образцом стаду, при жесткой природе Никона уничтожало всякую сдержку; ибо все внимание его было обращено на права высшего пастыря, высшего истолкователя божественного закона, и в этом значении он считал для себя все позволенным. При недостатке христианского начала, духа кротости и смирения, обстановка святительской власти, глубокое уважение со стороны царя и всех, подражавших царю (а таких, разумеется, было очень много), легко отуманили Никона, заставили его действительно считать себя вязателем и решителем во всех делах, обладающим высшими духовными дарами. Наконец, обратим внимание на время, на общество, общество крайне юное, представлявшее так мало нравственных сдержек для всякого сильного, где всякий сильный так легко увлекался своим положением и считал себе все позволенным в отношении к менее сильным, где природа самая мягкая, самая человечная, какая, например, была у царя Алексея Михайловича, не могла удерживать от поступков, кажущихся теперь нам очень непривлекательными. Что же позволяли себе люди с природою более жестокою, когда праву сильного смирять подчиненных не поставлялось границ, когда это смирение обыкновенно было непосредственное и сила его зависела от силы волнения, происходившего в душе разгневанного смирителя? Эта же юность общества, недостаток образования, развитием ума сдерживающего порывы чувств, охлаждающего человека, дающего ему ровность в действиях, – эта же юность общества и недостаток образования производили шаткость, отсутствие последовательности, крутые переходы, сильное падение: все это мы увидим в Никоне.

Мы видели, что Никон благодаря своему характеру давно уже успел нажить себе врагов между вельможами, и царь Алексей должен был умолять еще новгородского митрополита сдерживать свое властелинство. Но возведение на патриаршество с условием повиновения от возводивших, размеры политического влияния, уступленного царем патриарху, и, наконец, правительство во время отсутствия царя развили это властелинство до высшей степени и необходимо должны были вести к столкновениям с вельможами, к столкновению с самим царем, который нашел перемену в своем собинном приятеле, и тем легче нашел ее, что в нем самом произошла перемена, что он на многое стал теперь смотреть иначе. Всякий, кто считал себя вправе на какую-нибудь власть, на какое-нибудь влияние, необходимо сталкивался с Никоном, который не любил обращать внимания на чужие права и притязания, который считал для себя унизительным и ненужным приобретать союзников, который не боялся и презирал врагов. Сама царица, родственники ее Милославские, родственники государя по матери Стрешневы и все другие приближенные вельможи сделались врагами Никона. К ним пристали и духовные значительные лица, оскорбленные властелинством, крутостию нрава Никона, жестокостию наказаний, которым он подвергал виновных. Наконец Никон возбудил против себя сильное негодование исправлением книг и наказаниями, которым подвергались люди, не хотевшие принять этих исправлений.

Мы уже упоминали о неудовольствиях, возбужденных новизнами, вводимыми будто Морозовым, Ртищевым, Никоном. Мы видели также, что подобные новизны или по крайней мере попытки к ним начались уже давно: сначала при Иоанне III, сыне его Василии видим страдательное пользование чужим знанием, искусством, видим вызов иностранных мастеров. Иоанн IV хочет сделать этот вызов в более широких размерах, и помеха его желанию, сделанная ливонцами, ведет естественно к мысли о необходимости непосредственного сообщения с Западною Европою, о необходимости приобретения балтийских берегов, для чего начинается Ливонская война; несчастный исход этой войны еще более убеждает в необходимости сближения с Западною Европою. При Годунове являются иностранные дружины и слышатся жалобы на пристрастие русских к иностранным обычаям, на потаковничество царя этому пристрастию; русские люди отправляются учиться за границу. Лжедимитрий затевает преобразования в широких размерах, но гибнет; Смута останавливает движение к новому, особенно когда приверженцы нового явились по преимуществу в Тушинском стане и потом под Смоленском у польского короля, когда против них направилось народное восстание, восторжествовавшее во имя своей, отцовской веры. Но как скоро Смута утихла, стремление ко введению западных новизн усиливается все более и более; русские войска устраиваются на иностранный образец; происходит небывалый наплыв иностранцев в Москву; иностранные мастера заводят производства свои, получают привилегии с условием учить русских людей; пользование плодами цивилизации из чужих рук стремится стать более деятельным. Но если правительство, если люди, обладавшие более широким взглядом, чувствовали необходимость нового, необходимость преобразований и шли к ним, разумеется, сперва ощупью, колеблющимися шагами, то в этом движении своем они должны были встретить сильные препятствия, сильных и многочисленных противников. Эти препятствия происходили, естественно, от долговременного застоя, от долговременной особной жизни русских людей вдали от общества других образованных народов. от недостатка внутреннего движения. Горизонт русского человека был до крайности тесен, жизнь проходила среди немногочисленного ряда неизменных явлений; эта неизменяемость явлений необходимо приводила к мысли о их вечности, божественном освящении, они получали религиозный характер, религиозную неприкосновенность, изменение их считалось делом греховным: так жили деды и отцы, изменение их образа жизни есть греховное оскорбление их памяти. Постоянная неподвижность внешних окружающих явлений давит дух человека, отнимает у него способность к движению, к стремлению возобладать над окружающим миром и изменять его согласно с своими потребностями; напротив, здесь внешний окружающий мир господствует над человеком, принимает для него религиозное значение. Такова обыкновенно бывает жизнь сельского народонаселения, которое потому так упорно держится старого, так тяжело на подъем: здесь все новое, каждое изменение является чем-то страшным, враждебным, греховным, является произведением высших, таинственных и враждебных сил. В обществе развитом начало движения представляется городом: здесь человек беспрерывно сталкивается с новыми людьми, с новыми родами деятельности, чрез это горизонт его расширяется, он привыкает к перемене, перестает бояться новизны и начинает упражнять свои духовные силы, выказывать свое господство над веществом, изменяя его, выказывать свое господство над силами природы, заставляя их служить себе, тогда как в сельской жизни, в занятиях земледельческих человек особенно чувствует могущество сил природы, находится под их влиянием. Но в Московском государстве город не мог иметь такого значения, какое он имел в Западной Европе, не мог представлять в такой степени начала движения, развития. Московское государство было государство сельское в противоположность западным поморским государствам, государствам городским по преимуществу; в нем город был большое огороженное село, и земледелие принадлежало к числу занятий городских жителей; промышленность мануфактурная была на низкой ступени развития, торговля очень слаба: мы видели, как русские купцы объявляли, что им не стянуть с иностранными, которые и богаче и ловчее их, умеют действовать вместе, заодно.

Таким образом, сельский быт со всеми его неблагоприятными для развития условиями преобладал в Московском государстве. Отсюда понятно, почему введение повизн должно было так сильно взволновать общество: самая продолжительность застоя необходимо условливала силу упора против перемены, а сила упора в свою очередь условливала силу противоположного стремления, условливала тот переворот, к которому мы приближаемся в своем рассказе.

Если в обществе, подобном русскому XVII века, вообще вся внешняя обстановка жизни вследствие долговременной неизменяемости своей пользуется религиозным уважением, если считается грехом прикоснуться к ней, изменить, исправить, то понятно, что еще более греховным должно являться покушение произвести перемену во внешней обстановке религии, в обряде богослужебном. При отсутствии просвещения, дающего возможность различать существенное от несущественного, перемена во внешнем, могущем изменяться, кажется изменением существенного, изменением религии; мысль, что перемена есть исправление, не допускается: предки, святые отцы так молились и спаслись, угодили богу, прославились чудесами, а теперь говорят, что надобно молиться не так; говорят, что святые молились не так, как надобно! Легко понять, как должен был встревожиться древний русский человек при таких новизнах, или новшествах, по тогдашнему выражению; легко понять, что первою мыслию многих было: надобно стоять за веру, преданную отцами! Недавно Русская земля собиралась против Литвы из страха, что королевич литовский истребит веру православную, а теперь свои задумали переменить веру, вводят иное; но иное в вере, новое, чужое, представлялось не иначе как латинским, и вот мысль, что хотят у русских людей отнять православие, ввести латинские новшества, что надобно пострадать за веру, как страдали древние святые мученики. «Нам всем, православным христианам, подобает умирати за един аз, его же окаянный враг выбросил из Символа там, иде же глаголется о сыне божии Иисусе Христе: „Рожденна, а не сотворенна“; велика зело сила в сем аз сокровенна». Но древние мученики страдали, и страдания их повели к торжеству веры Христовой; что же такое теперь? зачем опять необходимость страданий? Откровение Богослова говорит, что в последние времена встанет страшный гонитель, враг Христа, антихрист, который будет отводить от истинной веры и мучить неповинующихся ему. Известно, какую силу имеют апокалипсические представления над людьми, у которых наука не умеряет еще излишней живости воображения: при каждой важной перемене, борьбе, бедствии им уже кажется, что наступают последние времена; известно, какое одушевление сообщается человеку убеждением, что он живет во времена, изображенные в таинственной книге Богослова, что борьба, которую ведет он, должна скоро окончиться торжеством агнца и всех верных ему. Протестанты в борьбе своей с католицизмом одушевлялись мыслию, что ратуют против апокалипсического Вавилона – Рима, против антихриста – папы. У нас, в Западной России, когда тот же Рим сделал попытку посредством унии отторгнуть русскую церковь от восточной, явилось немедленно представление об антихристовых временах. Наконец, в Московском государстве, когда произошло исправление книг и вслед за тем начались важные перемены гражданские, испуганному воображению приверженцев старины сейчас же представились времена, изображенные в Апокалипсисе, представились действия антихриста. Вследствие влияния западнорусской литературы, возникшей во времена унии, явилось представление о трех эпохах антихристовских: первая эпоха – отпадение Рима папского от православия, вторая – отпадение Западной России в унию, третья – отпадение Восточной России от православия вследствие перемен церковных и гражданских, Все эти представления, как ни легко рождались они при тогдашнем состоянии умов в Московском государстве, все эти представления не могли бы, однако, иметь такой силы, произвести раскол, если бы все пастыри церкви, все священство по образованию своему сознавало законность перемен и умело истолковать пастве, что перемены суть исправления, возвращение к древней правильности. Но между священниками, даже самыми видными, значительными, между монахами, привлекавшими общее внимание подвижничеством, даже между архиереями нашлись люди, которые взглянули на церковные новизны, исправления, как на нарушение истинной веры, и таким образом дали вождей, опору движению, направленному против преобразований, против науки. Страсти человеческие, разумеется как везде, так и здесь, оказали могущественное влияние. Стремление к просвещению, к новизнам, к преобразованиям преимущественно обнаруживалось в молодом поколении. Молодые люди, приобретя сведения, необходимо начинали указывать на неправильности, толковать об исправлениях, необходимо становились учителями; кого же они учили? Людей старых, сановитых, привыкших считать свой авторитет неоспоримым, привыкших быть учителями; а теперь они видят, что яйца курицу учат, поднимают голос люди молодые потому только, что выучились грамматике у малороссийских монахов. Это оскорбляет стариков, они начинают вооружаться против новых мнений, против науки, которая вводит вредные новизны и побуждает молодых людей вооружаться против старших. Молодые, видя упорство стариков, теряют к ним всякое уважение и, чтоб поколебать их авторитет и укрепить свой, клеймят их невеждами, не понимающими дела; самолюбия в схватке, борьба разгорается.

Мы видели, как шло дело исправления церковных книг при царе Михаиле, каким гонениям подверглись исправители и как они в свою очередь отплачивали гонителям выходками против их невежества. Исправление продолжалось, ибо нельзя было печатать книг, не исправивши, не приведши текста к единству; но где было взять исправителей? Вследствие недостатка учености явилась возможность посредством видимого исправления вносить искажения в книги, что и было сделано при патриархе Иосифе исправителями: Степаном Вонифатьевым, благовещенским протопопом и духовником царским; Иваном Нероновым, ключарем Успенского собора, потом протопопом Казанского в Москве: Федором, дьяконом Благовещенского собора; Аввакумом, протопопом Юрьевца Поволжского; Лазарем, священником романовским; Никитою, священником суздальским; Логгином, протопопом муромским; Данилою, протопопом костромским, и другими. Они внесли в церковные книги утвердившееся еще в XVI веке и внесенное в Стоглав учение о сугубой аллилуия, о двуперстном сложении для крестного знамения, которое таким образом и сделалось господствующим в Московском государстве. Патриарх Иосиф крестился двумя перстами; Никон, будучи митрополитом новгородским и в начале патриаршества, крестился так же.

Но эти самые исправители, которых обыкновенно считают начальниками раскола, были в свое время людьми передовыми, требовали преобразований, улучшений и в свою очередь терпели нарекания как нововводители. Мудреный вопрос о книжном исправлении не мог быть доступен многим; но лучшим людям бросался в глаза страшный беспорядок в богослужении: в одно время в церквах пели и читали в два, три и несколько голосов, так что ничего нельзя было разобрать. Ртищев сильно хлопотал об уничтожении этого соблазна, говорил патриарху Иосифу, архиереям, боярам; помощником ему был протопоп Иван Неронов, который уговаривал священников московских ввести единогласие. Наконец оно было введено; вызваны певчие из Малороссии; оттуда же благодаря Ртищеву и его андреевским старцам явился в Москве обычай проповеди, неслыханный прежде здесь. Но мы уже видели, как некоторые смотрели на деятельность Ртищева, как смотрели на малороссийских монахов и вводимую ими науку, как смотрели на тех, которые для усовершенствования в науке отправлялись в Киев. Новшества – единогласное пение и проповедь – возбудили также негодование: никольский поп Прокофий, где ни сойдется с гавриловским попом Иваном, так начнет говорить ему: «Заводите вы, ханжи, ересь новую, единогласное пение да людей в церкви учить, а мы прежде людей в церкви не учивали, учивали их втайне, беса вы имате в себе, все ханжи, и протопоп благовещенский такой же ханжа!» 11 февраля 1651 года собрались священники в сенях тиунской избы, и начался у них спор о единогласии; лукинский поп Савва с товарищами кричал: «Мне к выбору об единогласии руки не прикладывать, наперед бы велели руки прикладывать о единогласии боярам и окольничим: любо ль им будет единогласие?» Гавриловский поп Иван возражал: «Вы презираете изволение божие, правило св. отец, устав, государево повеление и святительское благословение». «Ты ханжа, мальчишка! – кричали ему противники. – Ты уже был у патриарха в смирении, будешь и еще; а нам хотя умереть, а к выбору о единогласии рук не прикладывать!»

Ртищеву помогал Неронов; Степан Вонифатьев действовал также с ними заодно, потому что приверженцы старины и его называют ханжою. Но был вопрос, в котором Вонифатьев и Неронов с товарищами сильно расходились со ртищевскими малороссиянами, с Епифанием Славеницким и товарищами его: этот вопрос был об исправлении книг. Ученый Епифаний видел искажения, которые вносились в книги невежественными издателями, и не молчал: приверженцы старины жаловались, что ученики киевских старцев ни во что ставят благочестивых протопопов Ивана, Степана и других. В таком натянутом положении находились дела, когда на патриаршеский престол вступил Никон. Вонифатьев и Неронов с товарищами не имели причины опасаться нового патриарха, который был очень дружен с ними, когда был игуменом, архимандритом и митрополитом новгородским, часто приезжал на дом к духовнику и по-приятельски обо всем с ним советовался; о книгах вопрос не поднимался. Никон, подобно всем исправителям, крестился двумя перстами; что же касается до введения порядка в богослужении, то Никон не отставал от московских ревнителей, если и не опережал их, будучи митрополитом новгородским. Но через год с чем-нибудь, по вступлении Никона на патриаршество, отношения переменились. По указаниям Славеницкого, греческого духовенства и по собственному исследованию Никон убедился, что книги испорчены. Но легко понять, как этим убеждением оскорблялось самолюбие исправителей, являвшихся теперь исказителями. Никон не обратил внимания на их оскорбленное самолюбие. Во дворце, в присутствии царя (в конце 1653 или самом начале 1654 года), патриарх держал собор, указал разности в печатных русских книгах с греческими и древними рукописями славянскими и предложил вопрос: «Следовать ли новым нашим печатным служебникам или греческим и нашим старым?» Большинство отвечало утвердительно на вторую часть вопроса: но прямо воспротивился этому решению коломенский епископ Павел и старые исправители с некоторыми другими духовными лицами. Вонифатьев, впрочем, уклонился и остался на прежнем месте; но Неронов с товарищами и епископ Павел сильно упорствовали и были сосланы; дело исправления было поручено Епифанию с товарищами и греческому монаху Арсению, вызванному Никоном из Соловок, куда он был сослан, как человек, получивший образование в латинских, западных училищах и принимавший временно латинство, чтоб быть допущенным в эти училища. Собор греческих архиереев в Константинополе подтвердил решение московского. В Москве думали, что древних греческих и славянских книг, находившихся в России, еще мало, и потому отправлен был монах Арсений Суханов на Афон и в другие места для приобретения греческих рукописей. Арсений, ревностный старовер, содействовал, однако, делу исправления, привезши до 500 рукописей, греческие архиереи прислали не менее 200. Приехавший в Москву антиохийский патриарх Макарий вместе с другими восточными архиереями торжественно объявил в Успенском соборе в неделю православия, что надобно креститься тремя перстами, и проклял тех, кто крестился двумя. Московский собор 1656 года подтвердил окончательно дело.

Но были люди, которые не хотели успокоиться на соборных решениях и свидетельстве греческих архиереев. Неронов с товарищами прислали царю челобитную: «Арсений Грек взят к Москве и живет у патриарха Никона в келии, Никон его, врага, свидетелем поставляет, а древних великих мужей и св. чудотворцев свидетельство отменяет. Ох, увы! Благочестивый царю! Стани добре, церковное чадо, и вонми плачу и молению твоих государевых богомольцев. И паки молим тебя, государь, иностранных иноков, ересей вводителей, в совет не принимай: зрим в них ни едину от добродетелей: крестного знамения истинного на лице вообразить не хотят и сложению перстов противятся; на колени же поклониться господеви покоя ради не хотят». Царь не обращал внимания на эти послания, передавал их Никону: но в народе обращали на них большое внимание, и мы видели, как в 1654 году, во время моровой язвы в Москве, толпа высказалась против Никона и Арсения Грека. Опасения потерять правую веру предков чрез новшества и страх пред временами антихристовыми волновали не одни низшие слои народные. Духовный сын Неронова, знатный человек Плещеев, писал к своему духовнику в место его заточения, в Спасо-Каменный монастырь: «И мню нецыи раздоры внити хощут вскоре и непокарающимся беды и мучения навестися хощут… Сбудутся хотящии быти раздоры, по проречению книги о вере, в ней же пишет о отпадении запада и отступлении юнитов к западному костелу, по числу еже от антихриста. Повеле бо и нам от таковых же вин опасение имети, егда исполнится от воплощения сына божия 1666 лет… Дух антихристов широким путем и пространным, ведущим в погибель, нача крепко возмущати истинный корабль Христов». Но Плещеев с товарищами напрасно обращался к Неронову за подтверждением своих страхов пред антихристом. Московские протопопы Неронов, Вонифатьев не были способны стать в челе раскольнического движения, сообщить ему особенную силу. Они сами были люди передовые, и если враждебно отнеслись к исправлению книг и Никону, то вследствие оскорбленного самолюбия, а не из фанатической приверженности к азу, из побуждений оскорбленного самолюбия Неронов готов был всеми средствами действовать против Никона и Никоновского дела, но не был способен из-за аза претерпеть не только смерти, но и заточения. Никон с своей стороны не относился фанатически к делу исправления: он был способен, по своей природе, очень жестоко поступить с теми, кто возвышал голос против него, против его власти, против его дела; но как скоро эти люди приносили свои вины перед святейшим, он готов был на уступки.

Благодаря посредничеству духовника Вонифатьева Неронов возвратился в Москву, объявил, что подчиняется решению вселенских патриархов; по просьбе самого Неронова, постригшегося в монахи под именем Григория, освобождены были и другие узники за раскол; Никон, в знак забвения прошлого, отдал Неронову все письма, которые они писали на него царю и Вонифатьеву; мало того: патриарх объявил Неронову, что все равно, можно служить и по старым служебникам, и не обращал внимания на то, что в самом Успенском соборе, по увещаниям Неронова, говорили аллилуиа по дважды. Но эти уступки не могли быть тогда поняты большинством, ибо не могло быть понято самое главное, что дело идет о внешнем, несущественном: перемена относительно двоения или троения аллилуиа считалась переменою в вере, и потому не могли успокоиться на том, что можно исповедовать одинаково и правую и неправую веру, как кому угодно. Вонифатьев, Неронов могли идти на сделку; но не хотели идти на сделку товарищи их – Аввакум, Логгин, Лазарь, которые, по этой самой неспособности к сделкам, по ревности, не знающей границ, по готовности умереть за аз, производили сильнейшее впечатление и приобретали приверженцев делу, имевшему таких отчаянных бойцов. Скоро приобретен был новый сильный союзник: это был монах Капитон, обращавший на себя внимание необыкновенным постничеством и потому прослывший праведником. Наконец, против Никоновых новшеств объявил себя один из самых знаменитых монастырей. В августе 1657 года приехал в Холмогоры Софийского дома сын боярский с новыми печатными церковными книгами и с приказом от новгородского митрополита Макария раздавать книги по епархии. Он велел позвать к себе соловецкого старца Иосифа, накинул на него 18 книг и доправил денег 23 рубля 8 алтын две деньги. Иосиф отослал книги в монастырь; архимандрит Илья созвал черный собор и объявил присылку; священники и дьяконы посмотрели книги и сказали: «Будем служить по старым служебникам, по которым мы сперва учились и привыкли; мы, старики, и по старым служебникам очередей своих недельных держать не сможем, а по новым на старости лет учиться не можем же, да и некогда, что и учено было, и того мало видим; а по новым книгам нам, чернецам косным, непереимчивым и грамоте ненавычным, сколько ни учиться, а не навыкнуть, лучше с братьею в монастырских трудах быть». Тут братия закричали: «Если священники станут служить по новым служебникам, то мы от них и причащаться не хотим; если же на отца нашего, архимандрита Илию, придет какая кручина или жестокое повеление, то нам всею братьею патриарху и митрополиту бить челом своими головами, стоять всем заодно и ни в чем архимандрита не подать».

Но не все были согласны на это решение или по крайней мере некоторые отделились впоследствии, и в 1658 году явилась от них грамота к патриарху: «Бьют челом и извещают богомольцы твои, Соловецкого монастыря попы: Виталий. Кирилл, Садоф, Никон, Спиридон и Герман, на архимандрита Илию и его советников: в прошлом 1657 году присланы в Соловецкий монастырь служебники твоего, государева, исправления: архимандрит Илья принял их тайно с своими советниками и, не объявя их никому из нас, положил в казенную палату, и лежат они там другой год непереплетенные; но когда об них узнали, то стали между собою говорить: для чего это служебников нам не покажут? И вот в нынешнем 1658 году, на шестой неделе Великого поста, архимандрит с своими советниками написали приговор о служебниках, и, созвавши нас, всех попов, принудил архимандрит великими угрозами и прещением прикладывать руки к своему бездельному приговору, складывая смуту и беду с себя на нас, будто он служебники нам давал, а мы у него не приняли; но мы у него служебников просили посмотреть, а он нам и посмотреть не дал; меня, попа Германа, дважды плетьми били за то только, что обедню пропел по новым служебникам. Как начали с Руси в монастырь приезжать богомольцы и стали зазирать, что в Соловках служат по старым служебникам, то архимандрит, услыхав это, вымыслил новый приговор, уже не тайно, а объявил всей братии, что отнюдь нынешних служебников не принимать, а нам, всей братии, за архимандрита стоять, и, написав приговор 8 июня, собрал он всю братию в трапезу на черный собор. Случились в то время богомольцы разных городов, и произошел шум великий, начал архимандрит говорить всей братии со слезами: „Видите, братья, последнее время: встали новые учители, от веры православной и отеческого предания нас отвращают и велят нам служить на ляцких крыжах по новым служебникам. Помолитесь, братия, чтоб нас бог сподобил в православной вере умереть, как и отцы наши!“ Тут все закричали великими голосами: „Нам латинской службы и еретического чина не принимать, причащаться от такой службы не хотим и тебя, отца нашего, ни в чем не выдадим“. Да и все Поморье он. архимандрит, утверждает, по волостям монастырским и по усольям заказывает, чтоб отнюдь служебников новых не принимали. Мы к такому приговору рук прикладывать не хотели, так на нас архимандрит закричал с своими советниками, как дикие звери: „Хотите латинскую еретическую службу служить! Живых не выпустим из трапезы!“ Мы испугались и приложили руки».